Олег
Лукьянченко

Вспомнить первые две главы можно по этим ссылкам:

Биография в клипах: Глава I

Биография в клипах: Глава II

Глава III. Карьера

Окончание публикации. Начало см. в предыдущем выпуске № 2 (629) от 15 октября 2024 г.

Весь массив зданий и дворовых пространств мореходки протянулся на целый квартал по улице Седова (в прошлом Верхне-Бульварной) меж переулками Чехова и Университетским, которые от нее и берут начало, устремляясь в гору. Примерно посредине, аккурат в створе въездных ворот, круто взметается вверх еще один переулочек – Крыловской, так что при желании можно считать, что кварталов целых два, но поскольку жителям центральных районов он может быть неизвестен, так как обрубается Социалкой, не доходя до Большой Садовой (в ту пору Энгельса), то мы его считать не будем, хотя именно по нему, сбивчиво мощенному вздымающимся волнами булыжником, мне десятки раз приходилось лететь вниз стремглав, чтобы поспеть к началу занятий…

К слову сказать, по жизни – очень часто, почти всегда наверно, – в любую точку назначения привык я прибывать в обрез. Выражаясь шахматным языком, на флажке. Почему так? Но ведь если являешься в назначенное место загодя, то тратишь время впустую. Инстинктивно хочется этой траты миновать. Поэтому основной и по сю пору жизненный режим – не степенно вразвалочку, а бегом вывалив язык. Нужно, однако, заметить, что, постоянно опаздывая, считанное число раз за всю жизнь я реально куда-то опоздал, да и то при форс-мажорных обстоятельствах. И тут просится ради иллюстрации наглядный эпизод, датированный 3-м мая 1972 года, упомянутый некогда в частном письме, по сю пору как будто бы не опубликованном, хотя оно того стоит. Речь идет о моем возвращении из армейского отпуска.

«Отпуск закончился 2 мая. Улетал 3-го утром после суровых пьянок. Провожал меня Навозов. Как всегда шел дождь и я опаздывал. Когда я появился на перроне, посадка заканчивалась. Но у нас была еще бутылка «старки». Что делать? «Девушка, – сказал я дежурной, – задержите самолет, мы еще не простились с другом». Обалдевшая девочка ошарашенно наблюдала, как мы по-шустрому расправлялись со «старочкой». Однако дождалась меня, не бросила. ЯК-40 до Краснодара, АН-2 до Майкопа, такси до дома, и через 2 часа звоню из дома Навозову в редакцию «Молота» и сообщаю, что уже на месте. Навозов был в восторге.»

Конец цитаты.

Что удивительного в этом эпизоде с позиции жителя 20-х годов XXI века? Да то, что, оказывается, каких-то полста лет назад можно было свободно пройти на перрон – и даже на лётное поле! – аэровокзала, без всяких там рамок, транспортеров и прочих унизительных процедур, так отравляющих впечатление от путешествий нынешним, и не только воздушным, пассажирам. Да еще и пропустить по чарке на посошок. Это в тоталитарной-то стране?!

Ниже мореходки крутизна спуска усиливается: можно сказать, что ее строения замерли на краю обрыва, от которого отделял территорию хлипкий старенький забор; верхняя половина его не достигающего и двухметровой высоты полотна прорезана была поставленными наискосок квадратиками, будто специально устроенными, чтоб удобно было цепляться руками и отталкиваться ногами. Точно такой же барьер отделял от известного нам пустыря моего детства не менее известную нам же пятую школу, и какое наслаждение было балансировать, воображая себя канатоходцем, на его узком, сантиметра три шириной, гребешке…

А мореходкинский никогда не составлял препятствия для вечно пьяного электрика (или на все руки разнорабочего, сейчас уж не вспомню) Вити Маяковского, который почему-то любил отсыпаться под кустами на крутом склоне. Нет, это не фамилия, а кликуха: Витина физиономия с выпученными глазами, да и рост, один к одному воспроизводили основоположника советской поэзии…

Почему я сейчас, в самом начале заметок о мореходке, вспомнил именно Витю? Может быть, потому, что он был одним из могикан, с кем я говорил в свое последнее посещение училища в 1996 году, в 120-летний юбилей. Персонаж, демонстрирующий завидную симметрию моего повествования.

Теперь отдохнем от топографии и разовьем заборную тему, требующую отдельного внимания.

Нынешняя Россия – страна победивших заборов. Делаю такой вывод исходя из своего трехчетвертьвекового опыта, проследив эволюцию процесса на протяжении всего этого периода. И тут мы (к радости автора и – ох, простите если так! – к досаде некоторых читателей) возвращаемся во двор моего детства на Энгельса 192, пересчитанного позднее на 168. Когда-то (не знаю как теперь, давно не бывал) проходными дворами славился Питер. Уверен, что Ростов в этом смысле был ничуть не хуже. Чтобы не злоупотреблять вниманием тех, кому, возможно, не по вкусу многостраничные бальзаковские описания подобного рода, перечислять все проходняки в ближней округе не стану, ограничусь лишь собственным двором, а он, открывая выход на главную улицу города, дважды в год становился руслом для нескончаемых потоков из низовых городских кварталов (той самой знаменитой Богатяновки!) к вожделенному центру. Это «дважды в год», как некоторые, возможно, догадались, были днями всенародных праздников 7 Ноября и 1 Мая, когда тысячи жаждущих зрелищ горожан устремлялись к Театральной площади, мечтая попасть на военный парад.

О, это феерическое зрелище увидеть въяве нам, мальчишкам, мечталось как о невообразимом счастье. Какие только фантастические планы мы не сочиняли, надеясь туда попасть. Все вспоминать не буду, отмечу лишь один: пробраться на площадь под покровом ночи и спрятаться под трибунами. Покров ночи требовался потому, что еще до рассвета в ноябре и с первыми его лучами в мае все перекрестки на пути к площади перегораживались тушами грузовиков и кордонами мильтонов. И хотя таких кордонов на пути от нашего дома было всего три: в переулках Нахичеванском, Посоховском (позднее переименованном в улицу 7 февраля) и на проспекте Театральном (самый мощный и неприступный) – преодолеть их было не легче, чем крепостные стены средневекового замка.

