одетых в разноцветные мундиры,
спешит со службы.
Город, как ночник,
искрится за порогом той квартиры,
в которую она войдёт. И свет,
что без неё дороги не нашёл бы,
как безымянный дружеский привет,
собой заполнит выпуклые колбы.
Живут сырые души в овощах,
но погибают на доске для резки
и паром в электрических лучах
поблёскивают из-под занавески.
Стуча ножом по плоскости доски,
она безделье называет горем.
И мокрые зыбучие пески
её душе мерещатся за морем –
которого на самом деле нет,
И даже сны не проливают свет
на сдвоенный нечёткий отпечаток.
не послание, а пустяк.
Посудачим-ка о собратьях,
о согражданах и друзьях.
Вновь эпоха меняет номер;
только кровь не меняет цвет.
И логично, что Цезарь помер,
и типично, что Брута нет.
Ни у матери нет, ни в банях,
ни в постели, ни на посту...
Сколько реплик, истерик, паник
провоцируют суету!
Сколько лживых пророчеств, сколько
покидающих в спешке Рим
(я бы тоже уехал, только
это позже обговорим).
В самом деле, кто в Риме пленник,
тот в провинции бунтовщик:
обживётся, накопит денег
и распробует вкус интриг.
Жизнь обходится с нами круто;
за плечами – её расцвет.
Вся надежда моя на Брута,
но его, как известно, нет.
Как он выглядит? Гордый? Пылкий?
В окруженье каких колонн?
Коли встретишь его не в ссылке,
процитируй и мой поклон:
«Чертовщина и сбоку бантик –
вот награда судьбы за труд.
Поучительно это, Аттик.
Примечательно это, Брут».
Подруги промолчат, не крикнет попугай,
динамик зашипит на выдернутый кабель.
И попусту писать «гомен» и «онегай»
Твой дом его отверг и не одобрил лес.
И память о тебе, – как пятая колонна,
идущая со всем сегодняшним вразрез, –
С дистанции сойди. Не трожь его следов,
где б ни кончался путь: в Париже, в Будапеште
иль где-нибудь ещё... В Европе городов –
что пуговиц и швов по счёту на одежде.
что Галльские войны в срок поместились ровно,
по книге, по словарю – набегает лес;
Так судишь по метке, сделанной на полях,
о ценности древесины и плачешь в голос.
Ведь всё, что не книга, держится на соплях,
как ангелы и господь – на одних глаголах.
из рощицы, промёрзнувшей насквозь;
до ангелов, которых в этом марте
что русаков и белок развелось;
и далее – к небесному полпреду -
летит небрежно сложенный листок.
С пометками «назначено к обеду,
без адресата, на деревню деду»
его приносят Господу на стол.
Там, верно, будут жалобы про насморк
и мелочей невыдуманных тьма.
Дурацкое, написанное наспех,
моё письмо, конечно, курам на смех…
Всевышний, обойдёмся без письма.
Я обещаю рукописи скомкать.
Учи меня вертеться на пупе
и носа не показывать из комнат,
когда писать захочется к Тебе.
Сменились времена, и Ты закрыл их
Своей рукою: дни, когда везде
для ангелов Твоих холоднокрылых
писала я – иголкой на перилах,
ножом по глине, веткой на воде.
кипу прописей школьных на стол положив –
пусть перо в них ныряет, как будто само.
«Я пишу, но прозрачны чернила мои.
За такие чернила в секретном НИИ
заложили бы душу. А мне для письма –
– Что ж, чернила твои не прозрачней воды.
На бумаге она оставляет следы.
Я легко расшифрую твои дневники –
«Что ж тебе написать? Я живая мишень.
Не читаю газет, принимаю жень-шень,
созерцать суету пограничных застав
– Ты всего лишь дремал, как река подо льдом.
Я так мало прошу, напиши мне о том,
что, пока я сражался за судьбы держав,
«Бесполезно. Туман застилает весну.
