Ольга
Грушевская

По дороге с работы домой он часто заходил в маленький антикварный магазин.

Чего там только не было! Покрытые пылью старые книги в кожаных переплётах, бронзовые подсвечники, тяжёлые люстры, с цветочным орнаментом сервизы известных немецких мануфактур, серебряные монеты из разных стран, фужеры, подстаканники, пепельницы и множество фарфоровых статуэток дам, кавалеров, садовниц, собачек и птичек. Но больше всего его привлекали монеты и старинное оружие, они хранили в себе историю и рассказывали о былом величии человечества. Когда-то он покинул родные земли и, тоскуя, невольно старался выискать в этой старой антикварной лавке нечто для себя особое, что напоминало бы о родных и родине.

Небольшую женскую статуэтку он поначалу не заметил – маленькая, ничем особым не выделяющаяся, она была неприметной среди множества других. А когда заметил, то впечатления она на него не произвела – к фарфору он был равнодушен, подобные статуэтки привлекали по преимуществу женщин, да и выглядели хрупкими и невечными. Но в этой фигурке всё же было что-то неуловимое, что заставило его однажды завязать разговор.

– Что это за статуэтка? – невзначай поинтересовался он у старого антиквара, к тому времени уже хорошо знавшего его пристрастия. Если старик и подивился вопросу, то виду не подал.

– Ах эта? – антиквар со знанием дела улыбнулся и, аккуратно сняв фигурку с полки, бережно покрутил в руках. – Это Мейсен, восемнадцатый век, единственная в своем роде, ручная работа, мануфактура Иоганна Кендлера. Вот, смотрите, знаменное мейсенское клеймо, – и антиквар перевернул фигурку, указав на два скрещенных голубых меча на её основании. – Эта вещица для ценителей истинной красоты.

Мужчина пожал плечами, ничего особенного в статуэтке он не увидел: моложавая дама в пышном кружевном платье, с высоко заколотыми волосами, из которых выбивался маленький завиток, с тонкими изящными ручками и еле заметной грустной улыбкой на фарфоровом личике.

Антиквар вернул вещицу на место и открыл перед въедливым покупателем кляссер с монетами – это было вернее.

И всё же… И всё же каждый раз, когда он заходил в магазин и продолжал покупать монеты, он незаметно поглядывал на печальную даму, которая по-прежнему пылилась на полке в терпеливом ожидании почитателя утончённости.

Нет, в ней определенно что-то скрывалось, что заставляло молодого человека отвлекаться от толстых кляссеров, откладывать в сторону редкое оружие и переводить взгляд на фарфоровую незнакомку. Ему даже порой казалось, что статуэтка ожидает его и хочет о чём-то поведать. «Глупости», – говорил он себе и, ничего не купив, хмуро выходил из магазина.

Долгое время не мог он понять, что же именно привлекало его в этой бессмысленной безделушке, и это его волновало. Но однажды, когда он забыл дома зонтик и заскочил в магазин вовсе не за монетами, а лишь для того, чтобы не промокнуть до нитки, его осенила догадка: фарфоровая красотка напоминала ему мать. Тот же овал лица и зелёный цвет глаз, та же улыбка, внимательный чуть насмешливый взгляд, даже причёска была чем-то похожа на ту, которую он помнил по фото, где мать была молодой. Но он с досадой отмахнулся от этой мысли и поскорее купил ещё одну серебряную монету, отдав последние оставшиеся до зарплаты деньги, и вышел из магазина.

В другой раз, зайдя в магазин спустя месяц, он обнаружил, что статуэтки на прежнем месте нет. Щемящее чувство потери внезапно охватило его, и он воскликнул почти в отчаянии:

– Купили?!

Антиквар не понял вопроса.

– Мейсенскую статуэтку! – пояснил молодой человек, словно у него исподтишка забрали игрушку. – В кружевной юбке и с грустной улыбкой!

– Пока нет… – Антиквар удивился и извлек потерю из недр глухого старинного шкафа. – Переставил. Внесли аванс и скоро её заберут. Вещица не из дешёвых.

Мужчина провёл по фигурке указательным пальцем – аккуратно, словно слегка погладил, и на мгновение ему показалось, что милая дама ему подмигнула!

– Сколько? – осведомился молодой человек заворожённо.

Антиквар удивился ещё больше и назвал цену. Для молодого человека цена была непосильной, но в кармане лежала квартальная премия и он выложил её не задумываясь.

