Ольга
Бут

Бездна

а голова всё качается в такт, качается...

словно шарнир вместо седьмого шейного.

странная штука жизнь, завсегда кончается

в самый неловкий  момент – так несвоевременно.

мимо снуют незрячие и оглохшие,

как аутисты, в коконы-шубы кутаясь,

тут бы и крикнуть: вы же мои хорошие!

только сидишь безвольной тряпичной куклою.

лево руля! – и неловко  налево кренишься,

кто-то хихикает:  пьяный, сейчас, завалится!

ты бы ответил ему, только губы пенятся,

ты бы ему возразил, только зубы скалятся...

сверху глядишь  на мир – едет врач,  но поздно,  и

люди, как муравьи – суетятся, бегают.

аннушка разольёт завтра масло постное,

боль поглотится вновь равнодушной бездною.

Вдох-выдох

Нам, начитавшимся славных  книжек,

Казалась  жизнь чуть суразней и ближе

К недосягаемым идеалам,

Что с фонарем да под одеялом

Впитывались после молочной диеты,

В пору, когда компот и котлеты

Стали пищей чуть менее важной,

Чем фолиант свинцово-бумажный:

Пахнущий странными откровениями,

Листаемый с явным остервенением,

Присущим только голодным умам,

Хватающим знания задарма.

Распахнув, словно рот, глаз забрало,

Пищали птенцами беспёрыми: «Мало, мало!»

И насытившись – весьма кратковременно –

Позволяли (вдох-выдох) иметь свое мнение.

Вместо эпитафии

(поэтам - самоубийцам)

Ваши тени стоят истуканами, глыбами.
Как при жизни –
стоят на своём.
Утопившимся – кормом, обглоданным рыбами,
суждено засорять водоём…
У повешенных – связана петлями рваными,
что авоська пустая,
душа.
Самострелянным – в поле лежащим, под травами
невозможно 
и нечем
дышать…
Ваши мысли забыты, идеи замылены,
разве только…  
остались стихи.
У поэтов с обвислыми  лысыми крыльями
есть в загашнике тайном –
стрихнин.
Ядом слова наполнивши
чашу познания,
увлекут в упоительный тлен.
У отравленных – свой вариант мироздания:
амфибрахий,
анапест, 
хорей…

Вороны и Ангелы

Годы берут своё, нагло берут – за горло.
Белое вороньё вылинявшей когортой
Сыплется, словно снег, селится  в подворотне
И на моём окне стылой безмолвной сотней.

Наморозь на стекле за ночь плотней и гуще.
Сколько ненастных дней напорошит из тучи…
Лучшее – враг того, что подбирают первым.
Сизых ворон перо медленно застит землю.

Утром, куда ни глянь, саван крахмально-хрусткий –
Радуется дитя, тихо грустит старушка…
Ветер несёт легко серого пуха ворох –
Ангелам запрещено вечно ходить в воронах.

* * *

В каждом человеке есть что-то живое.

Надо его за живое задеть – и всё тут.

Е. Шварц

Задеть за живое, раздеть догола,

По венам пустить эманацию зла.

Будить до мурашек накожный рефлекс

(Как парестезию – не там и не здесь) ...

Смотреть на сетчатку сквозь чёрный зрачок,

Высчитывать дату, и время, и срок.

Выуживать душу сквозь дым сигарет,

Выслушивать сердце за звоном монет.

Искать одиночества средь пустоты,

Идти, поджигая привычно мосты.

Сквозь пламя пожара глядеть на рассвет,

С которым закончатся тысячи бед...

Проснуться в поту, протянуть пятерню,

Нащупав тебя.

Я – жива.

Я – люблю...

Кобыла

Баба с возу – кобыле вольно. Налегке шагать поприятней.

Баба в бозе почила – с солью чёрный хлеб слизнёт виновато.

Мягкогубым прощают норов: подневольная злая доля.

Если надобно вскачь – то в гору, тихоходом – плестись  по долу.

Но  смиренье,  кнутом ведомо – серость в яблоках, чёт на нечет.

Есть у клячи хозяин хромый, с самой первой войны увечный.

