Ольга Гуляева

Ольга Гуляева

Все стихи Ольги Гуляевой

ave

 

он среди них, и салютуют ave

центурии, идущие вперёд – 

за Родину, за цезаря, за славу,

за волю, за идею, за народ.

 

иди вперёд. всего одна попытка.

не замечай целующихся пар. 

молоденькая девочка шахидка

идёт вперёд, крича аллах акбар.

 

в учебниках потом напишут просто.

но ни одна из женщин не поймёт: 

почти ребёнок Александр Матросов

кричал ура и грудью шёл на дзот.

 

и нету здесь ни правых, ни неправых.

и не бывает справедливых войн.

 

но, умирая, он прошепчет ave,

приветствуя неведомо кого.

 

* * *

 

...А когда в этих женщин вселяется Божий дух,

Не во всех, только вот в этих двух,

Эти женщины пишут в тетрадь слова,

От которых растёт трава;

 

Ты становишься в угол, вечность стоишь в углу

Потому что твой Божий дух угловат и глуп,

Потому что твой – примитивен и суетлив,

Потому что слова не летели, а так – ползли;

 

На минуту покинув привычный бойцовский клуб,

Ты, рыдая от радости, вечность стоишь в углу;

Эти женщины – рыбы, вино и хлеб –

Много старше тебя, но моложе на сотни лет.

 

Иногда в них вселяется Божий дух.

Не во всех. Только вот в этих двух

 

 

* * *

 

А надо жить, как все кругом живут. Гроза прошла, хотя она грозила.

Смотреть по телевизору Москву, ходить в кино, в театр, по магазинам.

Не жалуясь на жизнь и на судьбу, уметь легко прикидываться целкой:

По пятницам всегда ходить в фейсбук, по воскресеньям, безусловно, в церковь.

 

И свято верить: всё идёт не зря, а в остальном евреи виноваты.

Чего-то на себе расковырять, расшурудить и выдать за стигматы.

И никаких ту би о нот ту би, и никакой тебе духовной жажды.

И делать вид, что нужен и любим. А быть или не быть – уже не важно.

 

* * *

 

А я молчу, а я под зонтиком –

Она права, она же мать –

Евреев, геев и Леонтьева

Необходимо убивать.

 

А я молчу, а я не слушаю.

Крадутся в тишине враги –

Соседок пара недодушенных

И много всяческих других.

 

Враги решительны и спаяны.

Не слышу. Морда кирпичом.

И одного не понимаю я –

Ну вот Леонтьев-то при чём?

 


Поэтическая викторина

Артак

 

Сбегаю от панических атак – в Фейсбук, в контакт, без шапки и пальто.

А там в друзьях – Норекиян. Артак. Привет, Артак. Я тоже здесь. Ты кто?

Не блоггер, не поэт, не депутат. Не котики, не юмор, не семья.

Загадка дня: ты кто такой, Артак? Откуда ты, Артак Норекиян?

 

Фейсбук сейчас сказал, что ты мне друг, а я не помню – что со мной не так?

Фейсбук такой... Да ну его, Фейсбук. Со мной порядок. Кто такой Артак?

По гороскопу лев. Живет в Москве. Запостил пять минут назад лайфхак.

Вполне себе приличный человек мой добрый друг Норекиян Артак.

 

Не пишет, не показывает фак. Не пишет он, не напишу и я.

Ты кто такой, Норекиян Артак? Откуда ты, Артак Норекиян???

 

* * *

 

Асфальт течёт, расплавленно малинов,

Почти неслышно дышит Вельзевул,

И облака отродий тополиных

Ложатся мягко, непреодолимо

На землю, в землю, падают в траву –

Живут беспечно, но пока живут.

 

Зелёного листа почти лицо

Глаза беззвучно открывает совьи.

Так, не дождавшись корабля, Ассоль

Поёт и истончается до Сольвейг;

Подобное считается любовью;

 

Возможно, так и выглядит любовь.

 

Баба Шура

 

А баба Шура – такая дура –

Двенадцать кошек у бабы Шуры.

И возмущается баба Надя:

Двенадцать кошек, и ходят, гадят.

 

А баба Шура в прекрасной форме –

И брови красит, и кошек кормит,

И не такая ещё старуха:

– Тебе воняет? А ты не нюхай!

 

А баба Надя про всех всё знает, 

Секретов нету у бабы Нади:

– А Шурка – смолоду потаскушка!

И я могла бы! И я не хуже!

 

Уж как она этих кошек любит!

Не видит, что голодают люди –

Людей не любит, зверьё дороже –

Совсем свихнулась – двенадцать кошек!

 

Но баба Надя людей не кормит –

Переживает в пассивной форме.

И сообщает, поскольку в курсе:

– Ну Шурка злая – не тронь – укусит!

 

Да не кусается баба Шура.

Ну, матерится – она же дура...

Да хоть и дура, но в шоколаде:

Двенадцать кошек. И всех их гладит.

 

Баллада о мире

 

И закат, и рассвет, и порядки стоят боевые.

Были новые земли и слово сказали в начале.

Умирали бойцы Александра и воины хана Батыя.

Умирали славяне и римляне – все умирали.

 

Защищали святыни свои, оскверняли чужие святыни,

Пили сладкую брагу победы, пекли караваи.

Если враг не добит – значит, воинский дух не остынет,

Значит, надо идти воевать. И они воевали

 

За хорошую жизнь, за добро и за верность идее;

И кровавые реки чернели за солнечным кругом.

Материнские головы непоправимо седеют.

Воевали с врагом, а потом воевали друг с другом.