Придя домой, он долго искал место в своей холостяцкой квартире, куда бы поставить фарфоровую статуэтку, чтобы её было видно из любого угла комнаты, и наконец, водрузив её на высокий комод, не скрывая чувств, восхитился своим удивительным приобретением: милое личико без изъяна, внимательный, почти покорный взор, тонкие пальчики и изящные ручки, даже пышная кружевная юбка, виртуозно выполненная из тончайшего костяного фарфора и свидетельствующая об уникальной ручной работе, пленяли и очаровывали его до глубины души. Вот такую он хотел бы себе спутницу жизни, да только где ж её взять? Затем он ещё раз внимательно рассмотрел клеймо – скрещенные голубые мечи, шутливо заметив вслух: «А ты, наверное, сможешь за себя постоять – с таким-то оружием! Твоя хрупкость обманчива!»

Он не уставал хвастаться друзьям и сослуживцам, какую редкую безделушку купил, ведь, по словам антиквара, она была единственной, второй такой нет, а теперь она принадлежала ему!

Жизнь его приобрела краски. Возвращаясь домой, он каждый раз подходил к своей фарфоровой даме и спрашивал: «Ты ждала меня? Соскучилась?» – и та улыбалась ему и, казалось, вторила: «Ждала тебя, соскучилась…» Он упивался её красотой и хрупкостью, боясь дотронуться, и поражался себе, испытывая странное чувство влюблённости. Он часто с ней разговаривал и даже делился сокровенными мыслями, как с закадычным другом и любимой женщиной. Его квартира наполнилась светом, ведь теперь в ней жила она – его верная фарфоровая подруга, вооружённая голубыми мечами и при случае способная постоять за себя и… за него! Он ею гордился!

Но однажды, вернувшись домой усталым, он случайно махнул рукой и задел тонкое изысканное кружево – кусочек отломился и упал на пол к его ногам. Он ужаснулся, побежал за клеем и лупой и дрожащими руками долго и тщательно приклеивал крошечный осколок, ругая себя за неловкость, а склеив, ежечасно приглядывался – заметно ли? Но фигурка была как новая.

В другой раз он с кем-то болтал по телефону и, потянувшись, зацепил хрупкий выбившийся из прически завиток. Тот отломился, упал и закатился в паркетную щель. Лишь на следующий день, придя с работы, он обнаружил, что что-то с фигуркой не так. Он долго смотрел на подругу – недоуменно и почти сердито, словно та сама в его отсутствие лишила себя локона. Оглянувшись и не увидев нигде обломка, он с досады лёг раньше спать – без завитка красавица показалась ему неопрятной.

А 8 марта, когда на работе в честь женского праздника пили коньяк и поздравляли весёлых сотрудниц, он возвратился навеселе и, взглянув на подружку, уловил в её глазах печальный укор. Он резко развернул её к стене, чтобы не смотрела в глаза, и рука с тонкими пальчиками отломилась. Он раздраженно воскликнул: «Черт, какая ты хрупкая! Не беда, утром приделаю – фарфор легко клеится!». Но утром заболела голова – и он всё забыл.

Шли дни и недели, и у статуэтки время от времени – то ли от его неловкости, то ли неаккуратности, происходящей от досады, или ещё по какой причине – всё время что-то по кусочкам откалывалось и отламывалось. Места склеек желтели, как шрамы, а некоторые осколки безвозвратно где-то терялись. Мужчине вообще стало казаться, что фарфоровая дама на него сердится, обижается и сама – по вредности характера – доводит себя до таких увечий, а потому он постепенно перестал придавать этому значение. «Где ж твои мечи? Что ж такая беспомощная, даже не можешь защитить себя? Зачем же тогда мастер выдал тебе оружие?» – смеялся он, продолжая вновь что-то подклеивать, но после тщетных попыток отбрасывал непослушный осколок в сторону или в мусорное ведро. Его раздражало, что большая часть мелких кусочков утрачивалась, да и не хватало терпения – уж больно тонкой оказалась барышня. «Злая ты, – решил молодой человек. – Сама виновата – непрочная!»

И вот как-то раз зашла к нему весёлая сотрудница, они много болтали, пили вино и игриво смеялись. Знакомая прошлась по комнате, по-хозяйски примеряя её на себя, и подошла к комоду, где стояла фарфоровая красавица.

– Что это? – удивилась женщина.