Нокнет, цыкнет... Осенней рябью ветер лужи крапит вполсилы.

Волчьей  ночью, совсем по-бабьи, тихо всхлипнет в хлеву кобыла.

Летнее

Бумага стерпит, монитор смолчит,

Прожора-шредер черновик сточит –
Чернильный след ложится на манжеты…
Еловым духом самовар пыхтит,
И ширится тряпичный манускрипт,
закатным солнцем окунаем в лето.

А в ночь на свет рождаются слова.
Стихами назовешь ты их едва,
А критик вовсе скажет: так, стишата.
Но в каждой строчке слышится душа…
Медведица лакает из Ковша,
А Млечный Путь – как сахарная вата…

Маленькая

При каждой встрече гляжу на твои ботинки,

А ты не отрываешь глаз от моих коленей,

И наплевать, что по лицу расползлись паутинки,

И в спортзал, который день, не дойти из-за лени,

Вернее – из-за отсутствия мотиваций,

А так же хронического недосыпа...

Нам с тобою хватает привычных пальпаций

И неспешных объятий. В комнате сына

Слышно бормотание нового телевизора.

Я завариваю чай, пребывая почти в нирване.

Ты развиваешь во мне задатки лидера,

Хоть я предпочла бы валяться с тобой на диване

И рассматривать толстый альбом со старыми фото –

Чтоб ты улыбнулся нежно – какая я там маленькая...

Но самое удивительное, знаешь, это то, что

Я не сильно выросла и в душе – совсем такая же:

Безутешно плачу, когда меня обижают

И улыбаюсь застенчиво, встречаясь с тобой взглядом,

Еле сдерживаюсь у дверей, тебя провожая,

И мечтаю о том, чтобы ты всегда был рядом.

Мера

Перемелется – будет мука и хлеб,

Переломится – будут дрова и кров.
За тобой иду сквозь громаду лет
(За спиною  мудрость столетних сов).
Потемнеет – ночь упадёт на грудь,
И обнимет, словно родная мать.
Только хлещет из ночи такая грусть,
Что не хочется спать, разве – умирать…

Свежеутренний запах: кофе и ты,
Снова спутанность мыслей длинней волос.
В старой джезве стоят на огне цветы,
В голове зудит комаром  вопрос:
Перетерпится – будет ли всё равно?
В переносицу молча тебе смотрю.
Всё смотрю и думаю об одном:
Есть ли мера моим «люблю»…

На шепоток

Но только тот, кто осознал потерю,

насытив солью слёз

глаза и губы, вновь ошибся дверью

и не задал вопрос,

готов идти по бритвенному краю

зазубрин-дней,

не забывая, но и не срывая

календарей.

Тоска всегда предутренне острее,

тревожит снами явь,

когда сидишь на скомканной постели,

саму себя боясь...

но как же нужно, как необходимо

любви чуток

лишь от того, с кем чувствуешь едино –

на шепоток...

Орфедика

Ты называешь кого-то любой.

Кого-то. Но не меня.

Нежно целуешь кого-то в губы,

страстным огнём горя.

Ты постигаешь границы рая.

С кем-то. Но не со мной...

(время любовь в жерновах стирает

в мелкий песок речной)

Я называю кого-то любым,

думая про тебя.   

Я подставляю кому-то губы,

с холодом января.

Я постигаю границы ада

в поисках одного:

где-то Орфей мой блуждает рядом...

Но не зову его.

* * *

Поветрие в Твоих садах пустынных,

сплетающих чудесные картины –

панно из веток яблонь и берёз,

унизанные  бусинками рос.

Пурпурные предутренние грёзы,

скрипучие усталые полозья,

гнездовий разорённые дома,

скворечников резные терема.

Заиндевелый храмовый источник

и с осени не умерший листочек

в покое летаргического сна.

Да полная, до тяжести, сума.

Свечи огарок в темном окоёме.

Не спящих двое в тихом старом доме:

лишь я, не отыскавшая пути,

и Ты, не указавший, где найти...

Предзимнее

Кучкуемся в предчувствии зимы,

Друг друга пальцы кутая в карманах.

