Вспомнить первые две главы можно по этим ссылкам:
Глава III. Карьера
Два эпиграфа напрашиваются к этой главе, но они настолько общеизвестны, что я даже не стану их выделять оформительски, а просто дам в подбор. Первый: «Себе я делаю карьеру тем, что не делаю её», а второй, из глубинной классики: «Чин следовал ему – он службу вдруг оставил».
Да, не делал и не стремился делать. Меж тем как независимо от моей воли карьерный рост светил мне с первого класса, с момента, когда меня назначили старостой. Хоть убей не припомню, какие эта командная должность налагала обязанности, да и привилегий особых не припоминаю, но престиж и возможность задирать нос имелись налицо. Опять-таки не помню, насколько высоко я его задирал и задирал ли вообще. И без того cтатус первого ученика сопутствовал мне аж до седьмого класса, когда я его лишился из-за неуспехов в слесарном деле (см. гл. I), авторитет же, даже у приблатнённых пацанят, коих я натаскивал, избавляя от двоек, причём и к себе домой приводил, и у них дома бывал, ни у кого сомнениям не подвергался. И никакими признаками тех, кого сейчас обзывают «ботаниками», не обладал я ни в малейшей степени, да и в спортивном плане тоже был не из последних (см. опять-таки гл. I). Хотя в две основные «блатные» игры: пристенок и гайданы – так и не встревал. И не потому, что первая из них считалась запрещённой (на деньги ведь!), а потому, что вызывали у меня своей тупостью и примитивностью неимоверную скуку… Тут бы можно порассказать подробнее о наших дворовых, и не только дворовых играх, но сегодня речь о другом, когда придёт пора отвлечься, выберем тему позанятнее.
И тем не менее симптомы карьеристского синдрома, кажется, всё-таки возникли – видимо, бациллы соответствующие носились в атмосфере. После вступления третьеклассником в пионеры, помню, сладострастно расписывал я домработнице Мари-Лукенишне: ага, вот теперь буду не только старостой, но и председателем совета отряда – и действительно им стал.
Пионер – всем ребятам пример! Пионерлагерь медработников в Солониках, лето 1957 г. Не путать с Салониками, куда я попаду лишь в 1981-м!
И с этим почётным званием погорел позорнейшим образом. Наш пионерский отряд своей активностью превосходил все прочие, а главным общественно-полезным делом был тогда сбор металлолома – занятие весёлое и захватывающе увлекательное, почище любой игры. Чем увлекательное? Прежде всего азартом поиска и первооткрывательства. Не так-то просто было найти все эти разнообразнейшие железяки, как-то: кроватные сетки и спинки, трубы ржавые и вполне пригодные к употреблению, бочки большие и малые, инструменты неисчислимых названий от ломов до любых гаечных ключей. Однажды даже блины от штанги удалось нам спереть в хоздворе Первомайского, под стенами ДФК… Ну, а самой жирной, но и заставлявшей ох как попыхтеть добычей считались, разумеется, батареи центрального отопления, возрождавшегося массово в конце пятидесятых. Чтобы отыскать всё это добро, требовалось излазить, ни одного не пропуская, окрестные дворы, тупики и закоулки. Особенно заманчивой в этом отношении была обширная территория мединститута, Нахичеванский, 38, или, в просторечном обиходе, – у Корганова. Старожилы Ростова должны помнить эту фамилию знаменитого психиатра, ставшую нарицательной: обиходная фраза «пора ему (или ей) к Корганову» означала, что у некого (или некой) не все дома. Так вот на этой необозримой территории с развалинами храма в центре и простиралось перед нами золотое дно. Ну ладно, пусть железное. Чего мы там только ни находили – вплоть до помянутых выше батарей отопления, целехоньких и, судя по всему, пригодных к употреблению, что не мешало нам выносить им беспощадные приговоры. Случалось, хозяева подобных ценностей спохватывались и обращали нас в бегство, но догнать не удавалось никогда. Итог наших набегов, складированный в отведённом для этого углу школьного двора, исчислялся тоннами. Наш класс неизменно занимал первое место и ставился в пример другим. Причём моей председательской заслуги в том не было: таскал ржавьё наравне с другими – только и делов. И вот на каком-то собрании, наверно, по приёму соцобязательств на следующую четверть или там полугодие, наша вожатая Таня, активная семиклассница крошечного роста с густым румянцем в обе щеки, замахнулась на супер-рекорд: соберём двадцать тонн. Последний же наш результат составлял «всего лишь» около восьми и намного превышал достижения всех прочих классов. И я усомнился, что нам удастся догрести до такой астрономической цифры. «Ты же председатель! – укорила меня Таня, – должен всех за собой увлекать». – «Да где ж мы столько найдём, уже и так считай всю округу обчистили!» – рассуждал вслух реалистически мыслящий пионер. Но все, конечно, поддержали не меня, а вожатую, и мой председательский авторитет потерял несколько баллов. Вспомнил ли кто о моём предупреждении в конце учебного года, когда мы не набрали, естественно, и половины заявленных тонн? Вовсе нет. Однако и репрессий никаких за невыполнение соцобязательств не последовало. Все просто предпочли о них забыть. С тех пор я для себя уяснил, что принимаются они для галочки, а реальные итоги никого не колышут.
Однако ж окончательно лишился я своего председательского поста на другой стезе. Если кто помнит, в первой главе рассказывалось о нашей постановке «Золушки», где мне выпала роль бессловесного гнома. Уже тогда с подходящим костюмом обозначилась загвоздка. Насколько помню, их готовили для детей мамы (бабушки, старшие сёстры, тётушки, кому как). Моя же матушка увлечённо занималась наукой, у неё, конечно, до подобной ерунды руки не доходили. Кое-как слепили мне общими усилиями бороду и усы из ваты да невесть из чего колпак на голову – невзрачный получился гномишко. Не то что мой напарник, такой же мелкорослый Валера Гамалей, чья мать домохозяйничала, а папа на Сельмаше вкалывал (скоро и мы туда заглянем, как только с присказкой покончим!). У него те же гномьи причиндалы из натуральной щетины были изготовлены, да ещё с проседью из серебристой пудры! Ну, с гномом кое-как проскочило, а вот окончательно припух я, когда для какого-то утренника потребовали с меня костюм зайца. У двух или трёх счастливчиков-одноклассников такая драгоценность имелась, фабричного, похоже, производства. Откуда – понятия не имел ни малейшего ни тогда, ни теперь тем паче. В крайнем находясь положении, по снежку свеженькому отправился к дому одного из них, в нашем классе о ту пору новенького, всё в том же Нахичеванском переулке, только теперь вниз от Социалки, она же Никольская. Топтался-топтался перед забором, надеясь, наверно, что случайно его увижу. Так и ушёл несолоно хлебавши. И, предчувствуя грядущий позор, на злосчастный утренник так и не явился, прикинувшись больным. В роли моего разоблачителя выступил всё тот же Гамалей, которого я постоянно тянул по русскому, а то б он из сплошных двоек не вылезал. И вот вместо благодарности припёрся он ко мне после утренника, ничуть не поверив фиктивному моему заболеванию, и презрительно заявил: «Эх ты! А ещё председатель!» Чем-то мне это напомнило финал гоголевской «Коляски»…
И действительно: пионер, который даже костюма зайца не может раздобыть, никак не достоин быть председателем совета отряда. Сместили меня с этой почётной должности и выбрали спокойную и рассудительную Верочку Мохнач, всеобщую любимицу. И правильно сделали!
