Олег
Лукьянченко

Глава III. Карьера

Продолжение.
Предшествующие фрагменты см.:
1. Глава I
2. Глава II
3. Глава III (начало)
4. Глава III (продолжение)
5. Глава III (продолжение)

Нас, подшефных, разместили в каютах третьего класса, с двумя нижними и двумя верхними местами, как в купейном вагоне. Кто их распределял и по какому принципу, не помню, но как-то само собой получилось, что в доставшейся нам с Лёней Карташёвым (он же Лынечка) оказалась и Вера, а четвёртым – какой-то посторонний дедуля, сразу взявшийся нас поучать. Отблески заката ещё скользили по стёклам иллюминатора, я нацепил тёмные очки, а дедок вдруг объявил, что это очень вредно для глаз. На мой наивный довод, что такие очки ничегошеньки не увеличивают, а лишь защищают от солнца, последовал ответ: «Ты вот, к примеру, когда в окно смотришь – вплотную к стеклу глаза приставляешь?». И я не нашёлся, что возразить. Так и не знаю до сих пор, прав ли был мой давний попутчик? Однако ж солнцезащитными очками пользуюсь посейчас.

Веркины притязания на верхнюю полку мы с Лынечкой пресекли категорически, и ей пришлось смириться. Что мы ещё делали до наступления ночи – носились по всем палубам, восхищались с кормы закатом, сражались, когда стемнело, в «дурачка»… – неважно. А важно то, что девочка утомилась быстрее нас, свалилась в чём была поверх одеяла на свою полку – и мгновенно заснула, так беззащитно подложив ладошки под нежно-румяную от беготни щёчку, что я, сидя рядом на краешке, не верил своему счастью и упивался им: вот мой неугомонный, непоседливый, неприступный Верунчик превратился в тихого ангелочка, никуда от меня не бежит, я могу… нет, не прикоснуться, конечно, но сколь угодно ласкать её глазами…

Очередные догонялки будут предложены мне во время предвечерней стоянки в Ильёвке под Калачом, на берегу поросшего камышом затона. «Лови!» – крикнет она, изобразит футбольный финт корпусом и умчится в сторону камышей. Конечно, я настигну её в три прыжка, схвачу с разбега в охапку… А она вертанёт головой назад и капризно потребует: «Пусти!»…

(Спустя 35 лет возникнет похожий эпизод в моём романе «Мусорный век»: «Но что делать дальше – он не знает. Знает, но не умеет. Умеет, но не знает об этом…»).

И я послушно выпускаю из рук добычу…

«Наш Юрка» в затоне, похожем на упомянутый только что

Экскурсия по Сталинграду прервалась свирепой грозой. Когда мы, мокрые как утопленники, добрались до парохода, выяснилось, что потерялся Вовка Пашевский. У Эльвиры Савельевны паника, но недолгая: потеря благополучно сама находится, а вскоре я вижу в раскрытом иллюминаторе каюты второго класса чем-то знакомую девушку с влажными распущенными волосами – и не сразу узнаю́ в ней нашу классную!.. Почти каждый раз при встречах в послешкольные годы вспоминали мы этот эпизод…

Уже вечереет, хотя возвращённое стихией солнышко ещё сияет вовсю, когда мы с Веруней оказываемся на верхней палубе, ограждённой лишь низеньким трубчатым леерочком. Она сидит на нём над самой кормой, я стою перед ней, мы о чём-то увлечённо лепечем, вероятно, вспоминая подробности недавнего приключения, а из раструба закреплённого на мачте репродуктора доносится рёв лужниковского стадиона, где мой недавний единоразовый футбольный тренер дебютирует в сборной СССР, товарищеский матч с Польшей, за неполных два месяца до исторического своего гола на «Парк де Пренс» отмечая дебют хет-триком при общем счёте 7:1 в нашу пользу… Но я пропускаю мимо ушей возбуждённый речитатив озеровского тенора, а думаю лишь о том, что вот сейчас, когда мы вдвоём и она сидит передо мной смирно, как пай-девочка, я должен обнять её и чмокнуть в щёчку хотя бы…

Но я не решаюсь… Что меня удерживает? Дурацкая стеснительность? Неумелость, опасение, что она меня оттолкнёт?.. Или нечто более глубокое и важное?..

Трепет прикосновения к вечной женственности, той самой, что, по определению финальной строки «Фауста», «тянет нас вверх»?..

