Ольга
Андреева

Колхида. Апрель

Лес сырой и доверчивый, рослый и взрослый,

смотрит примула прямо и пристально – как ты?

По камням, по корням ухожу от вопроса,

от прямой непреложности этого факта –

ни во мне, ни вовне солнца нет – и не надо,

лишь бы ливень слегка моросил, а не лился,

лишь бы обувь покрепче – и можно исчезнуть,

затеряться чаинкой в листве под ногами

пастухов, под копытами крепких лошадок,

проходящих над бурной рекой по карнизу

этой кряжистой сказки, раскидистой песни

с валунами, корягами и Баб-Ягами,

со ступенями к мокрой сосновой избушке

по вихляющей тропке вдоль дерева-змея,

впрочем, ни колобка, ни царевны-лягушки,

у Кавказа хватает своих берендеев.

Я простая паломница, здесь моя Мекка,

бессловесный источник единого смысла.

Веер – нет, фейерверк золотого с зелёным,

эти скалы – слоёного сизого теста,

этих рек цвета хаки крутые замесы

и тоннеля портал у высокого мыса

органично, естественно и непреклонно

составляют основы иного контекста.

Для воды понастроили много игрушек –

перепады, лотки, ливневые колодцы,

аквапарк! – и смеётся, и к морю несётся,

и звенят водопады светло и упруго.

Море белой кисельной подёрнется рябью –

все градации серого плюс бирюзовый,

и бегут серпантины, гремят эстакады,

всё течёт, всё меняется, с роком не споря,

остаются далёкие снежные гряды,

пожилого адыга негромкое слово,

и ребристое скальное дно водопада –

цвета мокнущих дров на крестьянском подворье.

* * *

Этот город накроет волной.

Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы –

перед вольной летящей стеной

побледневшие нервные гномы?

Наши статуи, парки, дворцы,

балюстрады и автомобили…

И коня-то уже под уздцы

не удержим. Давно позабыли,

как вставать на защиту страны,

усмирять и врага, и стихию,

наши мысли больны и странны –

графоманской строкой на стихире.

Бедный город, как в грязных бинтах,

в липком рыхлом подтаявшем снеге,

протекающем в тонких местах…

По такому ль надменный Онегин

возвращался домой из гостей?

Разве столько отчаянья в чае

ежеутреннем – было в начале?

На глазах изумлённых детей

под дурацкий закадровый смех

проворонили землю, разини.

Жаль, когда-то подумать за всех

не успел Доменико Трезини.

Охта-центры, спустившись с высот,

ищут новый оффшор торопливо,

и уже нас ничто не спасёт –

даже дамба в Финском заливе,

слишком поздно. Очнувшись от сна,

прозревает последний тупица –

раз в столетье приходит волна,

от которой нельзя откупиться.

Я молчу. Я молчу и молюсь.

Я молчу, и молюсь, и надеюсь.

Но уже обживает моллюск

день Помпеи в последнем музее,

но уже доедает слизняк

чистотел вдоль железной дороги…

Да, сейчас у меня депрессняк,

так что ты меня лучше не трогай.

Да помилует праведный суд

соль и суть его нежной психеи.

Этот город, пожалуй, спасут.

Только мы – всё равно не успеем.

* * *

Я глазами люблю. Ты мне на уши вешай-не вешай

серпантин и спагетти – тебя я не вижу пока.

(Посмотри «Аватар»!) Я приму этот вечер на веру

и беспечно сгорю в травоядном огне языка.

Я волнуюсь всегда. У меня волновая природа,

не прими на свой счёт. Я почти не бываю собой,

я ведь многое знаю о страхе. Тапёр, не юродствуй,

постыдись, приглуши, лучше вовсе по-русски не пой.

Ты красиво хрипишь – хоть фальшиво, зато неритмично,

и не мне тут камнями кидаться – я, что ли, не вру?

Я смирюсь с негативной модальностью этого китча,

Устаканится наше цунами, отпустит к утру.

Взгляд направлен на юг, как китайского компаса стрелка.

Там сейчас водопады и крокусы – глубже дыши!

Я глупею на солнце – до искренней радости мелкой,

до песчаного дна непрактичной славянской души.

Всё идёт под откос – хоть замешено серо и прочно.

Мир причешет беззубой гребёнкой, стремясь к простоте.

Только я ну никак не впишусь в пищевую цепочку.

Всё идёт под откос, но пока… Говори, что хотел.

* * *

Ты можешь подвести коня к реке,

но ты не можешь заставить его пить.

Восточная мудрость

Воскресение. Чайно-ореховый омут

глаз напротив. Как редко играем мы с ней!

Наши шахматы можно назвать по-другому,

потому что Алёнка жалеет коней –

и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,

и красавца ферзя, и тупую ладью,

но четыре лошадки, изящных, как лебеди,

неизменно должны оставаться в строю.

От волненья у пешки затылок искусан,

в каждой партии странные строим миры.

Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,

я учусь выходить за пределы игры.

Надо выдержать паузу, выдержать спину

и подробно прожить откровения дня.

Эта партия сыграна наполовину.

В ферзи я не хочу. Отыграю коня.

Торжество справедливости – странная помесь

пустоты и досады – сквозь пальцы улов.

Выхожу на спираль – если вовремя вспомню,

что великий квадрат не имеет углов

Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,

перейду чёрно-белых границ череду,

распущу свою армию за поворотом

и коня вороного к реке поведу.

* * *

Сколько звёздочек-листьев нападало!

Спи, дворняга, успеешь набегаться.

Так хозяев никто не обкрадывал –

видишь, солнышка нету, и деревца

золотого. Не лай вслед за утками –

высоко… Не догонишь, умаешься…

Им – за долгими лунными сутками

в антимир зазеркалья, за Манычем.

Воздух лакомый, терпкий, отчаянный,

тучи ластятся, шитые гарусом,

где-то в них наши взгляды встречаются,

преломляются и разбегаются.

Листьев нет – у деревьев каникулы.

Бисер ягод да прутья зелёные –

весь боярышник. Будь, что бы ни было –

толерантность к неопределённости.

Город смотрит в глаза кошкой палевой –

чуть надменно, но в целом доверчиво,

как подросток. Листва между шпалами –

однозначно к зиме, гуттаперчевый,

осторожный намёк, откровение.

Но душа, в эйфории беспочвенной

не вкусившая лотос забвения,

не отпустит фантомного поручня.

В странный цвет небеса загрунтованы –

ненадёжности, бренности, табора,

с подкупающей трезвостью тоники

и воды, как древнейшей метафоры.

Мысли спутаны тонкими нитями,

льётся прана из пряного воздуха,

где старательно, неукоснительно

догорают кленовые звёздочки