Зато, избавившись от обременительного поста, в маскарадах я теперь лишь собственной фантазии придерживался. Выдалось продолжительное довольно-таки времечко, когда мы с моим дворовым другом Вовкой (принцем из «Золушки», на три года меня старше) жили под обаянием джеклондоновской книжки «Сердца трёх», откуда позаимствовали девиз «Мы спина к спине у мачты против тысячи вдвоём». Плюс к тому и «Остров сокровищ» воображение поразил. Поэтому вырядиться я решил пиратом. Облик свой сконструировал из того, что под руку попалось: пионерский галстук стал банданой; из подручной марлёвки соорудил нечто типа хламиды; старую материну цветастую косынку использовал как шейный плат, а из отцовского потёртого армейского ремня, на котором он бритву опасную наводил, вышел отменный кушак – после того как я его фольгой серебряной обернул, так что он при ходьбе похрустывал-поскрипывал зловеще, и не зря, потому что – самый главный атрибут! – заткнул я за него настоящий столовый нож с заострённым лезвием и рукояткой под слоновую кость. Аж самому жутко стало – как бы не пораниться! И вот с таким натуральным холодным оружием явился на школьный бал. Успех был грандиозный, народ, девчонки особенно, перешептывался и спрашивал: а кто это? Впрочем, продлился мой триумф недолго. Не избежал я внимания и бдительного завуча Виктора Семёновича Левченко, супруга нашей Эльвиры Савельевны. Он деликатно отвёл меня в сторонку и «кинжал» мой попросил отдать ему, пообещав вернуть перед уходом домой. Обезоруженный, я решил, что должный эффект и так уже достигнут, и, облегчённо выдохнув, содрал с правого глаза чёрную повязку, из-за которой постоянно терял координацию в пространстве…
Славный Виктор Семёнович… Бессменный наш завуч, так и вижу приоткрытую дверь его каморки на третьем этаже, почти напротив лестницы, и лобасто-лысоватую голову в очках, склонённую над… как теперь понимаю – скорее всего над расписанием уроков. Инвалид войны, ходил он едва заметно прихрамывая и был превосходным учителем истории. Мягким приятным баритоном, никогда не форсируемым, но и без того всем слышным, увлекательно раскрывал любую тему, ни в какие конспекты не заглядывая. При том был заядлым шахматистом и футбольным болельщиком. Ну, сразиться в шахматы нам не привелось, а вот на футбол вместе как-то сходили. Весной 1960-го позволил я себе ради телетрансляции матча любимой команды прогулять урок английского. Англичанка наша, молодая эффектная дама, ко мне относилась дружески и с юмором, как, впрочем, и ко всем остальным, она и вообще любила подтрунивать над нами, но вовсе не обидно. Учительницей была хорошей: до сих пор помню английскую скороговорку, которой она нас научила. И я к ней относился доверительно – настолько, что когда прогулял, то откровенно и признался: ходил к товарищу смотреть по телевизору футбол. А она, Наталья Фёдоровна, не на шутку обиделась и даже рассердилась: «Как же ты мог?..» – в подтексте: «Я о тебе такого высокого мнения была, а ты…» Ну и я маленько осерчал – из-за наивности её вопроса, столь явно риторического. «Значит мог», – отрезал. И своим откровенным цинизмом огорчил её ещё больше. После мы, кажется, помирились, но точно не уверен, потому что вскоре она из нашей школы ушла; впрочем, думаю, она была достаточно умна, чтобы не относиться к моему проступку чересчур серьезно. Эльвира же Савельевна, классный наш руководитель, применила совершенно неожиданный педагогический приём. «Раз уж он без этого не может, – сказала мужу, – так возьми его с собой на стадион!» И таки взял – на матч с ленинградским «Адмиралтейцем». А за два года до этого, во время чемпионата мира в Швеции, когда телерепортажей ещё не было, однажды мы с отцом принимали Виктора Семёновича у себя дома и страдали втроём у отцовского «Рекорда», переживая, как наши в Стокгольме, разделавшись в два приема с англичанами, уступили после хозяевам…
Вообще они с Эльвирой представляли собой чудесную продвинутую пару. И доверяли ж они мне оба – теперь горжусь, а тогда не понимал, чем рискуя. Ну, например, по собственной инициативе дала она мне почитать машинопись крамольной «Преждевременной автобиографии» Евтушенко. Как раз когда шла хрущёвская кампания против увлёкшихся молодых (замечу в скобках, не вдаваясь шибко в аргументацию: суровый отеческий гнев и сделал всю эту плеяду всемирно знаменитыми и неприкасаемыми). А без скобок: и ни единого не помню случая, чтобы в моей школе кто-нибудь когда-нибудь был заподозрен в стукачестве. Не считать же им всех разбудившее ленивое замечание вслух Люды Кихтевой на скучном уроке физики: «А Реуцков кушает!»…
…Когда я побывал в гостях у Эльвиры Савельевны незадолго до её 90-летия, она с гордостью показала мне последнюю книгу Евтушенко с трогательным инскриптом 2014 года…
А в июне 1961-го, в пору небывало урожайной клубничной страды, отправился наш 6 «б» в Старочеркасск. На речном трамвайчике типа «Москвич». А оттуда ещё дальше – пешком, на поле, где некогда грозила туркам крепость св. Анны. («О поле-поле, кто тебя…») Теперь её контуры обозначались низеньким земляным валом – всё, что от былой цитадели осталось. Так нам показалось попервах. Но скоро мы поняли, что кое-какие остатки прятались ещё и под землёй. Достаточно было ковырнуть палкой, и непременно ждала какая-то находка, оставшаяся от былых сражений: сплющенные пули, наконечники копий, пушечные ядра, изъеденные ржавчиной, но не потерявшие исконной шаровидной формы… Особо везучим попадались даже старинные монеты….