 

Снова утренний воздух дырявят железные жерла,

Снова крики «ура» и предсмертные тихие стоны.

И воинственный бог, собирающий щедрую жертву,

Самых доблестных воинов в бой поведёт непреклонно.

 

Боб

 

В коробочке везёшь на дачу боб,

Который головой стучится об

Отчётливость, в которой свет и зелень;

А ты везёшь его на дачу чтоб

Сажать скорей в оттаявшую землю,

 

Чтоб летом он размножился в стручке,

Везёшь его туда

В коро

бочке;

 

Он будет поражён и удивлён,

Когда увидит лилии и лён,

Пионы и петунии, короче,

Взойдёт, взрастёт, возрадуется он

И станет размножаться. Да, порочно;

 

Взойдёт, взрастёт и пропищит спасибо,

Что ты его на дачу пригласила

Подальше от жилищного массива;

 

И ты везёшь, тебе же не слабо

Везти на дачу одиночный боб

В коробочке, в руке, но это тайна;

Он станет как новорождённый Бог,

А на его макушке – запятая

 

 

Бобино золото

 

Бобина боба за ней отдала хрусталь,

И подстаканники из мельхиора, и красный резной буфет.

А комиссар (раньше он был золотарь)

Требовал золото и наставлял пистолет.

 

Бобу кормили солёной селёдкой и не давали пить,

Бобу в тридцать девятом едва не скормили вшам.

Боба тогда очень хотела жить.

Крепко была приколочена к телу её душа.

 

Бобу поставили к стенке, стреляли на рикошет.

Боба лежала в камере, вся в крови;

Бобой ещё немного покормят вшей.

На бобу непросто будет уже давить.

 

Время бежало, боба жила в любви,

Потом сорок первый грянул, как с неба гром.

На стареньком фото – сын её – фронтовик,

Красивый еврей, погибший в сорок втором...

 

Было ли бобино золото, не было ли его...

Что бы случилось, будь комиссар добрей...

Моя прапрабабка. Не знала её живой.

Но я не люблю комиссаров и золотарей.

 

Было ли бобино золото? Было. А может нет.

Но говорят, в огороде в нашем закопан клад.

Стоит под навесом бобин резной буфет.

Боба хотела жить. И она жила.

 

Буржуазия

 

На орбите Земли вращается спутник НАСА,

А у нас тут, в продовольственном магазине

Выбирает рябчиков и ананасы

Буржуазия.

 

Некто снаружи ждёт, агрессивно ёжась.

Не замечают – бубнит недовольным тоном.

Буржуазия глядит как кто-нибудь на неё же,

Буржуазия знать не желает кто он.

 

Пёстрая и живая Господня малость

Человеков, пойманных нейросетью –

Буржуазия, идя в магазин, надевает маски,

Буржуазия использует антисептик.

 

В очереди на кассу ругается дама в красном,

Повод, как обычно, нашла бредовый.

Ощущается подвешенное в пространстве

Скромное обаяние Армагеддона.

 

Учителя, бухгалтеры и поэты

Выбирают яблоки свежего урожая.

Смерть улыбается. Смерть, посмотрев на это,

Садится в разноцветную хонду и уезжает.

 

Виноград

 

Охранники рьяны, когда стерегут виноград.

В крови заиграли гремучие древние яды.

Столетья назад. На мгновение раньше. Вчера.

Иди же ко мне, господин моего винограда.

 

Дрожание неба и ржание рыжих кобыл,

И кипарисы, проткнувшие мякоть рассвета.

Не капли росы – это крупные капли судьбы,

Идущей по саду, ступающей мягко по следу.

 

Не надо ни ягод и ни твоего серебра –

Звенят серебром на моих ожерельях Плеяды.

Охранники слепы, когда стерегут виноград.

Иди же ко мне, господин моего винограда.

 

Волки

 

Твои невидимые штандарты теряют форму, меняют цвет,

И ты, разумный такой когда-то, несёшь сегодня полнейший бред.

И ты, когда-то такой разумный, живущий радостно и легко,

Даёшь таксисту такую сумму, что хватит сотне твоих волков.

Потом выходишь как будто голый (смотрите, люди – ещё живой);

К тебе приходит домой психолог, а может переодетый волк,

И ты спокоен, пока рисуешь, пока танцуешь и говоришь,

И людям кажется – ты разумен, и ты разумен, но не внутри.

 

А не внутри ты почти громада (в тебя вмещается весь Хичкок),

И ничего, что дышать на ладан тебе сегодня не так легко.

 

И надо лечь, закурить, размякнуть, уснуть, не думая ни о ком –

Твои невидимые собаки облают стаю твоих волков.

И надо лечь, закурить, и только, и ты спускаешь своих собак.

Не все, кричавшие «волки-волки» от них отделывались вот так. 

 

Разбей башку, собери осколки, послушай, как зазвенит в ушах.

Твои невидимые волки не стоят ломаного гроша.

 

Дебил

 

«Взяла дебила. Живу с дебилом и развлекаюсь.

Дебил нормальный – почти разумный и говорящий:

Автобус. Междугородний. Зовут "Икарус".

Собака Жучка. Мультфильм про кошку. Куриный хрящик.

 

Смотри – козявка! – Козявка ка-ка, не ешь козявку!

Да лучше супчик, да лучше кашку, да лучше ложкой!

Козявка лучше? Ну ладно. Да ты ж не чавкай!

Дебил нормальный, дебил разумный, дебил хороший.

 

Дебил берёт конфетку и ест конфетку.

Затем берёт бумажку и ест бумажку.

