Ольга Ильницкая

Ольга Ильницкая

Все стихи Ольги Ильницкой

Велосипедистка

 

В. О.

 

Как хорошо, зажав в зубах ириску,

Забыть о постоянстве дел и долга,

Любить Островского и помнить долго

И стать в итоге велосипедисткой.

 

До новой встречи ты не вспомнишь профиль

Прижмуренный и жаркий, словно полдень,

Обняв меня, забудешь свою муку,

Бедро гитары, дрогнувшую руку…

 

Звучащий нотный лист летит и тает,

Но привкус липы не даёт покоя,

Когда велосипед, как конь, взлетает

И каждый миг стихотворенья стоит.

 

Крути педали, и в пунктирном ритме

Всех струн шести, стремись, пока не поздно,

Туда, где ночь подсказывает рифмы

И в оба глаза смотрит осторожно.

 

Сквозь женские ажурные одежды

Взволнованного мальчика надежды

Смущённо вызревают… Осторожно!

У одиночества всего один предел:

 

Быть сумасшедшим велосипедистом,

Иных не признавая в жизни дел.

Но взяв желанную за тоненькие кисти,

Всё ей отдать: велосипед и мысли!

 

* * *

 

…всё вроде как всегда –

бессонница, тугие паруса,

столица, утомлённая распадом.

Ночные волки, русская весна.

На книжной полке книга Мандельштама.

Не спит в ночи моя подруга Анна.

А на Москве в отрыв пошла беда.

И по асфальту шины шепелявят,

и правит бал здесь вечная война.

Но миа Анна, моя донна Анна,

добавим ада! Ведь не терпит жара

ни вирус, ни столичная чума.

 

 

Глина человечья

 

Как хороши, как свежи были розы.

И. Тургенев

 

Может быть, ты даже не услышишь.

Не рифмую. Падая, скольжу

и себя по голубому полю

за руку, как девочку, вожу.

Говорит она – а кто там дышит...

Спрашивает так, как будто слышит,

что себе сама наворожу.

Я запуталась в ужасных пониманьях,

и, скорбя по ближним и по дальним,

я чему в себе, как раб, служу?

Это сон такой – вчера ты умер,

а сегодня мимо пронесли

в гвоздиками схваченном велюре

гроб, в котором – видишь? – нет души.

...Как же были розы хороши!

Но ладошки шелестят бумажно,

что кладбищенские нищие цветы.

В детстве женщины наивны и отважны,

а потом дрочат карандаши.

Пощади. Я слов уже не помню.

Грошик дай! Про небо напиши.

Суверенны наши дни и ночи,

Не дыши в затылок, не души

всхлипом нервным. Я не виновата,

что в тебе уже не вижу брата,

но врага. Что ж горе горевать…

Вспомнила: ты постелил кровать,

чтобы сладко было и комфортно

в геометрии пуховиков и бреда –

даже не пытаюсь срифмовать!

Но когда меня задели гробом –

проносившие к восточному участку

кладбища, чужие мужики, –

вслух подумала – наверно, было б сладко,

сразу прямо к Господу попасть!

Для кого-то вырытую пасть – (экскаватором) –

вдруг ощутить всем телом зрелой женщины,

по-детски неумелым...

Так неловко мне соединять

смыслы и отчаянье надежды –

с прямотой убойного невежды,

что послал меня на *уй и дальше,

рыжесть чёрной ямы приминать.

Глина, глина, глина человечья...

Замысел абсурден. Тема вечна.

Бесконечна солнечная сыпь

на могилах и на бледном лике –

так ветрянки поцелуи дики

на прекрасной шёлковой щеке...

Все вокруг знакомцы, но не те,

кто б меня поднял и брудершафтно

высосал могильный страшный ров,

объяснив: она не виновата, девочка,

с которой был готов...

Я в тебе не разглядела брата.

А увидела лишь проседи тоску.

Как глухарь, долдоня на току,

ты добавил, холодом слезясь:

– Если будешь плакать втихомолку,

если гроб закроют плотно крышкой,

станут твои ночи хороши.