А годом раньше случилось у нас целое путешествие – в Сталинград, на подшефном пассажирском пароходе «Юрий Крымов», – через волшебные шлюзы Волго-Донского канала, то вздымавшие наш скромный лайнер, как простую пробку, к небу, то возвращавшие в кажущуюся бездну; дальше по рукотворному Цимлянскому морю – и до Волги-матушки. Сидя с Лёней Карташёвым на целинной тогда земле Мамаева кургана, вот так же щепкой чуть пошурудили глинистую почву – а она вся из пуль и осколков… Вживую ощутили мы смертное дыхание войны. Потом, не раз бывая на возведенном там монументальном мемориале, подобного чувства я уже не испытывал…
В мае 2023 года довелось мне побывать в Волгограде после более чем полувекового перерыва. Самое памятное впечатление – соловьиные трели в прибрежной роще с акациями, щедро цветущими наперекор зябкой, с не иссякающими дождями весне…
Но вернемся на Дон 1961-го. Забавный кадрик отплытия из Старочеркасска в обратный путь – порыв ветра сдувает с моей головы отцовскую войлочную шляпу с широкими полями и дарит реке… Поплыла у нас в кильватере к Азовскому морю. И такое же чёткое, но больше слуховое воспоминание: поднимаемся мы от Набережной по булыжной мостовой Газетного уже в темноте, при слабеньком мерцании фонарей, – и голос Эльвиры: «Ну что, Виктор Семёнович, доволен?..»
Ещё бы ему не быть довольным: с этих наших трофеев и начался школьный музей…
Существует он и сейчас. В каком виде и состоянии – не знаю, не нашлось у организаторов времени показать. Это я веду речь о сравнительно недавнем своём визите – в декабре 2022-го пригласили меня в родную школу на 60-летний юбилей создания математических классов. Ну правильно! С нашего потока 9-классников они и начались, правда, уже в сентябре 1963-го. Кстати! Шесть десятилетий спустя меня попотчевали тем же гайдаровским Тимуром и той же сценкой, в которой я когда-то исполнял заглавную роль на сцене Дворца пионеров (об чем бегло упомянуто в первой главе). Полнейшее дежавю! Не комментирую, предоставляя читателю прийти к самостоятельному выводу. Прокрутили и ролик с лицами любимых наших учителей во главе с директором Анной Владимировной Мардиросовой. Из тех, кого я не упоминал в этих клипах, назову математичку Нину Алексеевну Голубову и словесницу Дину Петровну Рубину. А из моего 9 «б», чей юбилей, в частности и отмечался, кроме меня был только Петя Чалов…
Так всё-таки о музее. Одна из организаториц мероприятия, приятная дама, представившаяся завучем по… ох, ну по какой-то работе, пусть будет воспитательной, сказала, что меня узнала по чему-то там в музее. Помню, лет 30 назад, в тогдашней коллекции, экспонировалась моя «Музыка сфер». А что сейчас – не ведаю. Как и то, сохранились ли там ржавые ядра, откопанные нами в крепости св. Анны?
Всё это была присказка – а сказка, следовательно, ждёт впереди. И называется она –
Клип 6. Клуб четырёх коней
Начнем с эффектной сценки раннего детства, навсегда впечатанной в память.
Мне годика три, от силы пять. Чей-то дачный участок в Сельмашевских садах. Перед калиткой мы с отцом и дядя Толя. А за нею, у крыльца дома, рвётся с цепи, роняя пену, бешено лающий пес, огромный, овчаристой стати. Я ещё не знаю, что всю жизнь буду с собаками в напряжённых отношениях, и вовсе не боюсь: как можно бояться, если папа и дядя Толя рядом! А вот хозяин дома едва-едва сдерживает своего лютого волчару и кричит, заглушая злобный рык:
– Проходите. Я его придержу!
– Спускай с цепи, – невозмутимо говорит дядя Толя.
– Да что вы! Порвёт! Мы сами его боимся!
– Спускай! – настаивает гость и делает шаг во двор.
До крыльца и собачьей будки рядом метров десять-двенадцать.
Хозяин дрожащими руками размыкает цепь. Пес, издав радостный визг, прыжком собаки Баскервилей бросается вперёд…
А дядя Толя стоит и молча смотрит на зверюгу… В два гигантских прыжка преодолена половина дистанции до калитки… Ух, что сейчас будет?!.
И?..
В трех шагах от чужака матёрый кобель стелется брюхом по земле, поджимает уши и, жалобно скуля, ползёт к ногам дяди Толи… А потом закатывает глаза от счастья, когда тот гладит его по голове…
Свидетелем подобных эпизодов случалось мне быть не раз и не два…
Дядя Толя Гайдуков был начальником мореходки. Разумеется, Седовской: если имелась в виду иная, обязательно требовалось пояснение – какая именно? Лишь знатокам либо чем-то причастным известно было, что ребятишки, шаставшие по Ростову во фланках, гюйсах и суконных клешах, представляют аж четыре учебных заведения: кроме Седовки имелось также мореходное училище рыбной промышленности (в просторечье «рыбка»), речное («лягушатники») плюс ПТУ (возможно, оно позже появилось) тоже чего-то водного. Для самих курсантов такая неразбериха была на руку: если кто-то попадал в руки милиции – всегда можно было скрыть свою истинную соцпринадлежность. Итак, целых четыре. Но с точки зрения авторитетности, престижности и, как сейчас говорят, статусности – Ростовское мореходное училище имени Г. Я. Седова Министерства морского флота СССР, несомненно, все прочие затмевало. Поэтому звание «курсант мореходки», он же «седовец», котировалось в городе высоко, особенно у представительниц прекрасной половины рода человеческого. Начальник же училища вообще принадлежал к числу небожителей. И при том был одним из ближайших друзей моих родителей. А эта компания друзей составляла постоянный фон ранних моих детских лет…
Вот абзац о них из воспоминаний моей мамы Ариадны Фаддеевны (неопубликованной их части):
«Это были товарищи мужа по университету и их близкие друзья. Эту нашу новую компанию в основном составляли семь супружеских пар, включая нас. Все представители мужской половины этих шести пар занимали довольно высокие посты и, разумеется, были членами коммунистической партии, так как без партийного билета в то время получить руководящую должность было почти невозможно. Толя Гайдуков был начальником мореходного училища им. Седова, Серёжа Просёлков – председателем райисполкома, Алексей Филимонов – первым секретарем райкома, Ваня Мельников и Гриша Волков – подполковники, Ваня Строков заведовал отделом в проектном институте. Все они были в те трудные послевоенные годы хорошо материально обеспечены, преданы Советской власти и вместе с тем милые, добрые и весёлые люди. Дружба наша продолжалась многие годы до глубокой старости…»
Последнее общее фото – 1982 год. Называю изображённых так, как привык в детстве. Верхний ряд (слева направо): д. Серёжа Просёлков, т. Липочка Волкова, д. Гриша Волков, т. Раечка Мельникова; средний ряд: т. Тася Филимонова, т. Надя Гайдукова, моя мама Ариадна Фаддеевна и мой отец Алексей Александрович; нижний ряд: д. Ваня Мельников, т. Леночка Просёлкова, д. Лёня Филимонов. Отсутствуют д. Ваня и т. Мариэтта Строковы
Во дела! Глава о карьере – а я опять в счастливое детство упёрся! Ну, да своя рука владыка! К тому же упомянутый факт как раз-таки один из рычагов основного сюжета.
