Олег Лукьянченко

Олег Лукьянченко

Новый Монтень № 11 (359) от 11 апреля 2016 года

«…Пианист Родионов»

Памяти Анатолия Полищука

 

Когда Россия называлась Советским Союзом, каждый час вещания начинался объявлением времени: непременно московского, но в 15.00 ещё и пунктов по направлению к востоку, и наконец: «…в Петропавловске-Камчатском ‒ полночь».

Когда Россия стала просто Россией, по тому же восточному азимуту цепь городов не изменилась, но о тамошнем времени жителям приходится узнавать лишь из местных источников.

А ещё – снова возвращаемся в СССР – в шесть утра, после гимна, того ж, но с другими словами, коих, как и нынче, толком никто не знал, и первого выпуска новостей, гремела утренняя гимнастика, с повтором через час, и вся страна в едином порыве начинала ходьбу («Вдохните... на месте шагом марш! Выше колени!»), затем потягивалась («Выпрямитесь, плечи слегка назад... голову повыше...») и дальше-дальше-дальше до заключительного, на месте же, бега или прыжков.

А финал звучал так: «Вёл занятие преподаватель Гордеев, музыкальное сопровождение – пианист Родионов»…

 

* * *

 

Не помню уж, по какому случаю вспомнил Толя об этом всенародно услышанном и притом безвестном исполнителе, когда мы очередной раз гудели на его «фазенде». Было это в самом начале девяностых, при доживающем последние месяцы СССР. Может быть, как раз в тот июньский день, когда приехали к нему на хутор с мини-бригадой областного телевидения в лице корреспондента Натальи, оператора Эдика, и водителя, чьё имя я запамятовал.

 

Теперь надо потянуться и глубоко подышать.

 

От Ростова до Новочеркасска электричка дребезжит около часа. Остановочных платформ наберётся с десяток, а вот станция одна-единственная, одноимённая с тем самым хутором. Справа – один из бессчётных речных рукавов, узенький, камышом поросший, слева – крутой бугор из ракушечника, по которому и рассыпаны хуторские постройки. Несколько извилистых, в гололёд посыпаемых жужелкой тропок тянутся вверх, преодолевая неподъёмную крутизну. Где становится чуть положе – там и улочки, и два-три магазина, и моторный транспорт, а ещё ввысь и вдаль – ровная злато-малахитовая степь в три конца. Назад обернёшься – от панорамы распахнувшейся аж голова закружится: сочная донская пойма до самого горизонта, а чуток поближе, километрах в десяти, – маковки знаменитого Воскресенского собора…

 

Вдохнуть, побольше прогнуться.

Выдохнуть, вернуться в исходное положение.

 

На самой крутизне приобрёл Толя участок с хаткой-развалюхой году в восемьдесят седьмом, как раз когда выпустил первую свою книжицу. Видимо, как и всем нам, мечталось ему, по слову опекавшего его Деда, «о высоком писательстве на лоне природы». Уйму труда положил новый хозяин на заброшенный участок, одни террасы для грядок на этом скособоченном склоне каторжных усилий стоили; хатёнку кое-как до жилого состояния довёл, и в завершение реставрационных работ наш собрат-прозаик, а заодно изумительный печных дел мастер Олег Афанасьев сложил ему красавицу голландку.

 

Мышцы расслабьте. Глубоко подышите.

 

На пару десятков лет стали эти райские кущи постоянным пристанищем для наших пикников в любое время года, но слаще всего, конечно, май, июнь – да и всё наше протяжное, знойное, изобильное плодами лето. Степной первозданный воздух, садово-лесные ароматы, ну и, конечно, – куда ж без этого? – бодрящие напитки, кои только катализировали забвение повседневных рутинных забот и полное благорастворение в природной стихии. Вот – один из незабываемых – эпизод…

 

А теперь ложитесь на коврик на спину.

Ноги соедините, руки положите вдоль туловища ладонями вниз.