За пазухой роятся снегири,

И голубятся поздние туманы.

В вечерних звёздах – отраженье нас,

Подсвеченных большими фонарями.

Твой золочёный профиль, мой – анфас,

Соприкоснулись лбами и носами.

К тебе нырну руками под пальто,

Ты запахнёшь его за мной, как двери.

Мы в домике. Нас не найдёт никто.

Ведь мы для всех – деревья в старом сквере...

Раз-два-три

И будет место, и будет встреча,

Сойдётся время на раз-два-три.
Как по заказу, старушка-вечность
Зажжет бульварные фонари. 

Упруго ветер подует в стёкла,
Тревожно штора качнётся вспять.
На кухне будет вариться свёкла,
А сизари на карнизе спать...

Вдруг, кем-то сверху, нажмётся кнопка,
И заиграет магнитофон –
На раз-два-три, приглашая робко,
Меня обнимет за плечи он.

И мы, качаясь под звуки вальса,
Найдём опору своим мостам –

Не в силах душами оторваться,

Не помня вечного «аз воздам» ...

Рефлексия

По Тверской, по Николоямской,

отфутболив  ногою вечность

в виде первой осенней грязи,

не стыдясь замарать конечность,

(бесноватость в кудрявом взгляде,

тишина в папиросном смоге) –

шёл поэт –

несуразный дядя,

подводя на кону итоги.

Проиграл.

Не коня с полцарством,

но упрямую жизни шельму...

Завязать уже, что ли, с барством,

затянувши петлю на шее?

Нет.

Не время ещё до ночи,

что приспустит стыдливо флаги,

как штаны.

За спиною, корчась,

Вусмерть пьяные, ржут салаги.

Обернётся,

насупив брови,

отрыгнувши глаголом грозным.

В рассыпную...

Губа до крови...

Мелким гравием

скачут

звёзды...

Русалка

Маяки провожают взглядом твои корабли,

чайки машут платками белых крахмальных крыл.
Как бы ни было больно, плакать по мне не моги –
эти слёзы колют толстый  подкожный ил.
Сука-память заставит вскрикнуть тебя во сне,
и трясущейся кистью пьяно стакан держать.
Зубы дробью. Что тебе воля? Где?
На подлёдном – по пятьдесят... С ножа
закусить до крови, то ли губу, то ль нож –
у тушёнки странный привкус твоей судьбы...
Ты меня забудешь... Тихонько вздохну - ну что ж,

и хлебну до бронхов тёмной морской воды…

Русалочка

Одиночество моря.

Моя ненасытная страсть –

разглядеть чёрной точки отсчёта несбытную нежность.

Корабли торпедирую,

рву шелковистую снасть,

волосами ловлю осьминогов. 

Бессмертна.

Безбрежно

это тёмное зеркало: 

в шторм, от ударов – трещит,

рассыпаясь в осколки, 

виски серебрит амальгамой.

Стонет вечность сквозь тихие нежные песни мои...

Может, ты их услышишь

далёкий,

           усталый,

                     нежданный...

Но история наша, как слиток бесценный, лежит

предначертанным фактом.

Конец – неизбежно банален:

Ты получишь молчунью. В придачу – ведро чешуи.

Золотой.

На растрату

печальной русалочьей тайны.

Сезам

А я всё жду – сработает: «Сезам!»,

толкнув в гостеприимные объятья.

И чёрных рек транзитная слеза

не оросит мне щёк,

но только – платье,

которое иссохнет на ветру,

истлев под миллионнолетним солнцем...

Зрачок размером с пёсью конуру

и обликом тюремного оконца

сулит прохладу тайников души,

богатство снов, блаженное забвенье...

Стемнело.

Словно кто-то поспешил

захлопнуть дверь.

Как загнанного зверя,

меня влекут – пугая и маня

(неотвратима ретроамнезия)...

Грядёт рассвет очередного дня –

ни джинна в лампе нет, ни керосина.

Граница на замке.

Тугая нить

незримою растяжкой на дороге...

Мы под шумок растаскиваем жизнь

цитатами –

    на лозунги,

          на слоги...