Итак, дядя Толя. Большой, с сильными руками, в красивой форме моряка…
(Минздрав предупреждает!) Мой отец и д. Толя на праздничной Театральной площади. Начало 1950-х.
Все друзья родителей относились к мальцу ласково и уважительно – но только дяде Толе позволялось брать его на руки и подбрасывать к потолку. Аж дух захватывало, но совсем не было страшно. Интуитивно чувствовалось, что таким рукам и такому человеку доверять можно всецело. А ещё у него имелась трофейная БМВ и при ней шофёр дядя Коля Зайцев – полная противоположность начальнику – маленький, худенький, невзрачный.
Мореходка, фасад главного корпуса, 1952 г. У парадного входа – та самая БМВ (фото с пригласительного билета на празднование 75-летия)
О дяде Толе говорили, что для друзей он ничего не пожалеет. И действительно, когда отцов племянник, типичный лоботряс, поступал в мореходку – благополучно завалил оба экзамена, и математику и русский, но его тем не менее приняли – с двумя двойками! И самое удивительное – учился он неплохо и стал вполне приличным специалистом.
С дяди-Толиной БМВ слит у меня в памяти некий казус, якобы противоречащий законам природы. В 1954-м появился у нашей семьи 401-й «Москвичок», и, когда отец получил права, нередки стали совместные поездки в село Самарское (оно же «город Каял» – от названия железнодорожной станции Каяла, восходящего, вероятно, к летописному, по одной из версий, нынешняя речка Кагальник), где жил брат отца, а мой крёстный Николай Александрович (всего братьев было трое: Михаил 1909 года, Николай 1912-го и мой отец Алексей 1915-го). От железнодорожного переезда, что за Батайском, на юг вела бетонка с чередой затяжных спусков и подъёмов; на спусках отец выключал зажигание и пускал машину «накатом», или, другое название, «по инерции» – при этом непременно обгонял «бээмвэшку» и удивлённо разводил руками: «Ничего не понимаю!..» Масса-то у трофейной машины поболе москвичовской, значит, и скорость инерционная должна быть выше… Я-то сам в физике не корифей, но сейчас, размышляя над тем чудом, подумал: может, парусность у трофейного лимузина была поширше, и за счет этого он сильнее тормозился?..
Кстати, до того, как отец получил права, дядя Толя одолжил ему своего водителя, вышеупомянутого дядю Колю, и тот на отцовской малолитражке повёз нас в Сальск, где жил старший брат Михаил Александрович. По неведомым мне причинам считалось, что там оформить права легче и быстрее. В ту поездку я узнал, что пыльная грунтовая дорога называется профиль, увидел исконную нетронутую степь в бескрайних волнах ковыля… Совсем скоро её распашут и окультурят, запрограммировав будущие пыльные бури начала шестидесятых...
А всего через два года после той поездки дядю Толю посадят.
Мне и посейчас не известны все подробности случившейся катастрофы. Произошла растрата в крупных размерах. Как говорили сведущие люди много лет спустя, виновником был главный бухгалтер (фамилию опускаю), связавшийся с какой-то «шлюхой» (кого-то из сведущих цитирую), а сам Гайдуков не глядя подписал некие ведомости – и в итоге стал главным обвиняемым. Срок ему дали астрономический – 12 лет!..
Вернётся он через десять. Последний раз я увижу его 7 ноября 1967-го у нас дома, куда забегу в фирменном спортивном костюме, выданном университетом специально для участия в праздничной демонстрации – 50-летие великой революции как-никак. И дядя Толя так же ласково заговорит со мной, как случалось в пору моего раннего детства, но сам он уже будет не таким… Чем не таким? Если тогда от него словно излучались тепло, сила, уверенность в себе, то теперь эти невидимые лучи погасли – я увидел немолодого и усталого человека, лишь отдалённо похожего на кумира моих ранних лет. К моему удивлению и удовольствию, он спросил, нет ли у меня закурить, а я только-только приобщился тогда к этой пагубной забаве и наслаждался жуткими кубинскими сигаретами «Визант», которые казались мне выдающимся деликатесом…
Спустя полгода, посреди ночи, нас разбудит окликом с улицы дядя Серёжа Просёлков, и когда отец откроет окно, скажет два слова: «Гайдуков умер», а отец непроизвольно ответит: «Какой ужас!..»
* * *
Двухлетнее лейтенантство из клипов, как уже было сказано, исключается. Замечу только, что к его окончанию мы можем впервые применить грибоедовскуо формулу насчёт следовавшего чина. Собственно, я этот чин и получил по дембелю: из просто лейтенанта стал лейтенантом старшим (старлеем в обиходе, поручиком по-старинному). И предложения остаться в кадрах сыпались в последние месяцы службы одно за другим. Самой заманчивой перспективой представлялась окружная газета (Сибирского военного округа – СибВО) «Советский воин», где я напечатал к тому времени с десяток корреспонденций и два объемистых материала очеркового свойства. Там карьера военного журналиста легко прогнозировалась: командировки по всей Сибири, ритмичный служебный рост и выход на пенсию в 45 лет в звании подполковника либо, на худой конец, майора. Но долго я эту идею не мусолил. И не только из-за лютого сибирского климата. Сама идея стать газетчиком, тем более в погонах, меня отнюдь не прельщала. А кроме того, как я понял намного позднее, есть люди с корнями, есть без – я отношусь к первым. Это не хорошо и не плохо – такова данность…
В родительский дом вернулся я 27 июля 1973 года. И сразу попал в атмосферу родительской же озабоченности моим трудоустройством. Сам я, надо отметить, особенно голову над этой проблемой не ломал. Стержень был ясен с 16 лет – писательство. А всё прочее – мотивы побочные. Однако ж мое метафизическое самоощущение никаким социальным статусом, равно как и доходами, не наделяло, а добывать хлеб насущный где-то ж надо было. В уме я готов был стать и грузчиком, благо что опыт имелся, а ещё охотнее – проводником пассажирских поездов. Но мать с отцом, конечно, всерьёз мои прожекты не принимали, отмахивались от них, как от подростковой блажи. И подыскали мне на первый, так сказать, случай, вот какую работёнку, аккурат по профилю моего университетского диплома: учителем вечерней школы на «Ростсельмаше». Завучем там была тётя Мариэтта Строкова, она и составила мне протекцию…
Тем самым годом мечен выход на телеэкраны популярнейшего и по сю пору сериала «Большая перемена». Ничего не скажу плохого об этом фильме: и актёры классные, и сюжет удалой, и забавных эпизодов немало. Единственное, чего не хватает – жанрового обозначения в титрах: «Сказка».