Между прочим, лично мне посчастливилось не один раз побывать на этих фиестах, пропуска куда были не меньшим дефицитом, чем билеты на грядущие футбольные матчи класса А. Счастливчики, обладавшие пропусками, делились на две категории: северяне и южане. Северная сторона – тротуар вдоль Театрального сквера (который сейчас непонятно кто из понаехавших невесть с какого панталыку переименовал в «Фонтанную площадь») – считалась самой престижной. Именно сюда лицом поворачивались парадные колонны, выстраиваясь на площади. Потому как именно отсюда, с трибуны перед не восстановленным еще тогда зданием знаменитого театра, приветствовали их областные вожди. Стало быть, зрителям южной стороны выставлялась для обозрения тыльная часть парадных войск. Но это было не столь существенно, потому что главные лакомства – марш бравой кавалерии и прокат военной техники – доставались всем поровну. Мои родители не всегда, но и не так уж редко добывали заветные пропуска, так что мне довелось побывать и на северной и на южной сторонах, причем на северной чаще.

Вот так выглядел вожделенный пропуск (лицевая часть)

А это оборотная, с конкретикой

Ярче всего помнятся два момента. Во-первых, обильный урожай конских яблок после кавалерийского вихря, шустро заметаемый белофартучными дворниками в объемистые совки. А во-вторых – офицер-коротышка в последней шеренге задней парадной коробки, сбивающийся с шага из-за длинной сабли, которая скребла ножнами асфальт.

Но вовсе не эти смешные кадры, осевшие в памяти, определяли атмосферу тогдашних праздников, а их всеобщий неподдельно радостный характер. Впрочем, об этом я уже писал когда-то в «Невидимом доме»:

«Но еще памятнее новогодних были Ноябрьские и Майские праздники, когда сквозь утренний сон проступали дальние и гулкие, отдающиеся в животе барабаны духовых оркестров и, опережая их, спешили под окнами к центральной площади счастливые обладатели пропусков на трибуны – нарядные, веселые, с красными флажками и связками разноцветных воздушных шариков, – и широкие подоконники превращались в домашние трибуны, откуда можно было увидеть почти всё то же, что на площади, и даже дважды: сперва колонны в военных мундирах маршировали в сторону площади, а после – назад, возвращаясь с парада; и – так считали многие – чётче всех печатали шаг, самыми бравыми и красивыми выглядели моряки – курсанты той самой мореходки, в которую он сам попал много лет спустя... А вслед за военными и моряками шли хоть и нестройные, но тоже праздничные и нарядные шеренги демонстрантов, и так загадочно и незнакомо смотрелись в их рядах обыкновенные грузовики, украшенные красными лозунгами и транспарантами... А зрителями этих трибун были многочисленные родственники, соседи, не имеющие окон с видом на главную улицу, которых сменяли друзья и знакомые из числа демонстрантов... И когда этот уличный поток редел, мелел, разбивался на отдельные группки и компании, те, кто был в квартире, усаживались за праздничный стол; на допотопный патефон, а позже на радиолу ставилась старая пластинка, сквозь хрип и треск, трубно и торжественно, гремели вступительные аккорды, и глубокий могучий бас начинал: «Широка-а-а страна моя родна-а-я...» –

…и надеюсь написать еще.

А пока вернемся к эволюции заборов, кою довелось мне наблюдать воочию на протяжении десятилетий.

Изначально они просто существовали как данность. Подгнивший деревянный, отделявший наш двор от Пустышки (она же в прошлом «Марсик»), задворок театра Горького с широченным крыльцом для выгрузки декораций и просторным проходом к известному нам черному остову пятой школы… Дряхлый он был и неавантажный, в метр с кепкой высоты. Однажды, ступив в щель промеж нижними его трухлявыми досками, чего оказалось достаточно, чтобы головы поднялись выше верхнего ребра, мы с Вовкой Торбочкиным малость качнули его – и он плавно завалился наружу и катанул нас, словно на салазках, по склону бугра, как катамаран со стапеля, аккурат на заменивший водоем шершавый асфальт под окнами театрального фойе. Причем ни ушибов, ни даже малейших царапин нам не причинив. Ремонтные работы ждать себя не заставили. Те, кому по долгу службы полагалось, видимо, пошли на принцип и не только обновили сам забор, но и прорезали в нем проём для дубовой калитки трехметровой высоты, которую перед очередным празднеством украсили пудовым замком и забили поперек без малейшего зазора толстенными досками…

Ну и что толку? В первую же предпраздничную ночь неприступную, казалось бы, стену словно загадочное цунами сорвало с петель и унесло в недостижимую даль…

А вскоре грянула и эпоха разгораживания. Но прежде чем поведать о ней, не удержусь еще от одного отступления, теперь уж точно лирического. Лирическое отступление в лирическом же клипе? Почему бы и нет, коль мне по душе композиционный «принцип матрёшки»…