Всецело любимый мною Пастернак, вероятно, правильно переводит соответствующий немецкий глагол. Точно сказать не могу из-за позорного своего незнания немецкого. Но в слове «тянет» явно присутствует элемент сопротивления со стороны объекта, чуть ли не насилия, так ведь? Я отнюдь не спорю с теми, кто считает перевод Пастернака лучшим изо всех существующих, кое-какие фрагменты со студенческих лет помню наизусть, и всё же…

Перевод Фета в целом мало удачен (чего стоит хотя бы жуткий монолог Валентина!) – зато в концовке поэт использует глагол «взносит» («взносит горе́), что, на мой вкус, больше соответствует духу подлинника, да и «возводит» у Холодковского тоже ближе к источнику.

Как бы там ни было – все переводчики так или иначе транслируют главный посыл Гёте – о небесной сущности вечной женственности. Помните, Вознесенский когда-то обмолвился: «сущность женщины горизонтальная»?.. А у Гёте – небесная!

Мог ли я обо всём этом рассуждать в 12 лет, под аккомпанемент футбольного репортажа? Вопрос риторический. Но чувствовал нечто подобное – несомненно.

А о том, что действительно воздействовали на нас небесные силы, свидетельствует и прощальный в нашем любовном состязании эпизод. Перенесёмся из бурлящего сталинградского мая в хрустальный ростовский сентябрь; мы стали шестиклассниками, и неугомонная наша Эльвира заманила нас на выходной в крупнейший городской парк – он носил имя Николая Островского, а в дореволюционном прошлом именовался Балабановской рощей (не буду углубляться в её историю, хотя она того очень даже стоит), где обосновались мы в городке аттракционов. Протяжные летние каникулы разлучили юных влюблённых, но Веруня всегда оставалась со мной, подобно героине пастернаковского «Марбурга»…

Тогда я и понятия не имел о поэте с огородной фамилией, знал о нём лишь то, о чём осенью 1958 года трубила вся отечественная пресса. Помню, как тогда в музыкалке, на пресловутом хоре, где я добрых две четверти значился двоечником, в журнальный список затесался мальчик-однофамилец, и учительница сокрушённо-сочувственно качала головой: надо же, как не повезло ребёнку с предками!..

Так всё лето 1960 года «носил я с собою и знал назубок» Верочку. Вот мы возвращаемся всей семьёй после морских купаний на золотом диком пляже под Новомихайловкой (в километре от только-только начатого строительством «Орлёнка»), наш «Москвичок», то натужно рыча, то сбавляя обороты на спусках, преодолевает крутые петли серпантина на пути от Геленджика к Новороссийску, а слева параллельно с нами и, как мне кажется, с той же скоростью неслышно скользит по штилевой глади пассажирский теплоход «Грузия» – и я представляю, что мы там, на палубе, с ней вдвоём. как совсем недавно на «Крымове»…

А теперь сентябрь – парк – аттракционы. Верка зазывает меня на качели. Мы взбираемся в «лодочку», становимся на сиденья… Она делает первый толчок – я отвечаю встречным, она поддаёт сильней – я не уступаю… Нечто особенное звенит в её сегодняшнем, всё нарастающем напоре, будто девчонка решилась что-то доказать… Себе, мне, нам обоим?... Мы взлетаем выше и выше, никого больше не замечая, ни о ком не думая… У меня перед глазами её ноги в жёлтых потёртых сандаликах с расплывшейся чернильной кляксой на левом, это пятнышко то устремляется к моим глазам фиолетовой звёздочкой, то уносится под кроны тронутых свежей желтизной, в рифму к сандаликам, тополей… Выше и выше! Ещё выше, пока хватит дыхания! К самому небу!..

Думаете, измотали меня Верунины качели, аж голова закружилась?

Как бы не так! – морской болезни автор не подвержен. Чему последует несколько примеров. И в качестве эпиграфа к ним в самый раз подойдёт афоризм старшего Дюма (из «Графа Монте-Кристо», что ли?): «По тому, как ты ведёшь себя в шторм, видно, мужчина ты или нет».