– А, это старая статуэтка, та самая, что единственная и редкая, – сказал мужчина, подходя к своей гостье.

– Статуэтка? – Женщина посмотрела на фарфоровые обломки и залилась звонким смехом. – Да это ж просто какой-то хлам!

Мужчина беспечно махнул рукой:

– Да всё нормально! Не обращай внимания, она мне уже не нужна, она вся сломана, я даже не помню, как она выглядела! – и обнял молодую сотрудницу.

Та усмехнулась:

– Я наведу у тебя порядок и выброшу всё ненужное.

На следующий день поутру старый антиквар, проходя мимо большого мусорного контейнера, внезапно заметил на непонятном предмете, засунутом в помойку вверх тормашками, скрещенные голубые мечи и изумился, признав знаменитое клеймо. Он аккуратно, двумя пальцами, извлёк из мусора нечто похожее на изящную статуэтку, только с треснувшей шеей, без рук и локонов, но в кружевной юбке, вернее в том, что некогда было её украшением.

«Бог ты мой! Что же с тобою сделали?!» – ужаснулся старик и оглянулся, словно ища виновника. Придя в магазин, он заботливо оглядел находку, быстро признав в ней старую знакомую, и тяжело вздохнул: «Эх, милая, даже голубые мечи не помогли… Но ведь и не затем они были выданы, чтобы себя защищать. Ну ничего, не расстраивайся, сила твоя не в оружии, а в уникальности, ты в любом виде прекрасна!»

Антиквар водрузил покалеченную статуэтку на прежнее место, уверенный, что завтра найдется ценитель прекрасного и разглядит в ней то, что не смог сохранить предыдущий хозяин.

2021 г.

Сонет Поризовского

Поэт Поризовский решил повеситься.

Он сказал мне об этом на полном серьёзе, роясь в бесчисленных ящиках внушительного письменного стола.

– Нет никакого смысла больше валандаться с этой историей. Я устал. Они считают, что я убил Лолу. У меня нет алиби. Никакие доводы не действуют, – Поризовский искал ручку, чтобы черкнуть предсмертную записку о своей невиновности.

– Но ты же там был? – Я стояла у окна и рассматривала с пятнадцатого этажа панораму ночного города. Панорама походила на подсвеченный треснувший лёд, разлетевшийся золотыми брызгами по чёрному полю.

– Не спорю, я там был. Но я ведь ушёл!

– За минуту до случившегося.

– Это ничего не значит. Да, они нашли мои тапочки. Её тело лежало на них, – Поризовский обречённо вздохнул, но тут же возмутился: – Лола всегда пыталась верховодить, а в этом – даже превзошла себя!

Мой визит был неожиданным для нас обоих. Мы случайно встретились в кофейне, признав друг в друге старых институтских друзей.

Поризовский говорил много, сумбурно, по старинке сетовал на нехватку денег, повсеместную духовную импотенцию и любовный вакуум. «А Лола та ещё была сука, – жаловался он, потягивая эспрессо, – подставила меня по полной программе. Наглоталась какой-то дряни, старая дура. Как малолетка! Я за дверь, а она, получается, хлобысть горсть таблеток после моего ухода. Как будто я её вынудил…» – «Она ждала колечка, фаты и белого платья, хотела стабильности, а ты: “Ухожу-ухожу, надоели истерики”», – ехидно предположила я, но тут же пожалела: старый приятель состроил такую гримасу, что даже Брэм Стокер остался б доволен. «Я тоже хочу стабильности, – зашипел он, – но не настолько, чтобы оставшуюся жизнь прожить в стабильных мучениях. Хотя… – он расслабился и с грустью вздохнул, – мне её жаль, я любил её». – «Да?»

Я выпустила струйку сигаретного дыма в ночь: пятнадцатый – это тебе не пятый, весь в ветках, заслоняющих вид на тихий московский дворик. Пятнадцатый – это вид на огромный суетящийся мегаполис, любая остановка в котором подобна техногенной катастрофе.

– Повеситься не так легко, – предостерегла я.

– Вовсе нет, – возразил Поризовский где-то у меня за спиной, – легко. Надо просто разбежаться и прыгнуть в окно.

Я оглянулась.

Поризовский стоял в коридоре с петлёй на шее. В качестве верёвки он использовал длинный телефонный шнур, конец которого привязал к ручке входной двери.