 

Долгий, томительно-счастливый позднемайский день сменяется ласковой благоуханной ночью, и не сговариваясь, все мы делаем несколько нетвёрдых шагов вверх по бугру от пиршественного стола, грубо сколоченного из подручных древесных материалов и вбитого в землю под кривобоким берестом, и валимся на мягкую муравушку, накопившую дневного солнца и всё ещё тёплую, и ловим в объятья землю-матушку, и голова начинает таять, и заливается соловушка, и всё это Бракосочетание в Типаса лишь временами портит боковой ветерок, приносящий откуда-то издалека вонь дохлятины, напоминая, что полной гармонии, увы, всё-таки не сыщешь на этом свете…

 

Прямее, прямее держитесь!

 

Вот за этим-то столиком и сидели мы под красным оком удостоившего нас аж часовой передачи областного телевидения, щёлкая меленькие жердёлки и непринуждённо отмахиваясь от раззуделых комаришек. И писательское наше будущее, к коему пробивались мы, расшибая в кровь лбы и носы, но не поступаясь ни долькой собственной выношенной правды, теперь представлялось таким же бесконечным и неоглядным, как плавно уплывающая за горизонт от нашего бугра панорама…

Да, пожалуй, именно в той затяжной и на любые темы беседе и вспомнил Толик о пианисте Родионове, и протянул мечтательно: вот бы написать рассказ об этом человеке, которого никто не видел, а слушали каждый день десятки миллионов…

 

Раз – два – три – четыре…

Ноги поставьте шире плеч.

Повороты туловища с наклоном вперёд…

 

А для меня ежеутренние фортепьянные радиотрели неразрывно связаны были с обликом отца, старательно, вместе со всей страной, выполнявшего строгие команды преподавателя Гордеева, а после, напевая незамысловатое «тири-ри-ри, ти-ри-ри», наводящего опасную бритву на потёртом кожаном ремешке, пряжкой зацепленном за дверную ручку. Он и меня приучил сызмала под эти бодрящие звуки начинать каждый Божий день, и случалось частенько, что мы вдвоём гулким топотом проверяли прочность половиц, не тревожа соседей снизу потому только, что их там не было: под нашей квартирой располагался красный уголок райжилуправления ‒ сокращённо РЖУ. Вот и тот день, 26 апреля, нет, чернобыльская мина ещё не знала своих проектантов, начался с энергичной совместной зарядки, после которой меня, восьмиклассника, ждала увлекательная экскурсия в центр действия романа «Молодая гвардия». Читать его начинал я затаив дыхание, ожидая чего-то не слабее «Трёх мушкетёров», и с каждой перевёрнутой страницей всё больше нудился от скуки и разочарования, зато сама поездка удалась залихватски весёлой, что никак не вязалось с трагичностью места, куда мы направлялись, к тому же прославленный Краснодон на ощупь оказался захудалым невзрачным городишкой, больше смахивающим на деревню; Мишка Епифанов, остряк-самоучка, в тамошней книге отзывов нагло написал: «Мы произвели большое впечатление», а в памяти остались лишь несколько штрихов самой поездки, и ярче всего ‒ забавная и загадочная картинка на самой границе с Украиной, то есть никакой границы, конечно, не было, а только обозначавший её дорожный указатель справа, и над ним, пересекая шоссейку, ветвилось хитросплетение разномастных проводов с туго обмотанным ими увесистым кирпичом, нависшим аккурат над невидимой осевой. Кто разглядел его, пожимал плечами или хихикал, не понимая, зачем тут сей неуместный предмет; и я, чтоб сверкнуть эрудицией, объявил во всеуслышание: «Дамоклов кирпич»!..

 

И коснитесь левым локтем бедра правой ноги.

Правым локтем бедра левой ноги.