А мне пришлось столкнуться с самой что ни на есть былью. И не такой уж забавной. Первое предупреждение от руководства: мало прийти в класс и учить литературе – прежде побегай-ка по цехам и добейся, чтоб твои ученики в этот класс явиться изволили…
Побегай-ка по цехам… Эти слова директора мгновенно перенесли меня на четыре года назад, в последний трудовой семестр, когда нам на пару с Валерочкой Навозовым (он же, если помните, Инфант) довелось попасть грузчиками в кузнечный цех. И эту августовскую рабочую эпопею вспоминали мы потом с мечтательной улыбкой на протяжении десятилетий.
Чем она так нам запомнилась? Тем, что мы свою, казалось бы, тяжёлую, однообразную и нудную физическую работу сопроводили аккомпанементом весёлых выходок, проявив при этом виртуозную изобретательность. Причем, отмечу сразу, инициатором чаще оказывался Инфант.
Именно он провозгласил наш девиз (или, как сказали бы сейчас, слоган), перефразировав официальный трафарет тех дней. Сельмаш в 1969-м как раз готовился выпустить миллионный комбайн. И мы с Валеркой приняли личные «соцобязательства» – приложить все усилия, дабы юбилейное детище появилось на свет как можно позднее.
Не подумайте ничего плохого. О реальном саботаже речи не шло, то был всего лишь юмор. Вкалывали мы от души, но, чтоб не заскучать, приправляли свою пахоту всяческими развлечениями. Начать с того, что ни одной смены (а они случались и ночными) не провели мы на трезвую голову. Утренняя смена начиналась в семь часов. Добраться от Нахичеванского до Сельмаша троллейбусом занимало минут двадцать. А ларёк в витринке дома на остановке открывался ровно в шесть. Ожидая троллейбус, можно было промочить горло стаканчиком дешевого портвейна «Рубин», а при желании и с собой прихватить бутылочку. Так что к началу рабочего дня мы не только были бодры и энергичны, но и имели чем скрасить предстоящий обед. Стало быть, стимул для ударного труда имелся.
Рабочий процесс складывался так. В родном кузнечном цеху мы загружали телегу подпичниками, уголком и прочей продукцией, предназначенной для других цехов, до высоты примерно двух метров, а то и с гаком. Что означает слово подпичники, мы так тогда и не выяснили, сейчас же хваленый всезнайка-гугл упорно подсовывает взамен подшипники (до чего же туп этот искусственный интеллект!). Опишу, как запомнилось. Это были серебристые болванки, по форме слегка смахивающие на секции отопительных батарей, но без отверстий, тяжести не чрезмерной – килограммов семи, не больше. Процесс загрузки телеги занимал у нас минут десять, от силы пятнадцать. А затем – нужно было доставить загруженное в цех копнителей, цех мелких серий и прочие цеха, всех не перечислить – много их было. Территория заводская – целый город со своими закоулками и лабиринтами. Не скажу, что мы освоили её всю, но исколесили вдоль и поперёк.
Исколесили – сказано не зря: перевозочным средством служил замысловатый агрегат, который мы величали трактором. Это была невзрачная трёхколесная пыхтелка с обрезанной кормой, скособоченной деревянной кабиной и вызывающе торчащей вверх над капотом выхлопной трубой. Творение явно самопальное. Пространство «салона», тем не менее, легко вмещало обоих грузчиков – и водителя, которого звали дядя Коля, он же «наш тракторист» (определение принадлежит Инфанту, как и замена сермяжного «грузчики» на «такелажники»).
Этот колоритный персонаж требует отдельного описания. С первых минут знакомства он без обиняков известил, что лишь недавно вышел на волю после двенадцати (опять двенадцать! как у дяди Толи!) лет заключения. Своим признанием нас несколько озадачил – ни Валерке, ни мне не доводилось общаться с уголовниками столь солидного стажа. А ещё больше удивило нас то, что он, имея к тому ж и внешность, соответствующую биографии, вел себя весьма скромно, даже робко, чтоб не сказать подобострастно. Когда же в обед мы предложили ему разделить припасённую бутылку «Рубина», проникся к нам уважительным доверием. Так, с первого дня, тесно сплотился наш пролетарский триумвират.
Пролетарских нарядов, однако, вопреки газетным штампам тех времен («Лето в рабочей спецовке» и т. п.), нам не выдали, обходились собственной одежонкой. Единственным элементом казённого обмундирования оказались рукавицы. И надо сказать, слегка каламбуря, что они нас выручали не только в трудовом процессе. Как ещё? Увидим…
Иногда, дабы нарушить эту рутинную последовательность, мы проворачивали некую рокировку. Телега отцеплена, трактор уехал, оставив Инфанта у груды металла, я иду в будку к учётчице, обычно молодой смазливой девице. Поалялякав с ней пару минут, как бы невзначай подсовываю накладную, где она, не глядя, ставит свою подпись и куда шлёпает подтверждающую печать. А из той бумаженции следует, что привезённая нами продукция разгружена и принята цехом. Мы с Инфантом, удовлетворённо хихикая, отправляемся восвояси. Это опять-таки не попытка проволынить, а всего лишь невинная каверза с целью слегка взбаламутить стоячую воду повседневной рутины. К тому же у нас на очереди важное дело. Под каким-то забором, заваленным хламом, мой креативный напарник накнокал огромную покрышку, или, по-иному сказать, скат – не иначе как от «Маза». Выковыряв сей рудимент былых эпох из засохшей многолетней грязи, для чего усилий потребовалось больше, чем на разгрузку трёх телег, мы с гордым видом прикатили громоздкое чудище к порогу родного цеха и бухнули на выцветший газончик перед входом. После чего умиротворённо покуривали «Нашу марку», лежа на пованивающей резине и представляя себя плывущими по морским волнам. Часа через полтора-два нас начинает спешно разыскивать начальство вкупе с возмущёнными делегатами из того цеха, где мы бросили неразгруженную телегу. И что же? Нате вам оправдательный документ с казённой печатью? Нет, конечно, эта коварная мысль нас даже не посещала – зачем же доверчивую девчонку подводить под монастырь! Пошли и за пять минут разгрузили – делов-то! Стоило ли панику поднимать! А потом, после трудов праведных, вернулись к своему резиновому шезлонгу…
В одно прекрасное солнечное утро дядя Коля встретил нас нахмуренным как грозовая туча. Он-то и никогда не терял врожденной мрачноватости, но тут было что-то особенное. Наше всегдашнее предложение повысить тонус отверг с порога: «Я больше не пью!». Продолжая шаблон избранного семантического ряда, следует заметить, что это заявление нас как громом поразило. Как, почему, что случилось? Сбиваясь, нетвёрдым голосом, через пень-колоду несчастный поведал душераздирающую историю, которую я через много лет воспроизвёл в романе «Мусорный век», подарив её занозистому сторожу зоопарка Михеичу. А именно: вчера вечером, невесть в какой компании (подробностей он не помнил), наш тракторист набрался до положения риз, а утром, продрав глаза, обнаружил себя лежащим среди груды венков. «Похоронили заживо!.. – пронзила убийственная мысль. И лишь после нее пришла успокаивающая: – Нет. Он же не под землёй, а на ней». Догадался, что забрел ночью на кладбище и рухнул без памяти у свежей могилки. Ну, мы посочувствовали бедолаге, а когда пришла пора промочить горло, из деликатности пригласили ещё раз. Он отверг было новый искус, хотя и не слишком решительно, – и в оправдание привёл следующий довод: «А из чего пить-то? Стакана ведь нет!». – «Проблема легко решаема! – возразил я и, помахивая рукавицами, отправился в столовую. Замечу попутно, что кормили там отменно и по льготным ценам. До обеда ещё далеко, но буфет действует исправно. Там я заказываю три пирожка: с картошкой, капустой и ливером – а как только хозяюшка отворачивается, движением фокусника-иллюзиониста цапаю с прилавка чистый стакан, и он моментально исчезает в одной из рукавиц. Бумажный кулёчек с закусью запихиваю в другую и с невинным видом покидаю место действия.