Будешь самой сладкою малышкой,

у которой вовсе нет души.

 

P. S.

– Почеши, – ответила, – под мышкой.

Очень чешется, будь поцем, почеши.

 

* * *

 

Глядела из окошка. Ворожила.
Боярышник по вечерам пила.
А Пушкинская голову кружила
и мостовую платьями мела.
Что ни подол – то выдох восхищенья,
то вихрь случайностей, водоворот страстей ...
На перекрёстках светофор, как чайник,
вскипал от невозможных скоростей.

 


Поэтическая викторина

Горячечное

 

Не болит голова у дятла.

У Писарева болела.

А Белинский ругался матом

истово, но неумело.

Бухарин был женат

на красавице Анне,

сын их родился художником.

Страной тогда правил не барин,

а тот, кому не положено.

Дул ему в ухо сквозняк!

Как объяснить вопрошателю –

графоманов никто не слушает!

Когда в голове кавардак –

под ногой обрывается лестница,

рассыпаются ступеньки, как зубы.

Вот как такое прожёвывают

и, спрошу конкретнее, кушают?

У ребёнкиной мамы

шли месячные поверх

нового повода –

ему ни за что не родиться.

И уже никуда.

Никогда не проси на жизнь.

Подадут. Мало не покажется.

Юшкой твой друг умоется,

ты закроешь на врага глаза.

Вот о чём ты слушаешь

средь бела дня,

не с тем человеком,

душа моя?

Сила твоя живёт в груди.

Спой о любви, дева!

Кто ты, откуда, куда теперь,

Когда все вопросы заданы?

Знаешь, кто пишет твои мечты

деревенскими ладами?

Это двоечник и бандюган,

сдавший твоих родителей.

Он устроил для тебя балаган

с помощью громкоговорителей.

Вот и слушай весь этот бред –

на твои вопросы ответ.

Сама подумай, кто тебе дед?

Оттого и глуп, и не весел

твой ежедневный упрямый бег

вдоль его оскудевших дёсен.

…Не болит голова у Писарева.

А у Белинского в голове кавардак.

Бухарин зря помянут, и Анна,

да и художник не при делах.

Зачем ты морочишь читателей

Пустельга, залетевшая в ухо мне?

Ведь отходит четвёртые сутки

женщина в муках, что под мухою

век без тебя разное плела,

думая что была

кружевницею умелою.

 

* * *

 

Двор. Забор.

Ни лиц, ни птиц,

карантинный день.

Всё на свете надоело.

И роман писать мне лень.

Снег метёт, московский полдень.

Каркнул кот. Воркует ворон.

Голос мой садится.

Будет кашель словно ртуть

бисером катиться.

Будет дворник у калитки

за меня молиться.

 

Ещё пока люблю

 

1

Я с тобой была такой,

что ты меня не замечал.

 

Я могла быть моделью художника:

Афродитой, восставшей из пены.

Жанной Д’Арк, взошедшей на костёр.

 

Ты же был со мной тем, кто близко.

Только рядом. Никогда вместе.

 

…ты сводил меня с ума взглядом…

…ты слагал – не для меня – песни…

 

Но когда я уходила в себя –

ты себе не находил места.

 

И тогда ты приходил в храм.

 

2

Я стояла в храме том, когда шла месса.

Тогда небо над костелом билось низко,

словно стая взлетевших сизарей.

 

И ты спрашивал испуганно: «Где же,

где мне ждать тебя? У чьих ты дверей?».

 

…Я могла быть где угодно –

где Петр ключ хранил от райских ворот,

или там, где вообще нет запретов.

 

Ты меня не окликай теперь.

Не надо.

Среди всех тебя не отличаю.

Когда я в облаках витаю.

Когда в небе свободно парю.

Я тебя почти не вспоминаю.

 

3

Я тебя теперь всё реже

люблю.

 

* * *

 

…звонка жду. Осень.

Листопад.

Всё происходит невпопад.

Как штору, отодвинув тучу,

ем солнце, словно виноград.

Пью жарко-рыжее вино.