Сны нарисованного человека

Цветастый зонт бывает обезличен

в горчично-пегом. И какие сны

ты жаждешь созерцать? Ларец лакричный,

хранитель ежедневной суеты,

закрыт на ключ. Вот самовар вскипает

и тень опять кидается на тень,

в которой суть сокрыта. Но иная.

(напраслиной взводима на плетень).

И ты, проголодавшийся с дороги,

рассеянно возьмешь сковороду –

не редьку и капусту, но свободу

порубишь на мельчайшее рагу.

Отбросишь плавники – обличье рыбье.

И на картинке (в клеточку тетрадь) –

ты высоко и весело подпрыгнешь.

Хоть нет в тебе потребности летать...

Старик и море

Старик и море. Невод через край.

Акулий хрящик. Тонкий ус китовый.

И пенятся, как шапка, облака

На портере в трактире припортовом.

Прищур усталый. Козырьком ладонь.

За горизонтом адское горнило.

Барашков стадо в жертвенный огонь

погонит ветер в поздний час отлива.

Темнеет небо. Хмурится старик.

И море надрывается до рыка…  

Ковчег заполнен сотнею корыт –

Хандрит без пары золотая рыбка.

Таксидермист

И где-то ходит мой таксидермист...

О. Журавлёва

Силуэт – треугольник (профиль, анфас,

Золотой завиток возле ушка).
На груди, крест-накрест,  висит патронташ,
За голенищем – пушка.

Пропуская первый, ловлю второй,
Взгляд твой, пущенный в межреберье.
Обреченно киваю: ступай за мной,
Не ошибись дверью…

Кухня. Спальня. В узкой прихожей свет
Сеет бра в абрикосовом тоне.
Но в зловонном дыме твоих сигарет
Даже солнце утонет.

Раздеваясь, шкурку сложу на стул:

Не стесняйся, бери! Ну, же!

Повертел в сомненьях и тут же вернул:

Не, эксклюзив не нужен…

Тишина

Давай с тобою просто помолчим –

у тишины оттенков миллионы.

Беззвучно меж собой, склоняясь, клёны

касаются друг друга без причин...

И также мы.  На череду разлук

и расстояний, дальше стратосферы,

играем – чей сигнал поступит первым,

при мимолетном взглядо-вздохе рук...

Скорей возьми в ладони тишину,

тихонько дунь, а я – подставлю губы...

От сердца к сердцу... Слово слишком грубо,

Чтоб передать, как любишь. Как люблю...

Фейритейл

Неурожай на яблоки. Слова

И те сочней. Хоть паутина смыслов

Сжимается и ловит на живца

Союзы, междометия и числа.

Но если ты сбиваешься с пути,

Ногой сшибая листьев километры,

Сними с себя сомненья, отпусти –

Ещё полцарства до границы лета.

Послушай, как пульсирует земля –

И этот мир прогнётся властью сильных...

Скорей меняй принцессу на коня

И на корзину яблок молодильных.

Хромосомы

Как странно:

в толпе биомассы текучей

увидеть лицо,

что знакомо до самой

малейшей морщинки. 

Сквозь дымку морозную, чуть искажённо.

Но взгляд...

Мама!

Мама-а-а-а!

Иду, приближаясь в тревоге

и только

шаги учащаются в ритмике скерцо,

а нерв –

напряженно заныл си-бемолем,

и в бешеном темпе колотится сердце...

Не ты...

Тихий ангел шагнет за спиною,

сочувственно глянет, обнимет за плечи.

И я раз-ры-да-юсь...

как в детстве. Порою

наплачешься всласть – и становится легче...

Всё легче и легче, почти невесомы,

невидимы взору

кристаллики-льдинки –

застынут в ресницах моих

хромосомы...

У внучки твоей

верхний зубик с щербинкой...

 * * *

я путаю сегодня дни недели

календари

как никогда до срока облетели

поговори

поворожи со мною на дорожку

и в дальний путь

не провожай я скинула сапожки

подковы гнуть

кузнечный мех и наковальня

обречены

но почему-то все повально

отлучены

и где нам гордым  взять смиренья

хотя б на час

когда Господь без сожаленья

прощает нас