А я хочу каких-нибудь спецэффектов –

Поймай соседку (зовут Наташка) и съешь Наташку.

 

Дебил читает. А я читаю, ну, крайне редко –

Про то, как Жучка куриный хрящик употребила,

Фейсбук, Вконтакте. Вывески. Этикетки.

А что поделать – взяла дебила. Живу с дебилом».

 

Донателло

 

Лучше совсем ничего своего не делать,

Лучше не дёргаться, лучше не гадить в прану,

Если себя не чувствуешь, как Донателло,

Вынашивающий «Голову Иоанна».

 

Вся мировая скорбь разойдётся, оставшись в белом,

Уже ничего не сможет казаться странным.

Стать Донателло. Думать, как Донателло.

Быть Иоаном. Стать головой Иоанна.

 

Быть червяком, планетой, звучать органом

В каждой секунде любого живого тела,

Как Донателло внутри головы Иоанна.

Как голова Иоанна внутри головы Донателло.

 

* * *

 

Дымит кальян, течёт Амударья,

Благоухают персики в корзинах,

Поют на минаретах муэдзины,

Течёт Амударья, дымит кальян.

Стоит торговец, гордый как верблюд,

Он, улыбаясь, сбрасывает цену,

Проходит мимо юный Авиценна,

И думает. И я его люблю;

Но этот парень мне не по зубам,

И я, моя одна из многих версий,

Стою и выбираю лучший персик,

А муэдзин поёт «Аллах акбар».

 

И кориандр звучит как барабан,

Стучит как солнце и поёт как сердце.

А я стою и покупаю персик.

А муэдзин поёт «Аллах акбар».

 

 

Калинка моя

 

По холодным лентам и полосам,

Переехав мост, минуя дорожный ямб,

Замирая сердцем, иду во сад,

Эх, калинка моя, говорю, моя.

 

Я одна пробиралась сюда, одна.

На огни приехала, на огни –

Посмотреть, во саду ли стоит она,

А за ней – притаившийся мой двойник.

 

Разноцветные ленты её сюит

Натянулись струнами на колках –

Никуда не делась она – стоит –

Перепончата, трубчата, но крепка,

 

Голубых кровей, расписных кровей,

Белым дымом, попавшим в её замес

Из ядра Земли подымаясь вверх

И из всех других преисподних мест;

 

На индиго диком её деколь,

И глазеют дети её, горьки,

Для тепла прижавшись к щеке щекой

На рассвет, встающий не с той строки.

 

* * *

 

Капля воды, став божеством верховным,

Распространяет спокойствие, мощь и холод;

В небе над ней появляется Дастин Хоффман.

 

Тающий Иисус с ним преломляет хлеб,

Из-за его спины появляется тающий Джонни Депп.

Пахнет покоем, цифрами и какао.

Чуточку выше тает Валерий Чкалов.

 

Тает раввин, тает оживший голем,

Тает Бермудский маленький треугольник.

Тающий Чехов в странных очках без дужек

Пишет в блокноте: они не тела, а души.

Пахнет какао, цифрами и осокой.

Белые души парят высоко-высоко;

 

Доля секунды проходит, а там уже

Пушкин сидит с Данзасом в кондитерской Беранже –

Смотрят в окошко на плещущийся Байкал

И восклицают: о, облака!

 

Каяк

 

Генуя, Рим, другой ли какой европейский город;

Ремесленник, стриженный под Ван Гога

Мастерит каяк – потому что миру пришёл каюк –

Ремесленник хочет уйти на юг,

Где всё ещё создают

Китовый ус, перья, моржовый жир,

Пряники и инжир;

 

Ремесленник собирает каркас –

Берёт воздух и собирает каркас –

На это уходит час;

Воздух ремесленником разжёван,

Раньше он был тяжёлый,

Теперь остался холодный, лёгкий –

Из него ремесленник делает тело лодки –

Непосредственно сам каяк;

 

Ремесленник просыпается в тех краях,

Где явен ягель,

Где тюлени, лепечущие по-обезьяньи,

Предвещают, предвосхищают

Клюкву, грибы, морошку;

Ремесленник строит сторожку,

Другой ли какой шалаш.

Ставит каяк у стены,

С восточной его стороны.

 

У ремесленника нет никакой жены,

Ремесленник, стриженный под Ван Гога

Когда-то желал другого, совсем другого.

 

...Человек, увиденный им со спины

В тот день, когда миру пришёл каюк –

Ремесленник пробирается в его сны,

А потом мастерит каяк и плывёт на юг,

Мастерит каяк и плывёт на юг,

Живёт там в одной из юрт,

К восточной стене которой

Всегда прислонён каяк

И тысяча белых яхт.

 

(Только не надо путать каяк и ладью Харона –

Ладья это уже последняя линия обороны)

 

Ремесленник становится горшечник или алхимик.

Иногда к нему прилетает ворон, говорящий на суахили,

Попугай жако и красивая птица киви.

Ремесленник, стриженный под Ван Гога

Лепит горшки, обжигает в печи горшки,

Изображает цветы и их корешки

На этих своих горшках.

Изображает тюленей, грибы, закат

И много чего другого

Изображает ремесленник, стриженный под Ван Гога;

 

Иногда к нему прилетает ворон,

Который клювом разбивает его горшки,

В пыль разбивает его горшки,

Некоторые из которых нерукотворны

 

Корчной

 

Корчной небрит, Корчной немного дик, глядит на мир из семьдесят восьмого.

Я точно знаю – Карпов победит, но я опять на стороне Корчного.