Смеюсь ли, плачу – всё едино,

не позвонишь. Непоправимо

дождём задернуто окно.

Живу среди смешных людей

жизнью безудержно кипучей,

мне всё равно, каких друзей

подарит равнодушный случай.

 

* * *

 

…и кой чего таки происходило.

Меня любили.

Я любила.

Была весна.

Росла крапива.

Бог знает, что наворотила.

И продолжаю

в том же духе.

А что до правды – всё лишь слухи.

Не потому, что всё есть ложь.

Всё – жизнь!

Но хрен её поймёшь.

 

А если написать по – совести?

…Печальнее не будет повести.

 

 

Из глубины

 

Эвелине Шац

 

меня целовал скат в грудь

и дети его как опахалами

мои бёдра опахивали своими крылами

а мать их подплыв ко мне подставилась

и целуемая мужем её

я села как в кресло ей на спину

и в ужасе закричала и сила крика

была такая большая пребольшая

что вытолкнула меня вверх

в небо цвета знакомых родных глаз

и руки мужа моего подхватили меня

а семейство скатов осталось

в своём Атлантическом океане

мы же плыли вдвоём над семейством

и тоже были семьёй

но были мы одиноки

ведь небесный океан холоден

и нет в небесах горячих скатов

и никто в небесах не целует в грудь

всё остается воде и земле

а небо только полёт и холод даёт

полёт и холод и свет умерших звёзд

 

* * *

 

Как в животе у паука

стояли ночи.

Был с ночью каждой

каждый вдох короче.

И изнутри запотевал

зрачок угрюмый.

А убывающий молчал

и думал:

лежу как хищник,

часа жду,

живу в засаде.

Как мёртвый флюгер на ветру –

с собой в разладе.

Озноба ядрышко легко

проходит горлом.

Скольжу за выдохом во вдох –

как год за годом.

Без перерыва на зевок,

без перепада.

Как будто времени века

и нет распада.

 

* * *


Когда мне плохо – сквозь сердце
прорастает подснежник.
В изголовье кровати дышит букет в стакане.
Сын не любит смотреть на него:
«Мама, эти цветы пахнут землёй».

 

Меж горем и удачей

 

Моя душа опять отчуждена

от вечных бед

и повседневных плачей.

Здесь, где жива,

меж горем и удачей,

шумит река.

Всё так, а не иначе –

когда плывут

вдоль линии руки

то перистые облака,

то кучевые.

Мне не лениво берегом реки

скользить и видеть –

домики растут

среди долин.

Окошки кружевные.

Но каждый двор постыл.

И нелюдим.

Чужая музыка звучит

по вечерам.

Я замираю до утра

и выше

взгляд поднимаю.

Там разлом иной,

и свет иной –

растут другие крыши.

Они, похоже,

вовсе не для тех,

кто чтит родню.

Но празднует разлуки.

И верует,

что любит отчий край,

в котором дом и смерть –

библейский рай.

С налётом скуки.

 

Нет удодам из Йокогамы!

(попытка ревности)

 

1

Ты рифмы поищи... 

Пришёл удод, что смыслы,

словно семечки, крадёт.

Он птица вящая:

под крышею чердачной

кричит: «Уйди! Жизнь есть

наоборот!»

Наоборот события текут

и выпекают смысл

из опасений.

Произошёл удод из потрясений,

а страх сейчас

из рифм произойдёт.

Какого чёрта твой корабль

идёт в Японию?

Мне снятся недотроги.

У них в разводах алых кимоно

и раздвижные кукольные ноги.

Удоды явно с ними заодно

и тоже щеголяют в кимоно.

Японки щурят узкие глаза

и повторяют шёпотом:

«Мы – за, мы за–

зываем ночи напролёт,

и ты не жди,

как он тебя не ждёт», –

жизнь есть движение наоборот…

Его корабль в Японию идёт.

 

2

Слова лихи.

Лиха беда начало.

В конце пути уже иллюзий мало.

В конце пути пустыня, пустота...

Стоит верблюд, за ним стоят слоны,

в моих видениях свободны и вольны.