Из речных круизов – все они, кроме одного, выпали на мальчишеско-юношескую пору, и вспомнить по этой части нечего. Может, кой-когда и покачивало, но я этого не замечал. А вот морская волнишка порой стегала по бортам увесисто. Впервые – во время путешествия в Севастополь (июль 1968-го), на представителе «ай-айчиков» под названием «Ай-Тодор». Как говорилось в самом начале второй главы (там же и соответствующие фото), в ту пору такие пароходики выполняли регулярные пассажирские рейсы из Ростова в Сочи и Крым, а также меж портами Черноморского побережья, от Одессы до Батуми. Причём стоило это удовольствие копейки. Не верите? Вот вам в подтверждение мой билет, правда, чуть более поздний, и на теплоход классом повыше под названием «Таджикистан», но сути дела это не меняет.

Конечно, IV класс – это значит палубный пассажир, открытый всем ветрам и прочим стихиям, но знали бы вы, какой неземной первозданной свежестью обдало и опьянило этого пассажира, как только наш скромный лайнер вырвался из ворот Цемесской бухты (справа гора Колдун, слева мыс Дооб) на морской простор. Качало изрядно, не меньше четырёх баллов, но даже палубному пассажиру не возбраняется при желании спрятаться хоть на все пять часов рейса, хоть на любой их отрезок в уютном салоне. А ещё лучше – в баре. Я предпочёл второе и, поставив перед собой соточку солнечного напитка, начал дружеское послание словами: «Коньяк скользит по полировке столика…». Однако моё мирное занятие пришлось почему-то не по вкусу некому субъекту сугубо южной внешности из компании за соседним столиком. Проходя мимо, он, как бы не удержав равновесия, двинул меня локтем в плечо и пробурчал отчётливо; «Ышь, пышет сыдыт… Бытховын!». Не знаю, почему он решил, что я пишу сонату, да и вообще как-то не предполагал постороннего вмешательства, тем паче что одет я был в полевую офицерскую форму. Но столь явная агрессия требовала реакции. Штормик меж тем усиливался. То, что произошло дальше, я через четверть века преобразил в эффектную сцену лирического детектива «Порхнул прощальный ямб» (некогда выпущенного ростовским «Фениксом» под невнятным заглавием «Курортная идиллия…», к которому ушлые издатели добавили ещё кое-что, о чём мне противно вспоминать). Памятуя о своём обещании монтировать повествовательную ткань из подручного сора (в чём внимательный читатель не раз имел шанс убедиться), приведу отрывочек, совсем коротенький, и оттуда.

В сцене «морского боя» двое злодеев намерены взять на абордаж прогулочный катер с героем-рассказчиком на борту. Один из них пробует влезть на корму… Дальше цитирую с некоторыми сокращениями:

…Громила хватается обезьяньими лапищами за край кормы и пытается подтянуться. Корма взлетает вверх и помогает ему – он уже на коленях. Вот он выпрямляется во весь свой исполинский рост… ещё миг – и на меня навалится вся его многопудовая туша…

В отчаянье я упираюсь обеими руками в ту часть его великанского чёрного скользкого тулова, где брюхо переходит в грудь…

И эта громоздкая масса мяса, жира и костей – подобно многотонному валуну, какие сбрасывали в речную глубь «Белазы» в славные незапамятные времена покорения Ангары и прочих великих рек… или, если угодно, подобно тяжёлой неразорвавшейся авиабомбе, – взмётывая трёхметровый фонтан брызг, захлёстывающих корму, исчезает в морской пучине…

«Ну, могуч герой-рассказчик! Силён, бродяга!.. – можете сказать вы. – Сам с вершок, а этакого монстра одним мизинчиком в море сковырнул!..»

Ценю ваш здоровый скептицизм, друг мой читатель. Разумеется, вы правы: никогда при иных обстоятельствах мне бы с таким противником не совладать. Но вы забываете о стихийных силах, перед которыми любой из обитающих на земле тяжеловесов не более чем пушинка.

Волна, подбросившая корму, помогла толстошкурому пирату взгромоздиться на край борта. Но она же, ускользнув дальше к берегу, уронила корму в яму. И мой толчок руками всего лишь помог силе земного тяготения на долю миллиметра сместить нащупываемый гигантом центр тяжести, нарушить координацию его вестибулярного аппарата. А результат – полностью соответствовал общеизвестным законам физики…

В реальности всё произошло не столь эффектно, хотя процесс и результат были сходными. Когда я нанёс агрессору ответный удар, «качели» отбросили его назад, он упал на руки своим «секундантам», и те от греха подальше куда-то его уволокли. Похоже было, что он хорошо наклюкался.