Опять возвращаюсь к рассказу «Невидимый дом». Если кто помнит, гости этого дома, когда он еще не был невидимым, отправляясь в дворовый «туалет типа сортир», шепотом извещали хозяев: «Иду в фойе». Из чего следует, что в квартире так называемых «удобств» не имелось. Ни туалета, ни ванной комнаты, ни горячей ни даже холодной воды, которую таскали вёдрами из дворовой колонки (а какого изумительного вкуса водичка текла из нее, не хуже родниковой, и что за наслаждение было пить ее, согнувшись по пояс, прямо из-под крана!). А на общей жилой площади в 36 и 6 десятых квадратных метра умещались аж 9 (прописью – девять) жильцов; четверо взрослых и пятеро несовершеннолетних. И туда же регулярно приходили гости – количеством порой едва ли не в два десятка – и садились за обеденный стол, где, при застолье экспромтом, дышало паром блюдо с наспех сваренной картошкой, а если наличествовал повод праздничный – среди прочих деликатесов и икра паюсная горкой мандельштамовского асфальта чернела не так уж редко, ибо купить ее по доступным ценам можно было в ближайшем гастрономе… И в той же комнатухе с высоченным потолком и двумя окнами на главную улицу города еще и танцы под патефон, позднее радиолу; и азартные картёжные баталии, разумеется, всего лишь в невинного «дурачка»…А если я добавлю, что в той же квартире постоянно появлялись, сменяя друг друга, приживалы из близких и дальних родственников либо просто добрых родительских знакомых – и гостили неделями, а то и месяцами, то кто-нибудь, возможно, подумает, что такая обстановка заслуживает эпитета адова?..

Ничего подобного!

Конечно, сейчас такое представить трудно, но тогда, в 50-е годы ХХ века, не только обстановка, но и психология людей, и отношения между ними были совсем иными, нежели сейчас. Не стану углубляться в эту тему, которая требует отдельного исследования, замечу лишь, что те люди были добрее друг к другу, участливее, терпимее. Чудом пережив кошмары войны, голода, разрухи, теперь они словно оттаивали, испытывая неиссякающую радость просто от того, что ты жив, что на тебя не падают бомбы, что в тебя не стреляют, что не нужно трястись над продуктовыми карточками… Сейчас нередко мелькает в соцсетях сюжет о Маркесе, который якобы, побывав на Московском фестивале 1957 года, заявил что-то вроде: «Советские люди счастливы, потому что не понимают, как плохо они живут». Ох, до чего ж броско сказано! Точно ли в евонной Маконде, или как там называется выдуманная им страна (читал давно, помню слабо, да и вообще путаю этих двух латииосов – Маркеса и Борхеса – оба мне глубоко чужды), живется слаще?.. И неужели он, всемирно прославленный знаток человеческих душ, не понимал простой истины: счастье человека определяется не набором тех или иных материальных благ и параметров житейского комфорта, а личным самоощущением. Оно же по названным мною причинам было сплошь оптимистическим. Кто не верит – пересмотрите кадры первомайской демонстрации в фильме Хуциева «Застава Ильича».

А вскоре и житейские блага понеслись лавиной: гордо засияла узорно вылепленная дата 1957 на стене кирпичного и оштукатуренного санитарного домика, сменившего прежнюю деревянную дворовую уборную, но и в квартирах были восстановлены и унитазы, и, разумеется, водопровод, и центральное (его по старинке называли паровым) отопление. В 1956-м моя бабушка с дочерью, двумя совершеннолетними внучками и дошколёнком внуком после долгих и остросюжетных хлопот (как-нибудь, может быть, расскажу о них подробнее) получила комнату в университетском доме на Горького 273 (позднее он стал номером 247-м), и наша семья осталась на Энгельса вчетвером – небывалый образовался простор! Конечно, восстановленные «удобства» частенько бывали кустарными и несовершенными, но какой же это был грандиозный шаг вперед в сравнении с прежним положением. А вскоре началось массовое жилстроительство – эти убогие панельные хрущёвки – для скольких семей стали они счастьем, о котором прежде и не мечталось! А уж о копеечной квартплате смешно даже говорить в нынешние – как бы рыночные!? – времена. И я сейчас с ужасом смотрю, как растущие со скоростью гигантских поганок громоздкие и уродливые многоэтажные бараки уничтожают, да нет – уже практически уничтожили! – мой родной город, а в них и жильцов-то единицы… Один такой постоянно в поле моего зрения: этажей двадцать, а светится лишь два-три окошка, в прочих же крупным цифрами номера телефонов, зазывающих покупателей…

…А в тех, что сохранились (это мы вернулись в заборную тему), причем там, где без них казалось бы странным обойтись, – в них всегда неведомо как образовывались просторные дыры, которыми мог воспользоваться любой желающий…

Нынешние огорожи совсем не таковы!

Прежде всего поражают они своим многообразием и вездесущностью. Нет, ну большая-то часть, используемая главным образом для того чтобы срам прикрыть – вроде заросших бурьяном пустырей на местах, где когда-то кипела жизнь, – слеплены из простенькой гофрированной пластмассы или жести. Но это, так сказать, плебеи, жалкие простолюдины середь «аристократических» стальных, чугунных, да уж и не титановых ли?.. неисчислимых форм и размеров, самых причудливых конфигураций, с угрожающе торчащими вверх пиками, грозящими насадить на них любого, кто осмелится прикоснуться. И очень часто, если вам вдруг удастся легальным образом проникнуть в огороженное пространство, внутри вы встретите новый барьер, а за ним, не исключено, еще и еще…

Но самое главное отличие нынешних препон от жалких убористых предков времен советского бархатного тоталитаризма – их трудно, а то и вовсе невозможно! – преодолеть.

И всё ж таки я рискнул – когда мы в недавний осенний приезд студенческого однокашника Бори Колесникова гуляли с ним по Нахичевани и тащились вверх, оттоптав уже вёрст восемь к тому моменту, от Георгиевской к Екатерининской вдоль не ахти какого высокого, но ужас как нудного заборёнка, преграждавшего доступ в вожделенный Александровский сад, – и, хотя с натугой, корячась подобно гусенице на проволоке, но перекантовал себя вовнутрь, заслужив презрительное осуждение своего законопослушного попутчика. Сам же остался горд и доволен: как тем, что в свои заслуженные 75, да еще после энных доз горячительного, не утратил способности парить поверх барьеров, так и тем, что, оказывается, даже неприступные нынешние – преодолимы!..

