* * *
Я памятник воздвиг из горстки слов.
Достойный поклонения волхвов,
он интересен, судя по всему,
мне одному.
И потому непрочный, как слюда,
мой памятник исчезнет навсегда
бесследнее языческих могил.
Но всё-таки он был.
* * *
Маленькие поэты,
заключённые в быт,
как маленькие планеты
в кольцах своих орбит –
по городам и весям
между плетней и стен
удерживают равновесие
социальных систем,
ибо, что б ни вертелось,
а без малых планет
в планетарных системах
равновесия нет.
* * *
Я просто разучился жить зимой
и мне теперь сложнее год от году
пускаться с непокрытой головой
в дорогу без поправки на погоду.
Всё чаще поступаю по уму,
по сути, по расчёту, по резону
и сам себе завидую – тому,
кто молод и одет не по сезону.
* * *
Восстанут племена иные,
но повторится, как закон –
во тьме исчезнет Ниневия,
падёт великий Вавилон,
высокомерный Персеполис
горячим пеплом заметёт,
сию стремительную повесть
потомок будущий прочтёт,
отложит в сторону учебник,
урок ответит в двух словах
и своевременно исчезнет
в геологических слоях.
* * *
Хочу ли я о главном говорить,
рискую ли интимным поделиться –
искусно сочиняю небылицы.
Себя же не могу перехитрить.
Такую часом проявляю прыть,
о коей услыхав, не удивиться
способен только пень. И нечем крыть
всем навсегда безликим третьим лицам.
Откроется ли истина когда?
Сказал бы: нет, когда б ни знал, что: да.
Какие б ни теснили нас оковы –
разрушим храм и разобьём кумир.
Евангелисты расшатали мир,
сказав о том, к чему не все готовы.
* * *
Здесь нестерпимо грозно и морозно,
здесь не кабак и не концертный зал,
а всё до отвращения серьёзно.
Заклятый мой, ты понял, что сказал?
От слов твоих меня аж зазнобило.
Без разницы – и баба, и мужик –
болтаемся, как в колоколе било,
подвешенные к небу за язык.
* * *
Не сулит откровений
каждый новый рассвет,
и привычный осенний
апельсиновый цвет
не мятёт, не тревожит,
даже наоборот –
понимание множит
и спокойно зовёт
кануть в обморок зимний,
чтобы дольше уже
не болеть увозимой
на пароме душе.
* * *
Я тот самый безвестный прыгун в высоту,
для кого на сто первую в небо версту
встала радуги планка,
кто по шару земному шагал на руках,
словно вечный Шагал, пронося в облаках
свою душу, увязшую в малых грехах,
постоянную, как
постоянная Планка.
Не пристало рядить и рубить сгоряча,
если впору кольчужка с чужого плеча
и солёная влага в четыре ручья
по лицу персональный Эдем орошает,
а неверия змей,
непомерный являя размер,
искусать не спеша, искушает.
* * *
Жил да был бы художник
птице певчей под стать,
кабы хлебом подножным
мог себя напитать.
Жил бы в мире иллюзий,
в Эльсиноре своём,
кабы не многолюдный
божий мир за окном,
для которого муза –
не сестра, не жена,
а на шее обуза
и за грош не нужна.
Только многое ль надо
паладину ея,
кроме райского сада
дольнего бытия?
Здесь он полная чаша
и спектральней, чем свет.
Он эндемик, но чаще –
тупиковая ветвь,
непредвиденный случай,
злополучный мутант,
изначально не лучший
для судьбы вариант.
* * *
Я себе говорю: не сметь
немо
вопить о своём
противлении приближению,
ибо смерть –
последняя проблема,
которую мы создаём
окружению.
* * *
Ты вручил мне свою крамолу.
Ты мне голос вернул, немому,
и, слепому, вернул глаза.
Ты меня, взошед на Голгофу,
обучил своему глаголу –
мне теперь замолчать нельзя.
* * *
Постаревшим, в несвежем исподнем
на последнем своём рубеже
мне стоять перед ликом Господним,
где немыслимо будет уже
суетиться, надеясь пуститься
в одиссею за длинным рублём,
и простится святое бесстыдство
ремесла – душу править стихом.
* * *
Пока в гордыне за константу тщусь
принять одно из множества значений,
любовь уходит за пределы чувств
и попадает в область ощущений.
Мне ход вещей советует: забей, –
командует: не делай обобщений, –
твердит: при многосложности своей
мир изначально просит упрощений.
Но как забить? Попробовать забыть
или беду верёвочкой завить,
когда трещит и рвётся там, где узко?
Угомониться, руки опустить
и модус операнди упростить
до первобытной глупости моллюска?
* * *
О, если бы мне пофартило
и взяли бы деды своё –
каким небывалым бы было
счастливое детство моё!
Я ими до слёз бы гордился,
махорку у них бы таскал.
Не вышло. Когда я родился,
то дедов уже не застал.
Один от костлявой не бегал –
пехота, гвардейский стрелок,
без почестей под Кёнигсбергом,
в немецкую землю залёг.
Другой был везучим солдатом,
но тоже не имущим срам –
израненный под Ленинградом,
валялся по госпиталям.
Спасибо, покойные деды,
за каждый мной прожитый май –
бойцы, рядовые победы
дед Фёдор и дед Николай.
* * *
В дебрях цивилизаций,
в сумерках эволюций
праведников, мерзавцев,
постников, сластолюбцев
не уничтожил вирус,
не доконала плесень.
Мир кроился на вырост,
но оказался тесен.
Он по вытачкам лезет,
он трещит по живому,
обращаем железом
к доброму или злому.
Значит – новые войны,
ужасы эпидемий,
значит – боли и стоны
будущих возрождений.
Или чрево земное
тайно приняло семя
межпланетного Ноя,
звёздного Моисея?
© Олег Тупицкий, 1997–2016.
© 45-я параллель, 2017.