Волю памяти дать я уже не рискну,
машинально себе помогая рукой
отойти на покой...»
Обязанности ему хорошо знакомы.
Пока эйфория держится, все равны;
на этой закваске делаются законы.
Граф Вишенка делит поровну чернозём,
предателей-эмигрантов громит в печати,
решает проблемы крупных и малых сёл.
Короче, всегда при деле и на подхвате.
Бывает, порой нахлынут тоска и злость,
но, словно горох, наталкиваясь на стенку,
отскакивают. С Редисочкой не срослось?
Зато погляди: легко ли теперь генсеку.
Покладистый Вишня чистит свою печать,
садится за стол, дописывает параграф.
Старинный знакомый по имени Волчий Час,
без стука войдя, ему говорит: «Пора, граф».
Сначала он думает: что за дурацкий сон?
Но времени удивляться у Вишни нету:
какие-то фрукты – видимо, новый сорт, –
под локти его выводят из кабинета.
«За что?!» – «За измену». – «А в курсе ли старый друг?»
Подручные ржут. Чертёж по его лекалам.
И Вишня, привычно всхлипнув при слове «лук»,
становится жертвой связи его с «лукавым».
Какой-нибудь кум Черника шепнёт куме
Смородинке: «Да куда ж его, бедолагу?»
Но Вишенке не до этого, он в тюрьме
ходатайствами исписывает бумагу.
Граф Вишенка пишет господу, но тому
И кажется, скоро автору самому
приватная встреча выпадет с адресатом.
и вес осадков выверен до грамма.
И каждая снежинка – словно текст,
Пожаты, упакованы в архив –
на семь дождей, на сто туманов хватит.
Не вырваться природе из сухих,
Снег падает на свой аэродром.
И понимаешь, подставляя шапку:
из города, укрытого ковром
Всё замерло, испытывая стресс.
Лишь электрички, покидая город,
врываются в засыпанный по горло
холодными кристалликами лес.
ты видишь голые сучья и птиц над ними,
в твоей крови опасное бродит зелье
и кажется – в безвременье уронили.
Смотри-ка, вот стоишь ты в сухом и тёплом
любимом зале, склоняясь к сосудам тёмным.
Но всё, что могли слепить и из камня высечь,
уступит куску лепёшки. Ему пять тысяч.
Мука обернулась камнем, а свет – кристаллом.
Так вещи подскажут правду своим составом,
так возраст вещи между молекул выжжен
(покойникам время вяжет уютный кокон),
и значит, всякая булка – почти булыжник.
весь город, его машины, бетон и битум
становятся только островом ядовитым
во времени. Но об этом нет смысла крякать,
поскольку его судьба – погрузиться в слякоть.
Из небесного облцентра прилетает заказ на снег.
Коль бесплодие предрекали, – то, наверное, неспроста.
Грудь колышется, точно море, и сильней шелестят шелка.
Тонкой кисточкой на фарфоре я добавила два штриха.
Из небесного облцентра всё равно никаких вестей.
«Сквозь накрашенные ресницы дева смотрит на небеса.
Боль, гуляя по пояснице, портит персик её лица:
глянешь справа – без червоточин, глянешь слева – почти карга.
Дни летят. За окошком сыро. Муж, волнуясь, почти не ест.
Очень скоро (к рожденью сына) ожидается общий съезд.
Набегут отовсюду, сразу – из столицы и областей.
Пусть проглотят ничтожный опыт, превратятся в клубок ужей.
Пусть шипят – и змеиный шёпот будет музыкой для ушей.
Если ж, глядя на тонкость линий, будет вякать его родня,
Время первого снегопада. Мой супруг задолжал врачу.
Толстой куколкой шелкопряда припадаю к его плечу.
Он бы тоже ко мне прижался, да сноровка уже не та.
Под луной веселятся зайцы. Садик старчески поредел.