Я вижу берег. И ещё – барханы.

И там, и здесь сыпучие пески.

Мне помыслов навязчивых тиски

сжимают медленно ладонями виски.

Двойной зажим: верблюд стоит и слон.

В конце пути – припрятано начало:

бессоннице пришел на смену сон.

Я на верблюда села – и пропала...

 

3

А спишь ли ты, в японудушумать,

сумел ли кимоно с удода снять?

Не возвращайся ты из Йокогамы,

удодства в дом я не смогу принять.

Век не видать тебе Одессы-мамы,

сто лет тебя Одессе не видать.

 

О Родине и молоке

 

Куда сбежало молоко.

Анатолий Гланц

 

…здесь вода солонее, чем в Мёртвом море,
где жара лелеет чью-то радость,
что где-то кто-то помнит кого-то
(пусть по секрету).
Ты послушай, я тоже помню,
как сбегает родник, что в реке не тонет,
добежав впопыхах ручьём холодным.
На рассвете в окно смотрит клён зелёный.
В полдень внук сообщил, что уже влюблён.
А когда скатилось за молом солнце,
за меня замолвил – это не смешно –
судовой наш кок перед кэпом слово,
за неизвестно куда сбежавшее молоко…
А потом пришёл Толик Гланц и долго
всем рассказывал, куда молоко сбегает.
Вот зачем он про всё на свете знает?
Лучше бы писал в своей Америке
добродушные, как он сам, лимерики –
а он пишет истории про всё на свете…
Дядя Гланц, напиши стихи для Пети
Межурицкого про футбол, а для Феликса
Гойхмана про любовь,
и для всех для нас, у моря живших,
напиши про свободу и скажи, наконец,
почему мы теперь живем далеко,
где нет моря, нет мола, маяка нет и пляжа,
а только сбежавшее молоко?

 

Пасха

 

…Это зябкое слово свобода.

Путь пролёг поперёк небосвода.

Там, за кромкой, за крохкой линией –

безграничность! Там поле синее.

Помню птичьи дороги –

и ветра

сумасшедший разбег

на изломе

ливня в горестном

повороте – там пустыня,

от трели до взлёта.

Это времени жалкая квота.

Золотистая тень от мгновения.

Это прядка стихотворения.

Брызги слова, звучащего всуе.

Бог свидетель. Мать одесную.

Сын под сердцем. Союз междуречий.

Это нежность, согнувшая плечи.

 

 

Сила воли

 

1

 

Рассыпающиеся слова.

 

Способ

сжатия

связи времён.

Воспалённая голова.

Что потом?

 

2

 

Если довериться тайному зову,

выглянуть ночью в окно…

 

3

 

В полдень кричали в рупор слова –

не покидайте дома!

 

4

 

Лопались почки. Смеялась весна. Майские маялись грозы.

Я не боялась

обвального сна.

Я засыпала в морозы

и выпадала в кромешную даль,

там лишь синицы звенели.

Восемь недель я в квартире одна.

Видела зимние тени.

Птицу похожую

на журавля

и двух огромных стрекоз.

Нет мне из дома дороги назад,

в синий февральский мороз.

 

5

 

Но за окном голубая волна, лунная

зыбкая

сила.

Нет, не последняя в мире весна.

Ах, как сирени красивы!

Ах, как прекрасны

тюльпаны в дождях,

лилий корона красна.

 

6

 

Но до чего тишина за окном бисером ртутным опасна,

жаром стеклянным дыханье свело –

доктор, спаси и помилуй!

Чёрное солнце над миром взошло.

Ночи чернее чернила.

 

7

 

Не смотри в пространство.

Не зови зарю…

Самоизоляции

бьющийся хрусталь.

О неодиночестве слёзы и печаль.

 

8

 

О неодиночестве сказочно мечтать…

В правке слово «Воля».

Дата и печать.

 

* * *


Слова даны нам только для того,
чтобы один не понимал другого.
О, беззащитность в ожиданье слова...
Слова даны нам только для того,
чтобы один не покидал другого.