Трагический взор дяди Коли слегка теплеет в предвкушении скорого возврата к земным радостям, и он отправляется на поиски уютного уголка, врубив полный газ. Далее следует сценка, которая вполне сгодилась бы для фильмы раннего Чаплина. Наша затрапезная тарахтелка с разгону влетает на просторную площадку, скорей даже площадь, перед цехом экспортных машин, а там как раз начинается то ли митинг, то ли ещё какое сборище по случаю, как мы потом узнали, визита заместителя министра, так что неароматный выхлоп нашей колымаги рискует потревожить его нежные ноздри. Лихач-водитель, почуяв неладное, теряет, вероятно, координацию в пространстве и в поисках пути к бегству выписывает лихие кренделя перед самой трибуной, подобно фольклорному ужу на сковородке. Обалдевшие организаторы кидаются к нам, размахивая руками кто в лес кто по дрова, чем запутывают дело окончательно и ставят очумелого водилу в положение загнанного зверя. Наконец он утыкается кормой в какой-то закуток, движок глохнет, а судорожные жесты наших преследователей велят сникнуть там и не рыпаться.
Митинг, наконец, возвращается на свою колею, угомонившиеся мы теперь никому не помеха – так почему бы не вернуться к исходной задумке, пусть и в стеснённых условиях. Конечно, распивать на троих в разгар рабочего дня да ещё и на глазах у высоких столичных чинов выглядело бы чересчур разнузданным действом, но, как учил классик, на всё есть свои приемы. Помните мои волшебные рукавицы? Вот как выглядели несложные пассы их использования. Одна изящным махом опускается под сиденье и возвращается оттуда загруженная склянкой вожделенного бальзама, попутно лишённой алюминиевой головки; во вторую тем же способом опускается стакан. Затем процесс продолжают обе сразу: правая наклоняется к левой, и невидимая посторонним струя переливается из большей емкости в меньшую. После чего та же оболочка подносится к устам… и живительная влага перетекает из сказочного сосуда в наши пересохшие глотки.
Случалось, что по каким-то причинам у нас иссякал запас рубинового зелья, а жажда ещё не была утолена, и тогда приходилось отправляться за добавкой на городскую территорию. Ближайшей точкой был роскошный гастроном насупротив станции «Вокзал-Сельмаш», на перекрестке у истока улицы Сержантова – радующее глаз краснокирпичное здание с закруглённым углом входа. Оно и сейчас выглядит примерно так же, только помещается там не гастроном, а ювелирный магазин. Итак, пузырь приобретен, однако распитие в общественных местах стражами порядка отнюдь не приветствуется, но, как говорится, места знать надо. Обочь всё той же станции «Вокзал-Сельмаш» – там, где перрон обрывался в неглубокую канавку под насыпью, – укрыв от посторонних взглядов спину уютным густым кустарником, сидел ветхий старичок с не менее ветхим пузатым чайником и кошёлкой доисторических времен. К нему периодически подходили жаждущие, но чаепитие вовсе не предусматривалось. Долгожителем извлекался из кошелки четвертьлитровый гранёный стакан, тщательно ополаскивался из носика чайника кипячёной, надо полагать, водой – гигиена прежде всего! – а затем вручался распивающим; они же в благодарность за услугу оставляли ему пустой сосуд. В далеком будущем аналогичные операции обзовут словом «бартер». Увы, в наши дни хрестоматийные строки Чухонцева («Мы пили когда-то – теперь мы посуду сдаём») воспринимаются лишь ностальгически, их связь с реальностью утрачена, ибо ныне пустая стеклотара никого не интересует, а почему – мне так до сих пор и не удалось выяснить… В описываемые же славные времена пункт приёма стеклопосуды считался золотым дном, и занять сей желанный пост можно было лишь по крутому блату.
Но мы отвлеклись. Стало быть, оприходовали мы с дядей Колей в той самой уютной канавке под сенью кустов свой пузырь – и чего-то он с ходу закосел. Вчерашние дрожжи, что ли, взыграли. Рассудительности при том не потерял и, подозревая, что его в таком виде могут не пропустить через проходную, придумал маскировочный трюк: купил в «Союзпечати» «Вечёрку» и говорит: «Олег, давай ты раскроешь газету, как будто мне что-то там интересное показываешь, и мы вместе пройдём». Маскировка представилась мне весьма сомнительной – и не зря: меня с газетой благополучно пропустили, а наивного хитреца отсекли и завернули назад. Оставшись без транспорта, работать мы, естественно, не могли и устроили вынужденный перекур всё на том же газончике пред входом в цех. От мазовского колеса в качестве шезлонга мы к тому времени отказались – и жёсткое оно было, и неароматное (но катить его обратно охоты не было, ещё чего!) – и теперь полёживали прямо на травке, благо что августовское солнышко её прогрело. Однако долго кайфовать нам не пришлось: не долее чем через полчаса отлучённый от труда пролетарий перед нами явился – в разодранной на правом плече рубашке, из-под которой просвечивала кровавая ссадина. «Пришлось через забор лезть», – кратко пояснил, заметив наши изумленные взгляды. «Вот это так истинный трудовой энтузиазм! – восхищённо подумал я. – Не то что не отлынивает человек от работы, а рвётся к ней, не щадя собственной шкуры!» И в самом деле: ладно бы удирать через забор, а он, между прочим, гладкий и высоты нехилой, роста в полтора человеческих (правда, без колючей проволоки, она лишь в самоновейшие времена там закудрявилась), но чтоб наоборот!..