– Ну как? – поинтересовался он, словно демонстрировал новый костюм.

Я пожала плечами:

– Нормально, – и посмотрела на шнур: – Не коротко?

– Нет, я измерил. Нормально.

Я спросила: «Не коротко?» – лишь для того, чтобы как-то проявить сочувствие. На самом деле мне было всё равно, «повесится» Поризовский или «выпрыгнет в окно». Я понимала, что это игра, представление. Наверное, он просто одинок и нуждается во внимании. Единственное, чего не понимала, что делала я в его квартире. Именно так и думала: «И что только я делаю в этой квартире? И зачем мне Поризовский? И остался ли он поэтом?» Хотя… я лукавлю.

Когда-то мы вместе учились в универе, на журфаке, Поризовский – на курс старше, и в годы учёбы он писал стихи. Он был талантлив, это все признавали, и женщины‑препы ему улыбались нежно.

Однажды Поризовский сочинил сонет. И посвятил его мне.

Ах, сонет… Он сыграл в моей жизни животворящую роль, о которой автор даже не догадывался. Сонет превратил меня из гадкого утёнка в Царевну Лебедь, придав уверенности и чрезмерной значимости – не только на курсе, но и во всей вселенной. За это я была ему благодарна и всю жизнь хранила пожелтевший листок у себя в бумагах. Может быть, поэтому я оказалась здесь. К тому же меня всегда волновал вопрос, а что же там – после титров.

– С другой стороны, если я повешусь, а потом меня посмертно оправдают, будет досадно, – в словах Поризовского появились нотки сомнений. – В конце концов, я тебя пригласил не для того, чтобы совершать при тебе суицид.

– Разумно, – я поняла, что время пришло, хватит болтать. И вообще, я уже рассталась с мужем и не была связана никакими обязательствами, можно было начать что‑то новое, а Поризовский – прекрасная находка из прошлого. Но вместо каких-то действий я с досадой подумала: «Какого чёрта мы расстались с мужем – с ним было всё понятно и знакомо, и зачем только я раздражалась на мелочи, и где он сейчас? А неповесившийся Поризовский будет теперь меня целовать, я буду привыкать к забытым тактильным и вкусовым ощущениям, буду свыкаться с новыми звуками, запахами, и прошлое превратится в будущее и, наверное, в радость. И может быть даже, он напишет ещё один новый сонет, и я опять стану царицей какой-то вселенной, а в моем доме появятся его тапки, точно такие же, на которых недавно нашли Лолу».

Поризовский обнял меня сзади и поцеловал в шею.

– Странно, как вид из твоего окна не похож на Москву, – сказала я, чтобы хоть что‑то сказать. – Разве ж это Москва?

– А ты вглядывайся. Может, и узнаешь. Посильнее выгляни. Посмотри под другим углом.

Я свесилась из окна Поризовского – тот держал меня за талию – и посмотрела налево: ночной город призывно сочился огнями, был огромен, как спрут, и подводно глух.

– Да, там похоже, – соврала я, так как не хотела показаться отставшей от времени.

Студентом Поризовский мотался между общагой и небольшой бабушкиной квартирой на Арбате, куда мы частенько наведывались на пирожки, дешёвое вино и ночные бдения. Квартира была заставлена старой мебелью, довоенными чемоданами, сервантами с грудами посуды, стопками книг и журналами «Новый мир» и «Октябрь». Рассаживались везде – кто где устроится, как воробьи на жердочках, совсем не тяготясь присутствием самой бабушки, сухонькой и кокетливой, которая лишь улыбалась да махала рукой: «А…»

Когда сухонькая бабушка умерла, квартиру со всем её содержимым родители Поризовского продали и уехали в Израиль, оставив сыну на «Речном» однокомнатную хрущёвку.

Что было потом, я уже не знаю. Что с ним стало, как жил? Знаю только, что не отстал от времени, не потерялся, а вывернувшись наизнанку на всех фронтах, стал проживать в высотном доме на Остоженке, с пятнадцатого этажа которого я ничего не узнавала.

На Остоженке Поризовский жил аккуратно, современно, хайтекнично-эклектично, во всём чувствовались чистота и порядок, некий правильный «орднунг»¹, выстраивающий всех сопричастных в утомительную очередь за благами. Ничто вокруг не свидетельствовало о том, что он остался поэтом, как, впрочем, не свидетельствовало и о том, что он им когда-то был. Поризовский удивительным образом впитал все мутации современного пространства и социума и даже нашёл в них маленькую ячейку для себя. Журфак сыграл свою роль. Со старомодной завистью я подметила его европейский лоск и демократичность, граничащие с безответственностью, и душа моя наполнилась грустью и щемлением по несбыточному.