 

* * *
 

Фиолетов, неловок и жалок
резкий крик затихающих галок.
Тёмен выдох сквозного жилья.
Долго едем – а кто и откуда?
Долго едем – пошто и куда?
Мы по-птичьи стремились к полётам.
Мы забыли, как куры, про это.
Дом добротен,
надёжны засовы,
в очаге жадный прикус огня.
...По углам раскатились колёса,
в каждой спице по птице храня.

 

Чаадаева читая

 

Чаадаева читая,

постигаешь постоянство

всех процессов неземных

в этом мире лжи и чванства

с колыбелей родовых.

И ещё сказать могу я,

что России злое чудо –

не отпустит никого,

до тех пор, покуда утром

не продрав глаза, как будто,

понимая, что почём,

не покаешься мечом.

 

Чернобыльская мелодия

 

…но маятники медленно качали

верёвки длинные.

Всю ночь отцы кричали.

Им снился сон:

их жизнь распалась прахом,

и нежить ледяная нагишом

по лестницам вошла на лёгких лапах

и всё слизнула скользким языком:

герань в окне, хлеб на столе,

и комнатный тапок на пыльном ковре,

и в детской ладошке припрятанный сахар.

Проснувшийся город не может согреться.

За окнами дождь разоряет скворечни,

как бритвой срезая певцов и птенцов.

А нежить таится в ладонях отцов.

 

* * *

 

М. Гефтеру

 

Чьи стихи ты мне читал под вечер,
я спрошу, но ты не отвечай мне.
Всё равно я позабуду имя.
Впрочем, если ты мне утром скажешь,
что Сесар Вальехо о герольдах
пел и плакал, – слёзы я запомню.
Имя для меня совсем не важно.
Я свое давно не вспоминаю.
А детей зову «моя малышка»,
«мой малыш». Тебя же, мой любимый,
называю просто «мой любимый».
Тонок плащ был у того герольда,
и герольд продрог. А взгляд был чёрен.
Бедный, бедный дон, не помню имя,
всё искал кого-то, чтоб забыться.

 

Я тебе говорила

 

А. И.

 

Я тебе говорила? – Что жизнь права,

Не всегда предъявляя на нас права.

Где растёт – ты знаешь? – Разрыв трава,

Там живу. Он прячет меня средь листьев,

Рыжий бог ничейный с повадкой лисьей.

Он меня научает запоминать

Как отчаянный свист с тишиной рифмовать,

Как шептать в глубину печали – отбой,

Чтоб прилёг на песок головой прибой,

И затихла волна в голосах рассвета,

Напиши ещё раз мне слова «Про это».

Я тебе отвечу, когда зацветёт

Безнадёжный сирени водоворот.

Посмотрю я вдаль (как проходят мимо),

Повторю ответ свой неумолимо.

 

 

* * *

 

Слово «возраст», конечно, женского рода.

Как и «зеркало».

Владлен Дозорцев

 

Я читаю тебя и себя не в первый раз.

Голубого сухого льда не пугает пламя.

Я согласна глотать эту злую словесную вязь.

Отрастающие волосы нести как знамя.

Только что я могу в нашем мире больших ножей.

Кривым зеркалом отразившем не меня, а моих мужей.

В старом замке у самого Черного моря.

В новом платье изящном, сшитом для горя.

Ты, чужой и сильный, не поднимай

Соскользнувшую с плеч мою вдовью шаль.

Потому что и я уже будто –

Ускользнула в ту степь, где ковыльно и людно

От скачущих с гиканьем «Сарынь на кичку»!

(Вы молчали ко мне, вы ни слова лично).

Это, видно, татаро-монгольское иго

Всех не то, чтоб рассорило – рассорило.

Потому что прошлое уже было.

Потому что я взрослая женщина, Боже.

...А старуха уже всё на свете может...

И когда я лягу в чужую кровать

Не любить, а ещё страшней – умирать,

Во мне маленькая девочка гукнет беззубым ртом.

Как виновата я перед ней.

Не пощадившая даже своих сыновей.

Оставлявшая жизнь и любовь – на потом.