Между прочим, пролетарский образ жизни нам с Инфантом очень даже понравился: сплошные приключения да плюс к тому ещё и зарплата весьма неплохая, причём не только по студенческим меркам. Занятно, что при всём нашем разгильдяйстве нам ещё и солидная премия обломилась аккурат к ноябрьским праздникам, когда мы о сельмашевских подвигах уж и запамятовали. А главное – ни о чём думать не нужно: оттрубил свое в эйфорическом угаре, в конце смены – бодрящий душ (баня по-местному: «пора в баню» – значит последний рабочий час на исходе), приятная усталость, не чрезмерная, но такая, когда силы для новых подвигов восстанавливаются как по волшебству…А дальше – делай что хошь: пиво пей, на футбол иди либо совмещай оба эти удовольствия, да мало ли и иных найдётся…
И вот по тем же цехам, где я так удачно флиртовал с симпотными учетчицами, а ведь не рассказал ещё – и не стану: тема, увы, не та! – живописать подробно, как в цеху копнителей меня спасала иконописная красавица-великанша Марфа, после того как рассеянный Инфант пихнул на меня груду уголка с телеги («Думаю: а где Алик? С трех сторон не видно – ну, значит, как раз под уголком» – делился он потом простодушно своими наблюдениями, и ведь не ошибся, наивное дитя!) и я довольно долго ловил железяки в охапку стоя, пока не свалился под их тяжестью; она чуть ли не на руках доставила меня к какому-то топчану и, приводя в чувство, заботливо причитала (наверно, точь-в-точь как евангельская её тезка, о которой я тогда не имел ни малейшего понятия)… Умолчу и о том, как сладко целовались мы с красоткой Мальвиной (Откуда такое имя? При первом знакомстве я лихо представился: «Маркиз!» – «А я Мальвина!» – услышал в ответ. Наверно, по ассоциации с Маркизом Карабасом?) ночной сменой на лавочке в сквере перед заводоуправлением… Какой-то проходящий мимо дядька не то чтобы возмутился, но крайне был удивлен: «Тю! Да вы что – это же завод!» Эх, да что вспоминать!..
И вот теперь, на той же территории, навевающей светлые романтические и почти не утратившие первозданной свежести воспоминания, мне предстояло выступать в роли надсмотрщика на плантациях, выслеживающего беглых рабов?..
Скажу сразу, до этого дело так-таки и не дошло. Ибо ровно через две недели своих педагогических будней я покинул сие учебное заведение навсегда. А из тех двух недель осели в памяти лишь два эпизода.
Мой дебютный урок. Класс на удивление полон. Наверно, кто-то за меня подсуетился, чтоб сразу не запугать новичка. Тема – «Преступление и наказание» Достоевского. Предполагая, что вряд ли кто читал, излагаю фабулу. Слушают внимательно. В конце один из учеников даже подходит, чтобы что-то уточнить. А за ним две замухрышистые девицы лет по двадцати – на ногах держатся не слишком твердо и пахнут отнюдь не розами. «Ну, что, учитель, пойдёшь с нами?» Вежливо отказываюсь от любезного приглашения. (Вспомню о нём десять лет спустя в Смоленске, когда в вестибюле общаги ПТУ обратятся ко мне с аналогичным клоны тех девиц… Но это мы преждевременно заскочили в клип нумер семь…)
А второй эпизод таков. В очередной учебный вечер ищу я свой класс, открываю одну за другой двери – везде шаром покати. И вдруг в последнем натыкаюсь на трёх женщин чуть ниже среднего возраста. О, думаю: целых три слушателя! Блок, помнится, в подобной ситуации для одного лекцию читал… Не тут-то было! «Ох, простите!» – вскакивают дамы и шустро упархивают. Оказалось, это три училки зашли меж собой пообщаться.
И вот как-то на исходе второй недели поделился я с отцом своими достижениями на педпоприще, посочувствовал он мне и говорит: «А давай-ка я позвоню в мореходку». Нашёл по справочнику телефон начальника и набрал номер… Представился другом Гайдукова и обрисовал ситуацию, дескать, сын, филолог-словесник, только что вернулся из армии, офицер, ищет работу по специальности…
– Пусть зайдёт, – последовал ответ.
Я никогда не был склонен к мистике, остаюсь сугубо земным жителем и сейчас, но не потому, что такой уж закоренелый материалист, вовсе нет, а просто не хочу вникать в те сферы, где человеческий разум бессилен. Но в этом месте моего нескучного, надеюсь, повествования, не могу не задуматься о влиянии высших сил.
Тут давайте-ка перенесёмся на миг во времена относительно недавние, даже точную дату помню – 6 декабря 2009 года. Я возвращаюсь из Варшавы, куда был приглашен тамошней университетской профессурой выступить по поводу 150-летия со дня рождения Зелинского. На перестыке в Шереметьево меня встречают дорогие друзья Юрик и Риточка Перфильевы, везут в шикарный и почему-то совершенно пустой ресторан («Репин», что ли?), а затем усаживают в той же аэрогавани на вечерний рейс до Ростова. Стюардеска предлагает скрасить полёт крошечным флакончиком курвуазье (который стоит вдвое дешевле аналогичного в варшавском рейсе), так что я совершаю мягкую посадку в приятно-приподнятом настроении. (Прежний ростовский аэропорт тогда ещё исправно действовал, а не использовался как полигон для наживы московской строительной компанией, успешно уничтожающей на протяжении вот уже более десятка лет мой родной город.) Таксист, везущий меня до дома, оказывается каким-то образом связан с мореходкой, и от него я узнаю о недавних похоронах Коли Прозоровского… Моментально всплывает перед глазами последняя наша случайная встреча ещё в мою ростиздатскую пору, на Будённовском, угол Тельмана, где была тогда дорогущая забегаловка с вывеской «Бордо». (Что нам помешало подняться квартальчиком выше к привычным демократичным «Ступенькам»? Наверно, сама непредвиденность встречи.) И там Коля рассекретил мне подробности своей семейной жизни, о которых никогда не заводил речь в бытность нашу коллегами (выпускник, работать в училище он пришёл через несколько лет после меня, замполитом дноуглубительного отделения, сменив моего доброго товарища, порядочного, но при том несколько чудаковатого Анатолия Ивановича Чуприна – оба эти имени нам ещё встретятся в дальнейшем повествовании). Коля был женат на дочери той самой старой преподавательницы-русистки по фамилии Уткина, смерть которой и образовала вакансию, в итоге доставшуюся мне. Значит ли это, что моё появление в мореходке было предначертано некими высшими силами?