Мне наплевать, что он уже не наш, мне всё равно, что я не знаю шахмат –

Из всех коней цэ-два-аш-пять-о-аш к соседям в гости ходит тихим шагом.

Наверное, они его родня, они близки, они как пиву – пена.

А я не Карпов, нет, и у меня – ни био-, ни энерготерапевта.

 

Возможно, станут пешка, слон, ладья когда-нибудь редкоземельной солью

И растворятся в жидкости, но я – сегодня я, увы, не Том не Сойер –

Сегодня я живу в СССР, мне надо срочно выучить девизы,

Включить девизы в повесть и эссе, но мой не чёрно-белый телевизор,

Поймавший передачу с Филиппин о том, как для коней куют подковы,

Мне говорит: «Не спи, не спи, не спи», – и я опять на стороне Корчного.

 

Советский человек, советский, но я не советский человек-индиго.

Я знаю всё, поскольку я – Корчной, и это я тогда не победила.

Ему тогда один бы на один, но карма – что поделать, это карма,

И он бы победил, но победил – и это точно – Анатолий Карпов.

А людям что – балет и общепит, и ликовать в своих хрущёвских норах.

Я точно знаю – Карпов победит. Но я – всегда – на стороне Корчного.

 

* * *

 

Лука закончен, будет начат Марк. Лежишь и ожидаешь знаков сверху.

А с потолка пикирует комар, и ты орёшь ему: какого стерха!

А он поёт противное "ура", и в мозг уже впивается идея,

Что нету никакого комара. Не Б ли это, сука, 29?

 

Лежишь и чешешь эпидермис, весь, от темноты и паники хренея.

А надо бы, наверное, прочесть ещё и Иоанна, и Матфея.

Встаёшь, пыхтишь, идёшь, включаешь свет, берёшь огнетушитель и кувалду,

А комара-то не было и нет, а есть Матфей в стране обетованной,

Феназепам и психотерапевт, и самолёт, и облако, и лето,

А страха нет, оттенков страха нет, уже не надо к психотерапевту;

 

И некто, говорящий в голове, и некто в голове дождём стучащий

Зовёт курить, зовёт встречать рассвет, при этом оставаясь в настоящем;

Ты есть, и ты ласкаешь дождь, и пьёшь его, и радуешься зверски.

Всё, что захочешь, ты ещё прочтёшь;

И ты течёшь в одной из лучших версий.

 

Мафусаил

 

Шестиконечный ангел-психопат

Летит на свет, и пёрышки блестят,

И каждое хохочет или плачет,

Отчётливы как числа Фибоначчи;

 

Минуя свет, минуя светотень,

Хохочет или плачет в высоте,

И на щеке становится слезой,

И по щеке стекает в мезозой,

Приобретая качества чего-то,

Эмоции растений и животных;

 

Он чувствует. В глазах его троит.

Он динозавр, лягушка, он – аир;

Шестиконечный ангел-психопат

Не знает что такое рай и ад;

 

Когда взошла звезда Мафусаил,

Была я им. И я останусь им

 

Меня не убили

 

– Меня не убили – я вижу дома и машины,

Я вижу соседей, я вижу деревья и кошек.

Я всех ненавижу – наверное это паршиво.

Я здесь и сейчас, я когда-нибудь стану хорошей.

 

Я ем и дышу – не на радость молившимся тихо,

Я еду в трамвае как все пассажиры трамвая.

Я всех ненавижу, наверное, это не выход,

Но я, как и все – посмотрите – я очень живая.

 

У них не случилось, у них не прошло, не пролезло –

Меня не зарезал мой психобольной собутыльник.

Меня не убили, – орала старуха в соседнем подъезде.

Меня не убили.

 

 

Ми-8

 

А в природе и нет никаких голубых вертолётов –

Есть Ми-2 и Ми-8, и Ка-26.

Голубой вертолёт был придуман для ровного счёта –

Чтобы дети считали, что в мире волшебники есть.

 

Голубой вертолёт – это вымысел детских поэтов –

У поэтов, известно, всегда нелады с головой.

Папа мой прилетал в вертолёте защитного цвета –

Привозил осетрину, икру и людей с буровой.

 

И вода в Енисее всё та же, и небо над кронами сосен,

И деревни всё те же, и те же стоят города,

Но другой бортмеханик летает теперь на Ми-8

Только звук отличу от других и услышу всегда.

 

А волшебники есть. Снова лопасти режут пространство,

Даже если на том берегу и почти что затих,

Даже если оранжевый, авиалесоохранский –

Это папа в Ми-8 по синему небу летит.

 

Минотавр уезжает бычить на остров Крит

 

Минотавр уезжает бычить на остров Крит.

Его лабиринт обустроен, обжит, привычен.

А Тесей приходит туда и ему говорит:

– Минотавр, выходи, не надо всё время бычить.

 

Минотавр выходит с мыслью «давай дружить»,

Минотавр предлагает Тесею печеньку к чаю,

А Тесей откуда-то достаёт ножи

И, один за одним, в Минотавра ножи втыкает.

 

Минотавр удивлён, подавлен, но если бы

Мог – иначе бы всё устроил.

Минотавр не плачет – ведь он же бык –

Минотавр мычит, истекая горячей кровью.

 

Минотавр встаёт, не сразу, но он встаёт,

Он подходит к Тесею, бьёт его в лоб копытом.

 

Минотавру снятся герои. И чай вдвоём.

Его лабиринт обустроен, обжит, испытан.

 

Молчание волчат

 

Уйти удобнее без слов. И по воде.