Кстати сказать (возвращаемся к основной теме), и на стыке третьего корпуса мореходки с трехэтажным жилым домом, имеющим ухоженный двор и роскошную клумбу в его середине, таилась раздвижка меж стальными прутьями, сквозь которую даже упитанной человеческой особи без труда можно было протиснуться, а уж мне с тогдашней комплекцией и просто просквозить, не подцепив ни пылинки. Когда, в недолгую бытность проживания совсем рядом, на Петровской 43, мне надо было попасть на занятия именно в третий корпус и таким образом сэкономить расстояние в два квартала, так я и поступал… А вот в сверхновейшие времена, инспектируя всё с тем же Борей Колесниковым места боевой славы, заглянул я любопытства ради в тот двор, и что же?.. Глухая стена на месте былой удобной лазейки…

Вот он, этот третий корпус (современный вид); именно здесь учился Седов

А так он выглядел в седовские времена

Теперь пора, наконец, вернуться в эпоху разгораживания. Она совпала с самым началом 1960-х. На моих глазах, смотревших в окно собственной квартиры, за несколько весенних дней исчезла старинная фигурная изгородь Первомайского, замененная полуметровой высоты парапетом. Та же участь постигла и почти все другие территории нынешних парков и скверов.

Тут, впрочем, необходимо уточнение. Делаю его на основе детских и подростковых впечатлений, поэтому возможны ошибки. Большинство нынешних ростовских парков имели тогда название городской сад, или, короче, горсад. До сих пор звенит в моих ушах когдатошнее ежевечернее объявление гулкого рупора: «Внимание! Говорит радиоузел городского сада имени Первого мая!» – именно так официально именовался нынешний Первомайский парк. А тот роскошный, густой как лес (теперь на три четверти истребленный), что носил и продолжает носить имя Октябрьской революции, или просто Революции («Идем гулять в Революцию» – ходячее выражение ранней моей поры), – уже и тогда относился к разряду парков. Там, правда, забор сохранили – и поступили правильно: он имеет какую-никакую художественную ценность, чем-то похож на знаменитую решетку Летнего сада. И действительно, назначение этого забора чисто декоративное, а подъем в парк, по двум лестницам из Театрального сквера, всегда был – и посейчас, аж не верится, пока остается свободным.

Эпоха разгораживания настолько приучила к беспрепятственному передвижению по городу, что сейчас трудно вспомнить, какие именно территории лишились тогда строгих границ. Кажется, стадионы? Еще скверы? Но мой привычный Клинический (ныне насильно причисленный к Первомайскому парку) и всегда был отделен лишь от Мединститута, а с трех других сторон обрамлялся бордюрчиком, по которому меня, мальца, водили за ручку…Что еще?.. Ведомственные, используем казенное словечко, участки?.. Ну, например, просторнейшая РИИЖТовская  – была доступна со всех сторон, и я привык пользоваться ею, чтобы по уютным аллеям без помех промчаться на велике от переулка Ашхабадского до площади перед главным корпусом института. И я за нелепую шутку посчитал, когда вдруг привычный маршрут могучей грудью отрезал мне верзила-охранник. Моё веселое поначалу недоумение и нежелание поверить очевидному ничуть не поколебали его каменной стойки – и с тех пор (а было это, точно помню, аккурат в 2000 году) все знакомые проезды, проходы, свободные пространства, словно стянуло железными драконовскими когтями и превратило в неприступные барьеры…

Но довольно о грустном! Вернемся в светлые времена. Тогда даже нелепые и неприглядные картинки неизвестно почему казались уютными и вызывали чуть ли не умиление. Например, маслянистая лужица креозота меж трамвайных путей на Старо-Почтовой, остановка Чехова на южной стороне. А если от остановки пройдешь к Крыловскому и свернешь на крутейший спуск вдоль глухой стены частного домовладения – поневоле ахнешь и отпрянешь в сторону, заметив восседающего на ее верхотуре гигантского бульдога – под стать парочке каменных львов, охраняющих Государственный банк на Среднем проспекте, – но отнюдь не скульптурного, а самого натурального, роняющего голодную слюну из жадной пасти на ухабистый асфальт…

Ну и, чтобы закончить беглый обзор наружной мореходкинской внешности, пройдемся по дорожке, справа от фасада, спускающейся плавным зигзагом к Набережной. Она, дорожка, и сейчас почти такая ж как тогда, только выглядит на удивление заброшенной и неухоженной. Почему на удивление? Да потому что учебные корпуса, по крайней мере снаружи (внутри почти 30 лет не бывал), радуют глаз свежестью, а путь от них к курсантскому жилью на донском берегу, именуемому экипажем № 2 (№ 1, более старый, находится на Будённовском с южной стороны улицы Баумана, исконно Воронцовской), весь какой-то занехаянный. Да еще с неопрятными лужицами на средине маршрута, наполняемыми из сочащихся трещин в склоне, что ли? В мое время лужи случались только после дождей и просыхали мгновенно, а самой приметной деталью спуска был полый металлический поручень, наглухо вбетонированный в почву под асфальтом как раз по осевой линии. Что, впрочем, не мешало нашим судомеханикам ежегодно в выпускной вечер выдирать его с корнем. Такая у них незыблемая традиция была.