Я же благополучно дописал письмо, и оно своевременно было доставлено адресату…

Те же приблизительно четыре балла болтали и «Ай-Тодор», когда он неспешно огибал Южный берег Крыма на пути к Севастополю промеж мыса своего имени с Ласточкиным гнездом на макушке и вошедшего впоследствии в отечественную историю Фороса. Коридоры нашего пакетбота являли собой печальное зрелище: они были устланы телами несчастных палубников, которых загнала туда морская хворость. Я же, в душе сочувствуя бедолагам и в то же время с сознанием собственного превосходства (надеюсь, простительного в 20 лет?), проследовал, стараясь ни на кого не наступить, в обеденный зал. Он был почти пуст, лишь за соседним столиком ожидала официантку семья: муж, жена и двое детишек-подростков: мальчик и девочка. Однако ж официанточка, игнорируя раньше прибывших, взялась принимать заказ у меня. Отец семейства возмутился и заявил о своём праве первенства. Она, тем не менее, подошла к ним, лишь покончив со мной – не прерываться же на полуслове!

Болтанка тем временем набирала силу. Минут через пять подали мой заказ, и я не спеша погрузил ложку в горячий борщ, поверхность которого воспроизводила в миниатюре то, что происходило за бортом. Говорят, что морская болезнь так или иначе действует на всех; если это верно, то мой симптом проявлялся в повышенном аппетите. Когда я проглотил несколько ложек ароматного варева, за семейным столиком обозначилась первая потеря: прикрывая рот руками, убежала девочка. Братец пересидел её ненадолго. Тут мне подали котлеты с картошкой, жареной по-домашнему. Не успел я взять вилку, как кинулась к выходу и мамаша. И только мужчина остался за столом. Именно в этот момент разносчица прикатила тележку и принялась выгружать перед ним полный обед: четыре порции дымящегося борща, четыре порции котлет и столько же стаканов компота. На гневный протест клиента последовал резонный ответ: «Но вы же это всё заказали!» После чего и отец семейства, не в силах продолжать спор, спешно ретировался. Так я и остался в неведении, чем завершился непредвиденный конфликт. Сам же, сытый и довольный, отправился на корму и там, стоя на самом её краешке, на узенькой металлической площадке, всего лишь цепочкой отгороженной от бушующей стихии, плавно взлетая и опускаясь над кипящей пеной, с наслаждением выкурил вкуснейшую послеобеденную сигарету «БэТэ» болгарского производства – марка весьма популярная в те времена…

С четырьмя баллами, стало быть, мы разобрались – теперь повысим ставки. Второй мой рейс на «Лунине», июль 1974-го, переход из Евпатории в Одессу. Ясная солнечная погода – и при том 6-балльное волнение. Чем же мне запомнился этот переход? Тем, как, сладко выспавшись, взбодрил я себя контрастным душем. Зато в самой Одессе, куда я попал впервые, – на каждом шагу манили подвальчики с сухим винцом на розлив по ценам лишь чуть-чуть выше газированной воды с сиропом, и за всего 4-часовую стоянку набрёл я чутьём, никого не спрашивая, на знаменитую Дерибасовскую, которая, никому не в обиду, особо не впечатлила; зато в Пушкинскую с её густой платановой сетью и ровнёхонькой клинкерной брусчаткой влюбился сразу и навсегда…

Но мы сейчас не об Одессе, к ней ещё, надеюсь, вернёмся, а о штормах – дошёл черёд и до 9 баллов. Это уже Атлантика, июль 1982-го, танкер «Лубны». Едва мы с черепашьей скоростью и тревожными гудками протиснулись в сплошном тумане меж Геркулесовых столбов, а затем, на коротеньком солнечном прояснении, миновали Азорские острова (помните о них у Маяковского – «так и жизнь пройдёт…»?), над которыми кружил и кружил, не решаясь на посадку, некий загадочный биплан…

Стоп! Кажется, я маленько зарапортовался. Подняв давние архивы, выяснил, что всё-таки мы с основоположником двигались разными курсами, причём он «плыл», скорее даже «ехал», а я «шёл»; и вовсе не над Азорскими кружил биплан, с ними нас добрая тысяча миль разделяла, а всего лишь над островом Мадейра. да и штормяга врезал по нам не сразу за ней, а лишь сутки спустя…

Избавлю себя от обязанности состязаться с заправскими маринистами и в мильон первый раз изображать морскую бурю. Мировая литература насчитывает десятки, если не сотни прекраснейших её описаний, начиная с Гомера, продолжая «Робинзоном Крузо» и следуя далее почти до бесконечности. К тому же, и тема у нас более узкая – восприятие качки.