Спокойнее, комфортнее, свободней –

От беззаветно любящих людей,

Готовых умереть, но не сегодня.

 

Волчата знают, но они молчат.

Злодей в наручниках, сидит в надёжной клетке.

Разведка слышала молчание волчат,

Но я не верю вражеской разведке.

 

Алё, гараж! Алё, аэродром!

Не слышат даже черти в преисподней.

Разведка донесла: мы все умрём.

Мы все умрём. Но явно не сегодня.

 

Морозко

 

На перекрёстке всех глубин и бездн,

Не чуя ни нашедших, ни искомых,

Уставший человек, оставшись без,

Из всех условий принимает холод.

 

Любил кого? Кому-то задолжал?

Ходил когда-то в детский сад и в школу.

Обнявшись крепко, на земле лежат

Он и его период ледниковый.

 

Минуя заключительный барьер,

Душа его летит над теплотрассой,

Летит, как над Парижем О. Фаньер,

Как белый альбатрос над Алькатрасом.

 

Летит и понимает: всё, каюк;

Туда летит, где каждый безусловен,

В полёте заменяя «мать твою»

На «дедушка, спасибо, ой, тепло мне».

 

Москва-Чита

 

...А потом ты садишься в поезд «Москва-Чита»,

И дорожный бог напевает «феличита»,

А напротив, носками пахнет, а значит, жив,

Напевает «феличи» немолодой таджик.

Он тебя разглядывает на фарси,

И в тебе уже помещается весь Транссиб,

 

А напротив Лермонтов с кем-то играет в штосс –

Это археоптерикс или трицератопс,

А снаружи поле, в поле горящий куст

Говорит Моисею – надо идти в Иркутск.

 

Ледниковый период идёт к своему концу –

Пой «феличи», археоптерикс, танцуй-танцуй –

Возвратившись из льда, ты будешь летать, нелеп,

Пятьдесят и шесть ещё миллионов лет.

 

Ты берёшь билеты на поезд «Москва-Чита»,

И дорожный бог напевает феличи та

 

* * *

 

Мы станем цветами, а может мы станем котами.

Появимся снова, как будто бы из ниоткуда,

И вспомним однажды, как в небе когда-то летали,

И рукопожатье Петра, и дрожащие губы Иуды.

 

Потом возвратимся в своё, в настоящее время,

И будем уверены: время течёт постоянно,

И перепишем страницами стихотворений

Фрагменты комедий и сцены из порнороманов.

 

Мы станем китами и будем махать плавниками,

Мы станем травой или голым безумным индусом,

Мы станем цветами, но вряд ли когда перестанем

Обманывать органы чувств, чтобы снова испытывать чувства.

 

Мы будем квадратное делать большим и хрустальным,

А синее с красным – осознанным и деревянным.

Мы станем котами. Наверное, это нормально.

Мы будем считать, что минуты текут беспрестанно.

 

Наследство

 

– Как дела твои, Владимир? – Нормально.

Вот, сидим с котом и читаем Сартра.

А позавчера хоронили маму. 

А на улицу пойду. Только завтра;

 

Поделили уже наследство, чего мурыжить - 

Брату будет квартира её и дача,

Мне кота, цветы, очень много книжек,

Только буквы, когда читаю, немного скачут.

 

Это верно, думаю, это честно.

Кот – кастрат. Драцена вот... неплохая.

Я не стану с братом делить наследство.

Потому что я иногда бухаю;

 

А ещё посуда – чашки, сервиз немецкий –

Покупала в восьмидесятых она, со склада.

Знаешь, я вчера получил наследство.

Подарю тебе посуду?.. Тебе же надо?

 

 

* * *

 

Не ментёнок, не полицейский, не

Догоняя бегущих Депардье и Ришара,

По перрону вышагивает милицанер

И шевелит ушами.

Голова его – чугунный большой котёл,

На голове на его фуражка.

Фуражка многоэтажка, она костёл,

А не порнушка, которую сшил Юдашкин.

 

Поезда головами стоят на юг,

В воздухе колышутся атомы,

Туда-сюда по перрону, маленькие, снуют

Носильщики-азиаты.

У стоячего столика, у ларька,

Пахнущего беляшами и гжелью,

Угостившись кусочком приговского пирога,

Милицанер продолжает движение.

 

Говорят, ни права нет, ни порядка нет –

Запретили и бочки с пивом, и бочки с квасом.

Но, пока по перрону вышагивает милицанер,

На перроне относительно безопасно

 

О мышь

 

Живёшь спокойно среди зимы,

Глядишь на звезду вдали,

И вот приходит к тебе о мышь

И требует ей налить.

 

И ты наливаешь, но сам не пьёшь,

Потом говоришь ей «кыш»,

Ты посылаешь к звезде её :

– Лети, – говоришь, – о мышь.

 

О мышь надевает цветастый плащ

И произносит: – Шит! 

Такие вот, – говорит, – дела,

Поёт и к звезде летит.

 

А ты сидишь и по ней грустишь,

И хочешь её вернуть.

Ты плачешь и просишь: – вернись, о мышь,

Проделай обратный путь!

 

Она возвращается, как в кино

И говорит: – ай-яй-яй!

Стихи, – говорит, – у тебя оно,

И сам ты, – о мышь говорит, – оно.

 

А ты говоришь: – наливай.

 

Поезд на Вифлеем

 

Минус одиннадцать, снежно, погода – во!

Стоит на Казанском вокзале тамбовский волхв;

Купил бутерброд, ему разогрели, съел,

И вот он садится в поезд на Вифлеем.