Современный вид этой дорожки. Слева вверху – главный корпус мореходки. Фото в начале 2024 года любезно предоставила мне Нина Огнева

В новейшие дни справа от описываемой дорожки некие энтузиасты создали и прославили – и градус прославления растет, можно сказать, ежечасно, городскую достопримечательность под названием «парамоны». Это старинные, но вполне сохранные складские здания известного дореволюционного предпринимателя Парамонова. Долгие десятилетия стояли они целехонькие и ничьего внимания не привлекали. Но настал момент, в «рыночные», само собой, времена, когда они заимели некого собственника и тот вознамерился их снести. Пересказываю историю понаслышке, ибо острого интереса она у меня не вызывает, поэтому заранее прошу прощения за возможные неточности. Кажется, собственник собрался снести это старьё, но начались протесты краеведов, а когда бурокирпичные коробки вскрыли, на их дне обнаружились родники, образовавшие естественный бассейн, куда любители острых ощущений повадились – используем выражение Михаила Зощенко, «плавать и нырять». На мой вкус – удовольствие ниже среднего, но раз кому-то нравится, то и на здоровье. Мы же вдоль будущих «парамонов» кучковались каждую весну, в традиционный апрельский субботник, и очищали их окрестности от всякого хлама и мусора, нимало не задумываясь о том, какую обихаживаем историческую ценность. Вставлю тут же комичную деталь о тех субботниках, чтобы больше к ним не возвращаться. Руководил ответственным политическим действом заместитель начальника училища по административно-хозяйственной части Яков Степаныч (по фамилии, кажется, Грибенко?). Причем, опять же подчеркнем: не завхоз, а именно заместитель начальника. С раннего утра во дворе затевалась им раздача орудий труда, а когда ровно в 8 утра появлялся сам начальник, Яков Степаныч радостно ему рапортовал: «Николай Алексеевич, все мётлы и лопаты розданы!». После чего главный руководитель брал лопату и вел преподавательский коллектив к тем самым складам, вонзал штык в почву, а когда все дружно следовали его примеру, незаметно исчезал. Мы же ковырялись там еще часика полтора – а затем, с чувством исполненного общественного долга, переключались на более приятные занятия. У меня они чаще всего были связаны с Клубом четырех коней.

Что же это за клуб такой, чье название представляло собой явное заимствование из классического романа? Скоро узнаем. Но прежде надо хоть вскользь упомянуть о моих преподавательских достижениях. Собственно, мною это уже сделано на страницах «Провинциздата», где я их подарил своему альтер эго по имени Андрей Амарин. Думаю, сейчас как раз к месту процитировать оттуда некоторые фрагменты.

«Он пытался тогда разбудить у своих курсантов интерес к словесности. Андрей понимал, что дело это малоперспективное, потому как с первых месяцев работы обнаружилось, что литература в мореходке – предмет бросовый: и начальство и курсанты относились к нему как к чему-то даже не второстепенному, а вовсе лишнему, полагая – очевидно не без резона, – что будущему штурману либо судомеханику, не говоря уж о дноуглубителях, проблемы, мучавшие героев, скажем, Достоевского, вроде бы и ни к чему. Такое отношение со стороны руководства имело, впрочем, и важный плюс: молодому преподавателю никто не докучал чрезмерной опекой, проверками, поучениями, и он, чтобы увлечь ребят, экспериментировал на свой страх и риск.

Один из редких проверяющих, тогдашний замполит училища, как раз подгадал к конкурсу на лучшее чтение стихов Есенина. Право выбора стихотворения предоставлялось самим ученикам, и кое-кто, естественно, не упускал случая щегольнуть чем-нибудь позаковыристей, так что Андрей не исключал возможности небольшого скандальчика, когда Хрисанов, читавший, кстати, как заправский артист, с пафосом заключил:

Любил он родину и землю,

Как любит пьяница кабак.

Однако замполит, человек впечатлительный и эмоциональный, аж крякнул от удовольствия и восторженно воскликнул:

– Молодец!

Хрисанова заслуженно увенчали лаврами победителя конкурса, а творческая методика молодого преподавателя была официально одобрена записью в книге контрольных посещений, после чего он был полностью предоставлен самому себе.

Тут бы можно много кой-чего порассказать на эту тему: как Андрей для начала категорически запретил ребятишкам пользоваться школьным учебником по советской литературе, громогласно объявив, что порнографию такого рода надлежит преследовать по закону в первую очередь; как он поначалу робко, потом посмелее стал высовываться за рамки нелепейшей учебной программы, а после, чтоб не мучиться, взял и вовсе от неё отказался и принялся читать вслух на уроках «На полпути к Луне», «Три минуты молчания», «На войне как на войне»… И как, наконец, когда литературу в мореходке вовсе отменили и ему пришлось выполнять педнагрузку «Социально-психологическими методами производства на морском транспорте», – на занятиях по этому небывалому предмету он стал читать главы из «Мастера и Маргариты», и как первоначальное ошеломление сродни бездомновскому «но ведь его не существует» сменилось счастливым восторгом, и как, уже спустя годы после мореходки, некоторые выпускники признавались ему, что эти уроки, на которые больные сбегали из лазарета, а дневальные из нарядов, уроки эти до сих пор…

 

…После замполитского визита дело с поэзией шло неплохо. Юные прагматики усекли в таких конкурсах легкий способ без особого труда («на шару», как это по-курсантски называлось) обеспечить себе высокую оценку по «бесполезному» предмету и таким образом сэкономить время для более существенных занятий. Отдельные хитрецы предварительно выясняли, каков должен быть объем выученного стихотворения, а когда узнавали, что это неважно, быстренько выхватывали первое попавшееся четверостишие, отбарабанивали его и, ухмыляясь, получали свои три или даже четыре балла – в зависимости от выразительности чтения (на пятерки такие обычно не претендовали). Однако подобных мудрецов оказывались единицы, и чувствовали они себя неловко, потому что остальные над ними подтрунивали, – мол, не на многое же вы способны – так что те ощущали даже некоторую свою ущербность и в следующий раз сами уже не хотели хитрить. Ну, а большинство курсантов увлеклось поэзией всерьез. Что Есенин!.. Это было только начало, поэтический ликбез – позднее самые способные его ученики могли без всякой натуги объяснить разницу между сонетом шекспировским и петрарковским, и провести, допустим, сравнительный анализ образа Гамлета в лирике Блока и Пастернака, и прочитать на уроке от «Ангел Мэри, пей коктейли, дуй вино» до «Пусти меня, отдай меня, Воронеж»…

Особенно растрогал Андрея такой эпизод. Семестр заканчивался, ребят досрочно отправляли на практику, пришлось выставить им итоговые оценки, не проверяя последнего задания. Казалось бы, чего им еще – высокий балл проставлен, рапорта подписаны, ан нет: после обеда явилась в кабинет целая делегация «досрочников», увели Андрея на набережную, усадили на лавочку под окнами экипажа и потребовали, чтобы он все-таки послушал, как они читают наизусть сонеты Шекспира (в переводе, естественно, Маршака). Целый поэтический концерт устроили под открытым небом…»

Конец цитируемого фрагмента.