Бросив хлопоты по хозяйству, не веду повседневных дел.
Из небесного облцентра – сводки боя и шум пальбы.
Муж приходит с работы важный (может быть, навещает шлюх).
Я бы выдрала косы каждой после парочки оплеух.
Покупаю на рынке меру риса, рыбину и вина.
Всё меняется. Сад распарен. Ночь по комнатам гнёзда вьёт.
Я подвешиваю фонарик к перекладине у ворот.
Мы идём со служанкой к дому. Тени прыгают между гряд.
ланселот и буквы
бутерброд и пергаментный лист положив на колено,
Ланселот сочиняет признание в страстной любви
С непривычки немеет рука и вихляет перо,
а к лицу примерзает мучительной боли гримаса.
Он уже догадался, что буквы – страшнее всего.
Лучший рыцарь державы красивые губы кривит,
наливает вина, ковыряет пером заусенцы.
«Я бы вас победил, уважаемый сэр Алфавит,
Но оружие ваше невидимо. Ваших затей
не поймёт паладин, чьё призвание – битва и слава.
Я владею мечом, я сильнее, но вы - чародей
От каких мелочей происходит судьба государств!
Он допишет письмо, повредив от натуги ключицу.
Королева письма не прочтёт и с досады не даст.
Хорошо, если так. Но фортуна щадит дураков.
Идеальный герой бережёт драгоценные нервы.
Он бряцает мечом и победно влетает в альков
От судьбы не уйдёшь. От любви не спасёт карантин.
Ворон машет крылом. Заострённая пика – не дура.
Море громко шумит... О, помилуй, святой Валентин,
королевство Артура.
отблеск летучих фар, променад огней.
Поздний алкаш сочувствует участи манекена.
Ночью газетам велено помолчать.
И, насадив киоск на крючок безмена,
ветер качает пальцем «Союзпечать»
Зверь городской, троллейбус, с искрами на рогах,
бок о бок с трамваем. Рядышком, в двух шагах,
если рискнуть собой и сойти с проспекта, –
адова темень, сомкнутая листва.
Пахнут макулатурой старческие слова,
душные, словно шкура слона или даже льва.
Но чем темнее асфальт, тем краска на нём белей,
выпуклые следы бегут в глубину аллей,
весело шаг печатает невидимка.
Это Орфей, добившийся своего,
точный маршрут прокладывает для скво,
не щадя ботинка.
как лес читал кукушку по ку-ку,
а муравей по вкусу – землянику,
так я читаю, лёжа на боку,
Твоих дождей бегущую строку
Читались птицы в поле ячменя,
коров и коз читалась толчея,
копыта стук и отблеск роговицы.
Читались дни, как римские полки.
Ты загибал страницам уголки,
Познанье было яблоком глазным,
живой водой, батоном нарезным,
Ты выключал светильник ровно в шесть,
и бороды Твоей овечья шерсть
трещала и курчавилась за домом.
одевайся теплее и горло мохером укутай.
Запасайся свечами, ножом и мотками тесьмы.
Не забудь: холодает на улице с каждой минутой.
Все синоптики скажут, что не было стужи лютей,
и недельный запас алкоголя практически выпит.
А потом оборвёт провода и не станет путей,
на которые б мы уповали при бегстве в Египет.
В эти дни, разметавшие нас по медвежьим углам,
увидав, что последняя птица упала, как камень,
мы напишем друг другу, невзгоды деля пополам,
на бумаге покрепче – пускай это будет пергамент.
Мы напишем друг другу: «Легко голодать в темноте.
Пью растопленный снег – благо снега в округе цистерна.
Все страдают и злятся, но снова я где-то в хвосте.
Я тебя обожаю, и это единственно верно».
И, возможно, Господь, придавив небесами холмы,
расшифрует постскриптум при свете былого востока:
«Ожидай до второго пришествия лютой зимы...