 

На обратном пути все гадали: там ли он ещё, или уже свалился кому-нибудь на голову, и дружно хохотали, обнаружив на прежнем месте, а я, уж не помню почему, оказался сидящим визави с никогда прежде не привлекавшей моего внимания Таиской Степаненко из параллельного класса, вполне уже оформившейся девушкой, со всеми положенными выпуклостями. В вечернем полумраке её круглые коленочки маняще светились и в тесноте встречных сидений моя правая коленка стукалась о её левую. Ни ей, ни мне эти тупые стуки не нравились, и чтобы избежать их, Таиска слегка развела свои ноги, так что моя правая теперь с каждой вибрацией автобуса на чуть-чуть продвигалась вперёд, а она то стискивала свои, то ослабляла, при том моя мало-помалу погружалась глубже и глубже, и я, всё больше увлекаясь этой неожиданной и захватывающей игрой, заметил вдруг, что Таиска задышала часто-часто и стиснула ноги капканом, а потом резко раздвинула, вытолкнула мою коленку и отвернулась к окну, где мелькали тёмные силуэты редких деревьев… Удивительно, но ни она, ни я никогда не вспоминали об этом случае да и вообще, кажется, как и раньше, не замечали друг дружку, а спустя десятилетия кто-то рассказал, что Таиска сделала сногсшибательную карьеру, в девяностые став директором городского кладбища…

 

Расслабьтесь.

Наклонитесь вперёд и потрясите кистями.

 

Даты своего рождения Толя не знал. Родителей тоже. Навскидку ставили ему в паспорте первый военный год. Из детдома где-то на одесщине швырнуло его, как из пращи, во всю российскую ширь. Каких только краёв не повидал, каких работёнок не перепробовал. При всём при том попал в заочники Литинститута и диплом тамошний получил. Как его на Юг благословенный занесло, неважно, но тут он осел капитально: женился во второй раз, две книжки издал – да ещё и фазендой обзавёлся. А работал электриком на подстанции – дежурил через двое суток на третьи. Самое то для бумагомараки, по себе знаю, хоть с электричеством никогда не дружил. И вот на воле этой пейзанской, где порой житуха его, в прошлом перелётная, теперь едва ль не раем земным оборачивалась, и ужалила его отравленная пуля…

 

Прыжком поставьте ноги врозь.

Скрестите ноги. Поставьте левую перед правой.

 

Такое сравнение мне потому представляется, что чёткий киношный кадр стоит много лет перед глазами. Станция ЖД, как вы помните, не узловая вовсе, и скучные товарняки на ней часами маялись, в ожидании жёлтенького хотя б сигнала. Поэтому, чтоб к речке пройти да обратно от неё в хутор – нужно было или под вагонами сгибаться в три погибели, рискуя спину замарать мазутом (о такой ерунде, что можно и под колёсами невзначай очутиться, разве кто думает?), или выхватить взглядом площадку с подножкой, запрыгнуть на неё, а с другой стороны спуститься. И вот возвращаемся мы с речки, мокренькие, освежённые, но всё равно хмельные крепенько, и Толя с маху вскакивает на ступеньку, а состав как раз в этот миг дёргается, взгрёмывая поочерёдно всей полусотней вагонов. Сбросить пытается смельчака, и тот, покачнувшись, будто пуля подкосила, как в фильмах про гражданскую войну, всё ж таки последним, казалось со стороны, усилием всех мышц выравнивается в богатырский свой рост и, уже с неспешной вальяжностью, спрыгивает на перрон перед станционной сараюшкой.

 

Вдох – выдох, продолжайте.

Пониже наклоняйтесь.