Перед началом урока литературы дежурный отдает рапорт преподавателю

От Андрея мы ничего не узнали о его коллегах-преподавателях. Хочу заполнить этот пробел. И прежде всего рассказать о самых «социально близких», то есть словесниках.

Их было двое: мужчина и женщина. С нее, следуя правилам хорошего тона, и начнем.

Лилия Петровна Федорченко. Миловидная, малорослая, простодушная (но вовсе не простоватая!), она сразу вызвала мое доверие и симпатию. На первых порах ненавязчиво старалась мне как новичку помогать во всем, причем без малейших намеков на свое покровительство и превосходство. Более того: побывав на моих уроках, моментально убедилась, что наставлять меня, собственно, не нужно, и приняла как равного, несмотря на более чем двадцатилетнюю разницу в возрасте и солидный преподавательский стаж…

Спустя три года, в октябре 1976-го, мы дружной многолюдной компанией будем праздновать ее 50-летие в ближнем ресторане (ныне не существующем) «Балканы», на западной окраине сквера Седова, в створе Среднего проспекта (который с давних уже пор носит имя никому не известного Соколова; т. е. ушлым краеведам эта фигура, вероятно, знакома, но широкой публике отнюдь). Уютный был ресторанчик, двухэтажный, с видом на Дон и густую левобережную рощу – отраду ростовчан, вдрызг истребленную перед мундиалем 2018 года…

Вот они – те самые «Балканы»

…Отвлекусь на бегу, чтобы хоть вскользь, тайнописью, упомянуть два «лирических» эпизода, связанных с «Балканами». Я уже признавался с досадой, что тема моих записок не предусматривает любовной линии, которая лишь изредка всплывает дальним размытым фоном. Но как, говоря о памятном ресторанчике, не коснуться хотя бы намеком двух коротеньких и почти одинаковых кадров. С тыльной его стороны, обращенной к Дону, балкон второго этажа опирался на бетонные квадратного сечения столбы, образующие с пяток (или даже больше?) глубоких затемненных ниш. Для встреч совсем уж интимного характера они не годились, но иллюзию некой уединенности создавали. Туда-то, в разгар описываемого застолья, и увлекла меня одна прекрасная дама, якобы покурить (некурящая-то!) – и там разрыдалась у меня на плече, что означало… Нет, ничего серьезного, конечно, не означало – замужняя, намного старше меня тогдашнего, 28-летнего, – но мы на долгие годы сохранили в памяти этот момент и всегда при встрече улыбались друг другу так, будто скрывали секрет, известный лишь нам обоим… Но самое удивительное, что тот наш (условно назовем) «перекур» оказался полнейшим дежавю, ибо за пять с хвостиком лет до него, в том же самом укрытии меж столбами, на выпускном нашем филфаковском вечере, другая, естественно, прекрасная дама, и тоже замужняя… Тсс, ничего-ничего, молчание…

Так вернемся к роще-то левобережной. В разгар праздничного застолья ее взор ласкающий злато-багряный убор стал толчком (ну да, сейчас положено говорить – триггером, но тогда этого словечка-уродца никто и не слышал, к тому ж я привык, увы, писать по-русски, переучиваться поздно, да и охоты нет) к моему стихотворному экспромту в честь именинницы. Воспроизвожу на память, кой-какие слова мог и позабыть, и перепутать:

Засим, как сейчас помню, последовала пауза – все слушатели застыли в напряженном ожидании. И автор продолжил – плавно, размеренно, внятно:

Этот незамысловатый и не ахти как искусно слепленный стишок (хотя контрапункт в нем выдержан четко) у гостей вызвал бурный восторг и непроизвольные аплодисменты. Много ли нужно, чтоб добиться поэтической славы? С настроением публики попасть в резонанс, только и всего! А резонанс, несомненно, вызван был предпоследней строкой. Ведь действительно – для всех, кто ее знал, Лилия Петровна была близким и родным человеком.

Для меня, естественно, тоже. О полноте нашего взаимного доверия вспомню только один факт. Дал я как-то ей почитать журнальчик «Аврора», тогда еще крупного формата, с более чем «сомнительной» в политическом смысле повестью Аксенова «Рандеву». А когда она прочитала, обронил несколько замечаний, акцентирующих антисоветский смысл аллегорического текста. Через 20 лет она мне скажет: «Как же вы не испугались тогда? Я этого никогда не забуду!» Да, мы доверяли друг другу всецело…

…Вообще-то я не собирался в этих клипах касаться какой бы то ни было политики. И дальше постараюсь избежать этой темы. Почему?