 

Гугл открывается, радуясь ста нулям

И единице. Поезд везёт землян

По городам, по воздуху, по полям.

 

В поезде запах чая, хлебов и рыб.

Волхв из Тамбова в пещеру везёт дары,

Дремлет на верхней полке и видит сон,

Спит и во сне улыбается всем лицом.

 

Поезд приходит на станцию Вифлеем,

Здесь выходить из поезда надо всем.

Волхв на вокзале, видит – два мужика:

Курят о чём-то, держат дары в руках.

 

Подходит, приветствует, вроде бы ни о чём:

– Я из Тамбова, с любовью, а как ещё.

Я, – говорит, – из Тамбова, а вы волхвы?

Они говорят: – Не знаем. – А кто же вы?..

– Мы вообще не в курсе, какой Тамбов,

Мы и не знаем, что завтра родится Бог.

 

Небо темнеет, вспыхивает звезда,

Трое решают: надо идти туда,

Где светится Гугл сотым своим нулём,

Туда, где Иосиф в Марию давно влюблён.

 

Надо идти туда. И они идут,

Ориентируясь на звезду.

 

Полечка

 

Я ненавижу соседских вдов и прочих детей-сирот. Они подходят, они пытаются взять в оборот. Они ровно в 9 гасят в своих окошках огни. Они очень хотят, чтобы мама стала такая же, как они. Они говорят о политике, они подкармливают синиц. Они безразлично смотрят, они говорят смирись. Они говорят, что лето придёт на днях, что станет длиннее день и не будет нужды в огнях. У них во взгляде и, правда, чего-то нет. А лето придёт на днях, а следом множество лет. А я б станцевала им полечку или сплясала фокстрот. Но я ненавижу соседских вдов и прочих детей-сирот.

 

* * *

 

Пушкин бы так не смог, Достоевский бы так не смог –

Жизненно и щемяще в финале пробить слезу –

Искренность, поставленная на поток –

Жалко и девочку, и старушку, и их козу.

 

А виноват во всём, разумеется, их мужик,

(Или война проклятущая, или жестокий век)

Бедные, бедные. И как теперь с этим жить?

И как не порвать прилюдно с десяток вен?

 

Но не понять им, этим, сидящим в своём тепле,

Мыслящим как Раскольников и не вполне святым:

Надо не убивать старушек, а их жалеть

И добровольно скормить их козам свои цветы.

 

Боже в кармане, прикормленный добрый Бог.

Какой станционный смотритель, какая там Соня М.

Искренность, поставленная на поток.

Ох, Колобок, я сегодня тебя не съем.

 

Развлекательное

 

«Хлеба и зрелищ» кричали они и зверели,

 И выпекались хлеба, и лежал на песке гладиатор.

 Гражданам важно – так дайте же хлеба и зрелищ –

 Чтобы не делали дел и не смели искать виноватых.

 

 Это дешевле, чем строить дома и дороги –

 Скромно, со вкусом, приятно для глаз и душевно.

 Мир развлечений прекрасен, полезен, огромен.

 Это немалые деньги, но это выходит дешевле.

 

 И суррогат, и уже ничего не докажешь

 И развлекать, и бесплатно кормить суррогатом

 Гражданам важно. так хлеба и зрелищ для граждан!

 

И выпекают хлеба. и лежит на песке гладиатор.

 

Руслан и Людмила

 

А она его полюбила и прикормила –

Он однажды в любви ей признался, пьяный.

Крашеная блондинка. Звали её Людмила.

Местный электросварщик. Звали его Русланом.

 

Он был бабник, но обаятельный добрый малый –

Он поддерживал глупые женские разговоры.

Но Людмила никуда ему не упала –

Он пытался сплавить её Черномору.

 

А она сидела в табачном своём киоске

И мечтала с любимым Русей кутить на юге –

Так мечтал, наверно, Иосиф Бродский

О каком-то загадочном римском друге.

 

А потом разливала ночь по земле чернила,

Возвращался Руслан – неизменно пьяный.

И она с ним говорила и говорила –

Как когда-то с няней пушкинская Татьяна.

 

А потом наступила весна. И, конечно, лето,

И Людмила в брак вступила. В законный.

Черномор привлёк её интеллектом.

Сокрушалась всё, что простой электрик.

Но сейчас присматривается к почтальону.

 

 

Санитарка Галя

 

Санитарка Галя плакала в курилке,

Плакала в курилке – скоро Новый год.

Галя – санитарка, и ещё кормилка –

Супчик наливает, моет и скребёт.

 

Санитарке Гале трудно в этом мире,

Но она работает, но она живёт.

Выдали зарплату – тысячи четыре,

Детям на подарки – здравствуй, Новый год.

 

Галя просто дура. Галя виновата,

Что не образована – кто тут виноват.

Галя и не просит, чтоб её зарплата

Составляла где-то тысяч шестьдесят.

 

Санитарка Галя плакала-рыдала,

Плакала-рыдала – скоро Новый год.

Санитарка Галя, это же не мало –

Посмотри – у доктора десять восемьсот.