 

Затеялся Толя как-то пробурить скважину на берегу ручья. Чтоб вода сладкая всегда была для питья и полива. Нас с Афанасьевым кликнул в подмогу. Мартышкин, доложу я вам, труд – бур этот ручной ввинчивать до артезианских людских глубин, но часа два, сменяясь, крутили мы его бодренько и в охотку. И вот уж песочек влажненький стал вычерпываться. И вот-вот уж, того и жди, вырвется живая струйка, и вот… ну, ну же… третий часок на исходе, а всё тот же песочек, едва сыроватенький, и опять песочек, и снова он же…

Афанасьев первым присел на бережку. Не потому, что больше других устал, а просто раньше нас всё понял. Вслед за ним вскоре и я. Но хозяин, с упорством Сизифа и взбухшей жилой на лбу, всё давил-ворочал обрыдший бур, всё выдавал и выдавал на-гора горстишки влажного песку…

 

Опустите руки.

Поднимание ноги вперёд.

 

Мастер, когда захочется, на все руки, соорудил Толя алхимическое, можно сказать, устройство по производству чистейшего самогону; самое изысканное его произведение именовалось – жердёловка. От одного ярко-солнечного блеска прозрачного этого бальзама настроение вскипало, а жердёл старых росло на участке целых три. Но в части плодоносности дерево капризное: обманным позднемартовским теплом повеет, распушится оно цветом бледно-розовым, а ночью чуть на минус сползёт – и жди до будущего года урожая. И что тогда делать? Чем заменить?..

Хуторяне над тем особо не задумывались: палёнку варнакали простейшим до гениальности способом: спирт (этиловый всё ж таки!) речной водицей разбавляли; я как-то из любопытства попробовал – мало-мало песок на зубах не захрустел. И для стороннего взгляда не сразу заметно, но стал Толик, что называется, не просыхать. «Это я себя так веселю», – объяснял тем, кто пожурить его мягко пытался.

Писать однако продолжал, прилежно и продуктивно, но с новыми книжками не заладилось. Хотя «вступление в рынок» прошло для него как автора на удивление удачно. Свежий роман о похождениях вечного российского бродяги на корню куплен был неким новоявленным издателем (а их тогда развелось несчётно), выплачен приличный гонорар, вступительная статья заказана объёмом чуть ли не в два печатных листа… И вот статья-то как раз в неком опять же альманахе появилась, а сам роман тиснуть издатель не успел: разорился. Редкий для автора случай! И болезненный, бесспорно, невзирая на полученные деньги. Которые понятно куда делись.

Нет, среди нас трезвенников не водилось. Но и запойных тоже. А вот Толя… Сорок дней, что ли, длился у него цикл, и взгляд в этот период делался мутным, зато дурковато счастливым. А когда бедняга пытался разомкнуть петлю и вернуться в тусклый бренный мир, когда держался мужественно и стиснув зубы – на него больно было смотреть: таких мучений стоила ему трезвость, при том что носил он тогда костюм с иголочки да холёную бороду а-ля папа Хем…

 

Коснитесь носком правой ноги левой ладони.

Делайте под музыку…

Раз-два. Раз-два.

 

Но зато ж и сочинил он – такое, на что никому трезвому не хватило бы воображения и, быть может, лишь блаженному Венечке было бы впору! Подобралась на тех ракушечных буграх подходящая компания – таких же отрешившихся от земного бытия. Причём самого Толика никогда не видели мы злобным, кореша же могли его при случае и ограбить, и изувечить – и всё ж не находил он сил с ними расплеваться. В сочинённой им – и напечатанной! – фантасмагории невозможно отделить бредовые картины от реальных, так тесно они срослись. Взять хоть такой момент: поминки по одному из кодлы; сидя за бутылью, мучительно пытаются вспомнить: кого ж похоронили-то?.. А когда, наконец, припоминают – тот, якобы только что закопанный, сидит и пьёт вместе со всеми…

 

А теперь вставайте. Ноги поставьте шире плеч.

Руки согните, кулаки к плечам. Локти опустите.