С вечера качало ощутимо, но в привычных пределах, а вот посреди ночи я проснулся в отведённой мне лоцманской каюте на ботдеке оттого, что меня кто-то невидимый, но всесильный упорно перекатывал с боку на бок, то втискивая в обитую пупырчатым пластиком переборку, то отбрасывая от неё к краю койки, огороженному пятисантиметровым металлическим барьерчиком. При этом что-то отвратительно скрипело и дробно позвякивал стакан в металлической подставке над умывальником. И вот тут-то я впервые и единственный раз в жизни ощутил приступ лёгкой тошноты. Но лишь мимолётно, через полминуты недомогание прошло, организм смирился с тем, что спать придётся под баюканье невидимого исполина, а когда я продрал глаза утром, стихия угомонилась, так и не дождавшись от меня низкопоклонства.

Нет, это другой штормик, на пути от Карибов к Канарам, повеселее и послабже – баллов 5–6 примерно. 8.08.1982

Так что «лодочки» в ранне-осеннем парке Островского, как ни старалась напарница-визави дошвырнуть меня до самых верхушек тополей, ничуть не напрягли мой вестибулярный аппарат. А вот в нашем любовном соперничестве они оказались высшей точкой, так и не подарив никому победы, – и с того момента пошли на спад…

Почему? Предоставляю умудрённым жизнью читателям (в их числе и почитателям «венского шарлатана») самостоятельно ответить на этот вопрос. Я же лишь отмечу скупые факты: в том сентябре даме моего сердца исполнилось тринадцать, девочка на глазах вырастала и расцветала в девушку, её стали замечать и задирать старшеклассники, а мальчик, на полгода младше, так и застрял в безнадёжных отроках. Пережив в затихающих муках ревности шестой класс, в седьмом, как уже было сказано, он нашёл утешение с новенькой чаровницей, а в восьмом, добавим, надолго увяз в беспросветном романе с… Впрочем, это уже за пределами нынешнего сюжета.

Казалось, что мы в Веруней потеряли друг к другу всякий интерес. И, что удивительно, повзрослев, она утратила прежний озорной задор и превратилась в тихую и скромную старшеклассницу, сохранив при этом и красоту, и точёную фигуру гимнастки-художницы, и множество поклонников. В последний школьный год стала встречаться с юношей из параллельного класса, отпрыском сановного городского деятеля; получив аттестат, вскоре вышла за него замуж и, надеюсь, прожила долгую и счастливую семейную жизнь. Во всяком случае, вполне благополучной она выглядела, когда мы неожиданно встретилась у дверей престижного детского садика (он и сейчас существует – за северным забором парка Революции, на задах обветшалого Дома актёра), куда водили своих питомцев. Удивились, обрадовались, проявили взаимную симпатию – но не более того. Хотя… Или мне это только примстилось? Как будто затухающая искорка сожаления о несбывшемся промелькнула непроизвольно в её первом, узнающем, взгляде. Что-то невыразимое и при том не забытое мною до сих пор…

А потом мы увиделись лет через тридцать, на традиционном вечере встречи выпускников 5-й школы, проведённом, однако, в близлежащей 2-й, где директорствовала наша одноклассница. И там наконец я пригласил Веру на танец. Раньше нам никогда не случалось танцевать вместе, а ведь мне всё в том же четвёртом классе досталась победа в конкурсе бальных танцев. Да-да! У нас проводились тогда уроки (именно уроки, а не кружковые занятия!) по столь аристократическому предмету!... Верочка стала солидной благообразной матроной, и, конечно, в ней не то что трудно, а просто нереально было бы узнать бедового непокорного подростка; вот тогда-то я и сказал полушутя, что влюбился в неё в третьем классе, и спросил: «А ты когда?» Она удивилась и как о чём-то общеизвестном ответила: «А я в первом».

* * *

Вы уж, поди, и забыли про Палыча. Зато автор ничего не забывает и твёрдо держит нити повествования в руках. Повторим для верности: сначала мы отвлеклись на выборную тему, из неё легко перескочили в любовную, задели по касательной стадион «Динамо», затем коснулись море- и рекоплавательской, особое внимание уделив штормам разной интенсивности, а теперь, аккуратно закруглив каждую из них, вернулись в главное русло…

Продолжение ожидается

© Олег Лукьянченко, 2025.

© 45-я параллель, 2025.