 

Смородина

 

Разбарабанивая сумерки,

Трамвайно, зонтично и суетно

Стирая грани и рисуя их,

Никем не выпит и не спет,

Мерцающе мироустроенно

Нечаянно на город пролитый,

Как будто бы река Смородина,

Течёт грохочущий проспект,

 

На непогоду и невыгоду

Стабильно выдыхая выхлопы,

Оставшийся без права выбора,

На берега швыряет слизь;

Топча ногами грязь и слизь его

Обочины широколиственной,

Апостолы с евангелистами

Пока ещё не родились,

 

Не отражая лица постные

Евангелистов и апостолов,

По сумраку, как будто посветлу,

Течёт Смородина-река;

Мироустроенно заманчива,

Она притягивает мальчика,

И мальчик, оставаясь мальчиком,

В неё ведёт купать щенка;

 

Горыныч змей рычит, что вроде бы

Проглотит мальчика Смородина –

Стремясь привычно выпить кровь его,

Клокочет у прохожих ног;

Под взглядом боженьки японского

По броду полосато-конскому

Перелетают, аки посуху,

Её и мальчик и щенок.

 

Строгая женщина

 

Строгая женщина сладкого молока

Медвежьего надоила.

Греется самовар, зеркальны его бока;

Чаепитие Гавриила и Михаила

Состоится, наверное, через час;

Женщина собирает на стол, молится истово,

Ломится стол, везде ароматы яств –

Чаепитие обязательно состоится;

 

Женщина, строгая, вспоминает, как

Горнее выливалось в дольнее –

Струйки медвежьего молока

Бились о стенки подойника;

 

Гавриил садится, рядом с ним Михаил –

Красивые великаны;

Строгая женщина чай наливает им

В жерла земных вулканов;

Один вулкан и второй вулкан

Становятся обыденными вещами –

Снежинки – молекулы молока,

Подвешенные в чае;

 

Не обращая внимания на людей,

Кричащих: «Какого Сартра»,

Ветки кустарников мочит в воде,

Их окунает в сахар,

Смотрит на них, полминуты ждёт,

Сквозь свет любуется ими;

И вот – не вода, а байкальский лёд,

И вот – иней;

 

Строгая женщина наблюдает, как

Беседуют Гавриил с Михаилом;

Строгая женщина сладкого молока

Медвежьего надоила.

 

Субботнее

 

В субботу идёшь на йогу, встречаешь друга

И примеряешь мир, и понимаешь – тесен.

Политики врут, синоптики тоже, в трамвае ругань –

Это ни хорошо ни плохо, но это бесит.

 

Кому нужны оппоненты – чаще всего находит

В такси, на базаре, в соседях и в текстах песен,

В политиках и в синоптиках, в супе, в друзьях, в погоде –

И это тоже вполне нормально, но это бесит.

 

А кто-то время от времени, кто-то до аллергии

(Вряд ли аллергик бывает когда-то весел)

Искренне полагает: виною всему другие,

Только другие не виноваты, и это бесит.

 

В субботу встречаешь друга, идёшь на йогу,

В среду читаешь абзац из Марселя Пруста,

В новом году не куришь, вечером – только йогурт.

Это по-человечески, это мило, но это грустно.

 

Иной интроверт с виду вполне экстравертен.

Иной однолюб с виду вполне полигамен.

Многие храбрецы склонны бояться смерти –

Видимо потому бьют в основном ногами.

 

Сила-то в правде, правда всегда простая –

Цитата из Льва Толстого, цитата ли из Майнкампфа.

Бесит, конечно, но каждый себя считает

Не самой полезной, но всё-таки вещью Канта.

 

Сила-то в правде. Любят ли тех, кто честен.

Правда нормализует всю мировую прану.

Правда у всех различна, и это бесит.

Это невероятно бесит, но это правда.

 

Таня

 

Окошки жилых домов, на крышах которых мох –

Мерцающий монитор, одно не имеет штор,

Другое – ты только глянь – бегонии и герань.

 

Внутри запасают дуст, в котором полощут мозг.

Снаружи калины куст похож на Калинов мост,

Из деревянных рам глядит на тебя в прицел

Открытым семи ветрам порталом в СССР;

В прицеле замедлен миг, где ждёт парусов Ассоль.

Ещё не разрушен мир. Ещё не родился Цой,

Который поёт: возьми звезду, её луч горяч.

 

Ещё не разрушен миф, где Таня играет в мяч.

 

А рядом, уставший от перипетий судьбы,

Рабочий кирпич кладёт, с прибором кирпич кладёт

На их двухэтажный быт;

 

Полно у него родни, есть золото, газ и нефть.

Ни космоса нету, ни эстрады нормальной нет.

Он строит из светлых чувств высотку до самых звёзд.

Снаружи цветущий куст, как будто Калинов мост.

 

Там, во дворах домов, на крышах которых мох,

Куда-то и я иду, как будто иду в саду,

А добрый наивный Бог играет со мной в Балду.

 

Осколок звезды горяч,

И Таня играет в мяч

 

* * *

 

Трамваи, хохоталища раззявив,

В себя народ впускают как хозяев,

Народ в одеждах из овечьих шкур.

По Ленина идёт со службы кто-то,

Не ставший даже частью хронотопа,

Шагает, спотыкаясь о бордюр.

 

Порхают цвета пепла пепелацы,

Порхает цвета пепла некто в ластах –

Он не стритует, это просто аск;

А тот, другой – пылинка, он снежинка,

Ему и пять копеек будет жирно,

Но всё туда же – вечно жаждет ласк.

 

К бордюру припаркован «Форд Мондео».

Звонит жене его хозяин-демон:

«Мы, – говорит, – семья, имей в виду».

Затем напоминает про тотемы,

Затем рычит, затем меняет тембр

И добавляет: «Встретимся в аду».