Раздался звонок в дверь – пришла дочь Поризовского, в голубом халатике, отороченном по вороту белым мехом. Она жила этажом ниже.

– Оладьи, – громко сказала она, оценивая меня взглядом. Выглядела она выпаренно и отфотошопленно. – А вы не Лола? – поинтересовалась она.

– Нет, – покачала я головой, – я не она. Её убили.

– А… – информация на девушку, похоже, не произвела никакого впечатления. Раздался сигнал уведомления, и из кармана халатика был извлечён айфон.

– И конечно же, подозревают тебя, – бросила она в воздух Поризовскому, быстро листая экран.

Поризовский по-детски моргнул:

– Конечно. Как ты догадалась?

– Это просто, – через паузу добавила выпаренная дочь, по-прежнему не поднимая глаз. – Тапки там? Не забрал?

– Нет. Их нашли под её телом.

– Нет никакого смысла их теперь забирать, – заключила девушка и, бросив телефон в карман, отсутствующе взглянула на отца.

Я оглядела Поризовского: к этому времени он уже снял с шеи шнур, застегнул пиджак – на одну верхнюю пуговицу – и выглядел, по мне, почти метросексуально, то есть стильно и даже гламурно, несмотря на уже немолодой возраст и советское прошлое. И этот зауженный молодежный костюм… очень даже ему шёл, и сорочка белая была к лицу. К нему, должно быть, опять стояли очереди, и женщины сами складывались в штабеля и зазывно кричали. Но мне почему-то было его жаль.

Когда-то он ходил с длинными патлами, в рваных «левисах» и по моде зауженной рубашке, выглядел по-бобдилановски. Слушал винил: Flower Power и Make Love, Not War, Simon & Garfunkel и Grand Funk Railroad. Пил портвейн, курил «Космос» и фарцовый Marlboro. Смотрел «Забрискипойнт», «Андрея Рублёва» и «Амаркорд». Жизнь казалась прекрасной и бесконечной, и менять ничего не хотелось. И пока он знакомился с длинноногими девушками в коротких замшевых юбках и с колли на поводке, мы наизусть читали его стихи и веселили сухонькую бабушку.

Да, время прошло, и Поризовский выглядел не старым, а очень даже молодым, даже слишком, по-дориангреевски, современно и в теме, ведь ему не хотелось стареть. А он ну ничуточки и не состарился – даже в своём нелепом тугом костюме, – так мне казалось на пятнадцатом этаже высотки, и от этого мне было неуютно. Мне хотелось, чтоб было всё иначе: хотелось сорвать с Поризовского нелепую одежду и кинуть ему в руки рваные «левисы»: «На, натягивай!», взлохматить седеющую гриву и безжалостно состарить благородные черты, страшащиеся времени; а потом перевернуть весь порядок в доме вверх дном: разбросать старые книги по комнате, выудить из ноутбука, аккуратно сверкающего на столе, косые слова и строчки и покрыть ими разлетевшиеся вокруг бумаги; вытащить из-под кроватей довоенные чемоданы, а из них – голубые сорокапятки и чёрный винил, институтские фото с «картошки» или засвеченные – с тусовок; а под конец отдернуть штору и увидеть за окном Москву, где через старый московский двор к подъезду ковыляет сухонькая бабушка и весело машет рукой.

Нет-нет, не ностальгия меня обуяла, я просто смотрела на Поризовского и не знала, что лучше: MakeLove, NotWar и сонет в руках – или «орднунг» и мёртвая Лола.

Ответа не было.

Пусть всё остаётся как есть. Ура настоящему!

– Так вы оладьи будете? Не будете? Тогда я их отнесу обратно, у меня подруга придёт – её угощу, – и практичная девушка-фэнтези в голубом халатике исчезла за входной дверью.

2016 г.

© Ольга Грушевская, 2016-2021.

© 45-я параллель, 2022.

1. Ordnung(нем.) – порядок.

2. Алексей Понизовский (род. 1954) – русский поэт, жил в Москве, в 1979 г. окончил исторический факультет МГУ им. Ломоносова. Сонет-посвящение О. Г.