Поясню вкратце. Лет этак 8–10 назад получил я электронное письмо от незнакомого юноши из Краснодара, поклонника Ницше. Он благодарил меня за работы о Зелинском (которого, замечу в скобках, некоторые современники совершенно напрасно считали «ницшеанцем», в частности его нерадивый ученик, знаменитый шарлатан Виктор Шкловский). Собирался даже приехать в Ростов, чтоб лично познакомиться. Обменялись мы несколькими емельками – и задал он мне вопрос о моих общественных (пли политических, не помню) взглядах. Вот что я ему ответил:

«Касательно лично моих общественных взглядов, то у меня их не было и нет ‒ и не может быть в принципе. Ибо художник ‒ гражданин Вселенной, ответственный лишь перед самим собой и перед Господом Богом. Поэтому любые рамки партий, кланов, наций и чего угодно еще для него узки и мешают самореализации. Я всегда ощущал себя настолько свободным, чтобы не быть даже либералом. А когда мне предлагали на выбор одно из двух ‒ всегда старался найти третье...»

В поддержку своей позиции сошлюсь на сходное мнение, высказанное Чеховым в хрестоматийном письме Плещееву от 4 октября 1888 года. А также на еще более давнее заявление Диккенса, который свой отказ баллотироваться в члены парламента мотивировал тем, что его идеалы намного шире лозунгов и программ какой бы то ни было партии. И этим ограничусь – дабы поскорее вернуться к более занимательным темам.

Да, а юноша-то краснодарский – с тех пор связь со мной оборвал!..

Лучшим моим другом на все девятилетие (а добрые наши отношения сохранились намного дольше) стал начальник дноуглубительного отделения Анатолий Борисович Благонравов. Говорящая фамилия точно характеризует его человеческие качества, главное из них я определил бы словом благородство (вот любопытно, сохранилось ли это слово в нынешнем лексиконе?). И еще одно, не менее главное, – доброта. Приветливо улыбаясь, он подошел ко мне сразу после того начальственного собрания, где я всех рассмешил признанием об употреблении водки только по праздникам (что было чистой правдой, так как в будни всегда предпочитал коньяк), и предложил сигарету. Наверно, «Нашу марку»? Или «Ростов»? Первая стоила тогда 30 копеек пачка, а второй – аж 40, что для меня в ту пору было дороговато. Позднее ростовский табачный рынок заполонило крепко ароматизированное «Золотое руно» ценой аж в полтинник, Анатолий Борисович к нему пристрастился и ввел в обиход неологизм: «Не желаете ли обруни́ться?» – с улыбкой задавал он риторический вопрос, раскрывая пахучую, черную с золотом шрифта пачку. Мог ли я отказаться?..

Попутно, раз уж упомянуто дноуглубительное отделение, обозначу коротко структуру нашего учебного заведения. Всего отделений, не считая заочного, имелось три: судоводительское, судомеханическое (позднее из него вычленилось, хотя формально не обозначилось, подразделение операторов автоматических систем управления, в просторечье «автоматчиков») и указанное выше. Самым престижным считалось первое из них; немногим уступало ему и второе, имевшее дополнительное достоинство в том, что давало специальность, позволявшую работать не только в море, но и на берегу. А вот третье на фоне первых двух уже не привлекало, и туда поступали по пресловутому остаточному принципу. Справедливости ради скажу, что диплом штурмана-багермейстера, специалиста по строительству и обслуживанию морских каналов и сооружений, вручавшийся выпускникам-дноуглубителям, на практике оказывался не менее значимым. Взять хотя бы ближнее наше Азовское море. Оно настолько мелкое, что судоходство там возможно лишь по специально прорытым, подводным естественно, каналам, с этим самым «углубленным дном». Если кто вспомнит вторую главу моих клипов, там упоминалось о загадочных ночных звуках вскоре после выхода из устья Дона в Таганрогский залив. Это как раз и расчищали фарватер предшественники моих будущих учеников – классное руководство мне досталось именно на их отделении. И все же в обыденном сознании дноуглубители не котировались, несомненный приоритет отдавался штурманам как таковым, то бишь судоводителям, равно как и судомеханикам.

Этим-то не высшего разряда отделением (я опять же о всесильной молве, а не личном своем мнении) и руководил Анатолий Борисович, в свое время его окончивший.

Но, помимо исполнения административных обязанностей, он параллельно преподавал литературу, заочно получив диплом литфака Ростовского пединститута, так что имел, в отличие от меня, две профессии – морскую и земную. Причем преподавателем литературы был, как и Лилия Петровна, весьма квалифицированным, любую учебную тему излагал, в конспекты не заглядывая.

Так что с коллегами мне повезло, и даже очень. Всегда вспоминаю о них с нежностью…

Хотя, как мы уже знаем, литература в мореходке у всех почти преподавателей-спецов, а у курсантов и подавно, считалась предметом бросовым, для будущего моряка бесполезным, однако же раз в год это почти всеобщее мнение если не менялось, то пряталось глубоко под спудом. Как нетрудно догадаться, случалось это накануне и в пору вступительных экзаменов, коих, напомню, если кто позабыл, насчитывалось ровно два: математика и русский язык (диктант). Тут уж словесники – используем прославленную в те времена миниатюру Райкина – становились «уважаемыми людьми». Все, ну или почти каждый из тех, кто прежде ограничивался в приветствии дежурным кивком, теперь расплывался в безразмерной улыбке, норовил пожать руку, порасспросить о том о сем… Почему? Потому что так или иначе почти опять-таки у каждого имелся абитуриент, который жаждал поступить. Чаще всего этот претендент на статус будущего морехода кодировался словом «племянник», и количество таких племянников зашкаливало…