 

* * *

 

Три жёлтых розы в грязно-серой вазе 

И виноград в неаккуратной раме 

Висят в прихожей и напоминают, 

Что нет ни винограда, ни прихожей,

Что нет ни роз, ни грязно-серой вазы,

А есть понятие "душевной теплоты"

И натюрморт, подаренный кому-то,

Возможно, на тридцатый день рожденья,

Когда и без подарка неудобно,

И хочется напиться на халяву,

 

Что где-то есть красоты Гибралтара,

Что есть цивилизация в Габоне,

Что нет ни роз вот этих, пусть и жёлтых,

И нету никакой моей прихожей,

Гостиной тоже не было и нет,

 

Но выбираешь вечно – кто же лучше –

Незваный гость с намереньем приятным,

Или татарин, что сейчас ворвётся,

Потребует зерно, тетеревов,

И всех красивых светлокожих женщин

Возьмёт для размножения в Орду;

 

И выбирать невероятно сложно, 

Но выбираешь – каждый раз – татарин –

Вот если бы тогда не тот татарин –

То кто б тогда меня на свет родил,

И кто б сейчас вот так, без боя взял бы

Габон и тишину над Гибралтаром,

И кто б вошёл туда названным гостем,

Пускай и никого не потревожив?

 

А натюрморт, подаренный кому-то

Висит в прихожей и напоминает,

И мысли вытекают из пространства,

Как будто из Байкала Ангара и

Текут по направленью к Енисею,

И на зиму они не замерзают,

А смотрят изнутри глазами рыб.

 

 

Урок английского

 

Это не был урок английского.

Вышивала осень каплями острыми.

Пассажиры с кирпичными лицами.

Следующая остановка – Предмостная.

 

Шумной стайкой ввалились школьники.

И кондуктору удивленно – здравствуйте.

Вы уволились? Вас уволили?

Нам ничё не сказала классная.

 

Слово за слово, и до Острова.

Дальше были слова английские.

Говорила, поправляла. А просто ли?

А до бывшей работы – близко ли?

 

Вновь вошедшие сами рассчитывались.

А кроссовки у неё были с дырами.

На Аптеке школьники выскочили.

Пассажиры зааплодировали.

 

Ей бы в шляпке, в обществе где-нибудь.

А её в автобус сплюнуло общество.

– Как тебя по отчеству, девонька? –

– Просто Катя. Не надо отчества.

 

Хозяйка

 

Ощущая себя героем пошлого анекдота,

Ты идёшь на балкон, а этаж-то третий.

Ты пытаешься вспомнить хотя бы что-то

Из того, что в природе нельзя заметить.

Ты пытаешься вспомнить цветы на её полянке,

Из которых каждый стал бы твоим шедевром,

Ты пытаешься вспомнить каждый нюанс огранки,

Ты становишься тихим, тревожным, нервным.

Ты становишься серым, тупым, унылым,

Или милым общительным добрым зайкой.

 

А Хозяйка сказала – прощай, Данила.

Катерина сказала – прощай, Хозяйка.

 

Будешь думать об этом. Не постоянно.

И с кровати вскакивать полусонно.

Вспоминать её и её поляну

И идти обратно, не в силах вспомнить.

Будешь жить, не считать себя паразитом.

Будешь думать об этом. Не постоянно.

 

Но однажды захочешь – невыразимо –

Сделать чашу в виде цветка дурмана.

 

А она об этом ни слова не говорила.

И зачем на её молчание время тратил.

Большинство идёт к своим Катеринам,

А не к каменным бабам в зелёных платьях.

 

Катерина скажет: «Куда ты, милый,

Это всё неправда, я лучше, краше».

А Хозяйка скажет: «Ну что, Данила?

Ты пойдёшь за камнем для новой чаши?»

 

Хокинг

 

Гелиос катит свою колесницу по небу

Морды коней на рассвете становятся белы

Там, за пределами, есть колесницы крупнее,

Только сознанию вряд ли уйти за пределы

 

Трогает лапками грунт управляемый робот

Это Луна, макияж её безукоризнен

Это Юпитер, его ледяная Европа

Будет, возможно, когда-то пригодной для жизни

 

Я, наслаждаясь звучанием гулким и длинным,

Трогаю робота, трогаю Лебедя шею

В поясе Койпера маленькой храброй пылинкой

 

И Стивен Хокинг в своей колеснице волшебной

 

Хорошие люди

 

Хорошим людям необходимы плохие люди –

как кошке мясо, как серебро Иуде,

как звёзды небу, как Ихтиандру жабры,

как в старом замке медные канделябры,

и как монашке миска духовной пищи,

и как купчихе знойной Лука Мудищев.

Хорошим людям без нехороших скучно –

мышей и крыс сейчас негуманно мучить;

хорошим от нехороших не надо много –

пускай они хотя бы сломают ногу;

хорошим людям без нехороших туго –

не может долго простаивать пятый угол.

Плохих-то можно сбагрить за медный грошик

и жить легко, ощущая себя хорошим.

 

Щенята

 

Соединяйтесь, пролетарии, 

Ведь всё равно соединят, 

И станет вновь великий Шариков 

Своих воспитывать щенят; 

 

Лелеять будет, нежно взращивать, 

Научит играм и словам – 

Не лаять будут полиграфычи, 

А рассуждать про абырвалг; 

 

Жевать не рябчиков, а рыбчика, 

И пивчик благостно вкушать, 

И объяснят немного сбивчиво - 

Зачем идут душить мышат; 

 

И, устраняя безобразия 

В конторе, в мире и в судьбе, 

Они возьмут товарищ маузер 

И с ним придут домой к тебе, 

 

И конфискуют твой аквариум, 

Комод, буфет, диван-кровать. 

 

Ликуй и пой, товарищ Шариков. 

Щенята 

учатся 

летать.