 

Так, незаметно, былые райские кущи сменились ‒ авторское определение! – адовыми метаморфозами. И наверно, тому, кого хоть мимолётно лизнуло языком той жаровни, не вырваться уж из щупов дьявольского огня. Первый звоночек – да какой там звоночек – колокол стопудовый! – грянул в новогоднюю ночь. Что – как – почему, ни сам Толя, ни кто из нас тем паче, так и не дознались, но одни головёшки дымящиеся остались к утру от несчастной хатёнки. Да печка афанасьевская сияла как новенькая, даже не закоптилась. Хозяин же – последняя, наверно, ангелов его забота: выскочил в праздничную ночь, одеялом обмотавшись, за сараем укрылся и – что значит художник! – смаковал невиданное зрелище, а после рассказывал нам с безумным блеском в глазах: «Матрасы горящие так по небу и летали, и ветром их снизу поддувало – у-у, у-у-у…»

Понял ли он смысл этого огненного урока?.. Кто знает. Годик-другой-третий просквозили без приключений. Кое-как затёрлись следы погорельства, подзамазались, кой-какая из деревяшек хибарка вокруг несгораемой голландки сколотилась, и писать продолжал упорно ‒ догадайтесь-ка что? – роман из древнекитайской истории!.. Ан пагуба Толикова никуда не делась, и если раньше хоть в трезвые периоды возвращал он себе человеческий облик, то теперь… Так и вижу его – мычащим нечленораздельно над пластмассовой пивной полторашкой…

 

Ноги соедините, руки опустите.

Опускание на колено.

 

Спёкся Толик на снежно-слякотном стыке января и февраля, а в какой точно день – так мы и не узнали, как и рожденья дня. Примерно 65 ему было. Спёкся в буквальном смысле этого слова: нашли его упавшим грудью на включённую электроплитку. Пожара, однако, на сей раз не случилось. Только тело частично обуглилось. В морге районной больницы прозектор (или как они там называются) доложил, что в организме обнаружили около пяти промилле алкоголя – практически смертельная доза. «А к нам и с шестью, и с семью привозят», – добавил он. «И что – живые?!» – поразился я.

Глупый мой вопрос остался без ответа.

 

Выпрямите спину, мягче опускайтесь на колено.

Продолжайте-продолжайте. Делайте под музыку.

 

В одной из Толиных повестей, благополучно изданных в позднесоветское время, кого-то из героев хоронят в спешке – и даже гроб на кладбище тащат бегом. Мы заколоченную ещё в морге домовину везли в нанятом хуторском уазике, сидя по бокам её и ставя на красную обивку крышки опорожняемые по глотку бутылки с пивом. Говорили о литературе.

О чем же ещё – на проводах писателя!

 

Заканчивайте ходьбу.

 

* * *

А о загадочном пианисте Родионове, чего так и не довелось узнать Анатолию, теперь можно навести справки, и довольно подробные, – во Всемирной Паутине. Вот, например, что сообщает один из родственников (даю выдержки):

 

…псевдоним Валентина Васильевича Родина. Профессиональный пианист, с консерваторским дипломом… Карьера классического сольного пианиста у него не сложилась, и он всю жизнь проработал аккомпаниатором, работал с бригадами музыкантов на фронте (освоив даже аккордеон!), и после войны объездил с концертами множество стран. Кроме этого, зарабатывал на «гимнастиках» в Гостелерадио. Почему-то стеснялся этих «приработков» и поэтому взял псевдоним… Приходили письма от слушателей «гимнастики», где писали, что он так играет, что люди бросали заниматься и просто слушали его музыку. Умер в октябре 1980-го, не дожив и до семидесяти…

 

Олег ЛекьянченкоИ чуть ли не все выпуски той гимнастики в записи может выдать интересующимся всезнающая Сеть…

О том же, висит ли ещё над границей дамоклов кирпич, даже Википедия умалчивает.

 

И не забудьте проделать водные процедуры!

 

Иллюстрации:

те самые – преподаватель Гордееви и пианист Родионов;

автор новеллы – Олег Лукьянченко:

так выглядит писатель, решительно бросивший курить!