Пишу об этом с легкой иронией, но без всякого сарказма. Ну как не порадеть родному человечку! Не нами обычай заведен – не нам его и ломать. Каяться не стану, но смиренно сознаться обязан: и сам не раз и не два протежировал таким племянникам, среди них, кстати, не так уж редко попадались и настоящие. Припомните, к примеру, моего двоюродного брата, которого дядя Толя принял с неудами по обоим экзаменационным предметам. Но это я сейчас такой покладистый и всё понимающий. А в свой первый экзаменаторский сезон по простоте душевной пытался ставить оценку объективно. Куда там! Сам начальник училища Николай Алексеевич Юрков пытался меня вразумить. Неопровержимым доводом был следующий: «эти люди нужны училищу». Кто «эти люди»? Да родители потенциальных и реальных двоечников, в том числе абсолютно безграмотных. Махнуть рукой на принципы и делать всё так, как требует начальство? Но тогда зачем вообще нужны эти экзамены? Не сразу удалось мне выработать некий баланс между начальственными пожеланиями и собственными представлениями о допустимом дробь недопустимом. Отмечу только, что явное мое неудовольствие при получении подобных указаний приводило к тому, что Николай Алексеевич обращался ко мне с «просьбами» крайне редко. К чести его и моему удовлетворению, никоим образом не «мстил» мне за мою непокладистость. «Жизнь есть жизнь», – не раз повторял он мудро-циничную формулу. Конечно, за этой общепримиряющей фразой могла скрываться и тайная корысть, но я теперь думаю, что в большей мере эта «максима» всего лишь констатировала существующий порядок вещей. Со временем мне и на собственной шкуре пришлось испытать, что значит, когда у твоего ученика есть сановный, обладающий реальной властью родитель. Оставлю на «когда-нибудь потом» живописание всего едва не ставшего кровавым сюжета, здесь же лишь отмечу, что справиться с опасными фокусами соседа-рецидивиста в недолгую бытность мою на упомянутой выше Петровской 43 я смог лишь тогда, когда через посредство Юркова был призван на помощь начальник городской милиции, чей сын учился у нас…

Особую категорию абитуриентов составляли дети седовских выпускников. И уж они-то считали свои права неоспоримыми. Само собой разумеется, что основная масса действовала через Анатолия Борисовича – если вы не забыли, он и сам был из их числа. И тут уж срабатывало чувство товарищества. Сам он в таких случаях, как и полагалось знатоку классики, вспоминал о борзых щенках. Под этим подразумевалось как роскошное застолье в самых престижных кабаках города, так и приглашение погостить в курортных зонах Черноморского побережья и Кавминвод, и если от второго, случалось, мы не отказывались, то соответствовать предлагаемым режимам первого чисто физически не могли…

Встречаясь с Анатолием Борисовичем годы спустя после мореходки, мы непременно со смаком вспоминали следующий эпизод. На углу Чехова и Седова, прям через дорогу от училища, зазывно сверкал безымянный продуктовый магазинчик-стекляшка. Спиртное там продавалось, но не на разлив. Однако ж для своих, проверенных клиентов имелась особая, выражаясь нынешним птичьим языком, опция: можно было не отходя от кассы пропустить по стаканчику. И вот однажды, в разгар экзаменационной страды, насилу отбившись от бесчисленных приглашений на банкет в лучших ресторанах, завернули мы в эту стекляшку, скинулись по последнему рваному рубчику и не спеша раздавили бутылочку не шибко дорогого портвейна…

* * *

Однажды, на исходе первой моей мореходской осени, встретил меня Анатолий Борисович во дворе при выходе из второго учебного корпуса, где на верхнем этаже находился кабинет литературы, и, стандартно предложив сигаретку, задал неожиданный вопрос: «Вы в шахматы играете?»…

Ох уж эти шахматы!

Да, немало времени жизни я посвятил… Нет, теперь-то, думаю, правильнее сказать – немало времени жизни отняла у меня эта увлекательная, затягивающая подобно наркотику забава. Вовсе не собираюсь задним числом хаять самую, пожалуй, мудрую изо всех изобретенных человечеством игр – и в то же время, в чем я смог убедиться и на личном опыте, формирующую не самые добрые человеческие качества (вспомнить хотя бы лютую взаимную ненависть чемпионов!), но не стану углубляться (чуть не написал – дноуглубляться!) в эту неоднозначную тему, достойную более обстоятельного анализа, для которого моей компетенции недостаточно. Моя задача гораздо скромнее. Всего лишь пунктирно прочерчу личные впечатления. Еще в раннем детстве выучил меня двигать смешные фигурки по клетчатой доске отец, но более или менее осмысленно стал я играть, не муча себя, впрочем, проникновением в теорию, на заре туманной юности, оставаясь заурядным дилетантом. Однако ж в армии сумел поднатаскаться, хотя извилин мозговых не надрывал, а действовал всегда по наитию. Что меня привлекало в этой игре? Хитросплетение множества фигур, непредсказуемость замысловатых комбинаций с неожиданными жертвами, фантастически прекрасная возможность, отдав ферзя, поставить мат слоном, а то и пешкой… Такие моменты казались, да и несомненно были – захватывающе красивыми… А вот победить моего постоянного армейского партнера лейтенанта Бердникова удавалось крайне редко. Он мудреных комбинаций не лепил. Ехидно дергая роскошным пшеничным усом, безоговорочно принимал мои жертвы, а после быстренько разменивал оставшиеся фигуры и проводил пешку в ферзи. При этом постоянно бубнил: «Так, здесь у меня две силы, а у тебя одна…» – мне же рассчитывать варианты да и просто считать даже самое элементарное: чья пешка скорее добежит до последней горизонтали – было невыносимо скучно… Так ли, сяк ли, но в ждущую далеко впереди ростиздатскую пору доведется мне даже стать официальным победителем внутреннего турнира с десятком участников, но до этого было еще далеко…

Итак, на вопрос Анатолия Борисовича я, ничуть не кривя душой, ответил утвердительно.

– Тогда, – предложил он, – если вы никуда не торопитесь, давайте зайдем к Палычу, в наш Клуб четырех коней.

Мы поднялись на две ступеньки, мой старший товарищ с видимым усилием потянул на себя высоченную, с тугой пружиной деревянную дверь, которая вела, как указывала табличка на ней, в «Лабораторию дизельных установок»…

Пауза…

© Олег Лукьянченко, 2024.

© 45-я параллель, 2024.