А может, всё это просто мои фантазии, а объяснения случившемуся несложно подыскать самые что ни на есть практические. Место вакантно. Кандидатура со всех сторон подходящая: и по диплому, и – что особенно важно для военизированного учебного заведения – мужчина, да ещё и со свежим командирским опытом. Плюс ссылка на Гайдукова тоже оказалась действенной: прослышав о моей кандидатуре, былые соратники дяди Толи, продолжавшие работать, хорошо помнили моего отца – ходатайствовал за меня и старейший авторитетнейший математик Александр Александрович Марцелли, и завкабинетом черчения Олег Васильевич Пархоменко, и начальник механических мастерских Евдокимов Виктор Михайлович…
Непременно нужно упомянуть и о том, что мое «бегство» с Сельмаша не обошлось без скандальчика. Узнав о моих планах, директор рассвирепел и категорически воспротивился. Понять его нетрудно – учебный год уже начался, заменить некем – это раз; протекция тети Мариэтты: его просили за меня – это два. И тут на выручку мне пришла близкая приятельница Татьяна Грудинина, занимавшая какой-то пост в горкоме комсомола. Она, как это у номенклатурщиков называлось, «вышла» на заведующего гороно, и тот лично позвонил директору и потребовал беспрепятственно меня освободить. Мне, конечно, было неловко – и перед ним, столь неделикатно угодившим в лужу перед своими подчинёнными, и особенно перед тётей Мариэттой. Но с другой стороны – я ведь сам не просился на это «перспективное» место – да и неужто кто-то предполагал, что задержусь там надолго?..
Как бы там ни было – благодаря вмешательству высших сил либо без такового, но с 1 октября 1973 года я стал преподавателем русского языка и литературы в Ростовском мореходном училище имени Георгия Яковлевича Седова. И топтал помнившие его коридоры ровно девять лет, тютелька в тютельку, причем успел сродниться с ними, да и со всей этой своеобразной, по выражению курсантов, «бурсой», как некогда с двором своего детства.
Тут же попутно о своеобразии этого нестандартного учебного заведения. По рангу оно приравнивалось к техникуму и давало выпускникам среднее специальное образование, но при этом представляло собой некий гибрид военного и гражданского. Такими все отечественные мореходки стали в 1944 году сталинской волей. Подчинялись они Министерству морского флота, т. е. гражданской структуре, а вот внутренний распорядок имели по типу военных училищ. Конкретно: казарменное положение учащихся, именуемых курсантами, их членение на роты под командой строевых офицеров, объединённых в организационно-строевой отдел (орсо сокращенно), плюс наличие так называемого «военно-морского цикла», соответствовавшего вузовским военным кафедрам, что избавляло курсантов от призыва на действительную воинскую службу. Изюминка же состояла в том, что высший по званию и должности офицер – начальник военно-морского цикла, капитан первого ранга, – как и весь офицерский состав, находились в подчинении у гражданских лиц – начальника училища и его заместителя по учебной работе… Нет, никто не называл этого заместителя завучем – то была птица куда более высокого полета, по сути первый зам начальника. Таким образом, высший в училище армейский чин, как и все прочие офицеры, имел над собой двух гражданских руководителей. Более того, каждая курсантская рота делилась ещё на несколько учебных групп, имевших классных руководителей из числа преподавателей, опять же штатского разряда. Так вот – командиры рот отвечали перед классными руководителями не только за внешний порядок и дисциплину, но даже за успеваемость своих подчиненных. Сравните-ка – с вышеупомянутой вечерней школой. Преподаватель мореходки не то что не обязан был ловить и загонять в класс своих учеников, но и мог спросить с командира роты в случае каких-то эксцессов (случавшихся, само собой, крайне редко).
Разговор с начальником училища Николаем Алексеевичем Юрковым ничем примечательным не запомнился, а собеседование с командным синклитом (замы Юркова по учебной, политической, военно-морской и административно-хозяйственной части; начальники и замполиты отделений: судоводительского, судомеханического и дноуглубительного; и, кажется, ещё комсорг Костя Волков, младший сын родительских друзей) зацепило память одним лишь вопросом, не помню кем заданным: «Водку пьёте?» – на что я не задумываясь ответил: «Только по праздникам», чем вызвал всеобщие одобрительные улыбки. Таким образом, смотрины завершились для меня благоприятно, и первого октября я начал дебютный мореманский рейс, отправившись во главе своей учебной группы в какой-то совхоз Весёловского района на уборку кукурузы. Почти полное совпадение с началом собственной студенческой поры, только на месяц позже и, соответственно, с иным «фронтом работ»: если там основная масса занималась сбором винограда (и лишь несколько героев, включая меня, естественно, вызвались, стоя по колено в болоте, рубить серпами чакан, о чём я, может быть, расскажу когда-нибудь подробнее, если дойдут руки написать о незабвенном винсовхозе номер три; пока же замечу только, что мне за такую пахоту заплатили в итоге деньгами, тогда как сборщики винных ягод оказались в полном финансовом прогаре), то здесь из сладких плодов донской земли нас поджидали лишь арбузы на неубранной бахче, с которыми мы расправлялись на ходу: вспарывали им брюхо, вырезали ароматную сахарную серёдку, а прочее оставляли на расклёв обалдевшим от счастья воронам. И, собственно говоря, получалось, что я как бы продолжаю покинутую лишь пару месяцев назад офицерскую службу – с той разницей, что там мои подчинённые носили армейскую форму, а здесь – морскую. Так что никаких проблем с адаптацией не возникало: приученные к дисциплине курсанты, а среди них попадались и мои ровесники, отнюдь не пытались каким-либо образом «надавить» на молодого преподавателя. Ну да уж чем-чем, а командирским рокотом в голосе овладел я в рядах на пять с плюсом – дело не больно хитрое. Хотя как сказать! Учился с нами в университете на последних курсах ещё один (помимо упоминавшегося прежде Юры Хренова) генеральский сын, причем из самых центров. Хоть и прошло с тех пор больше полувека – не стану раскрывать подробности – дабы не коснуться случайно чего-нибудь запретного. Высокий статный красавец, культурист, залюбуешься – и при этом, вот удивительно! – тихий, скромный, не заносчивый совершенно. Преподавательницы наши перед ним так уж хвостом виляли, а он лишь краснел, как застенчивая барышня. Да ещё и женат был, супруга же, судя по всему, держала его в жёсткой узде. Так я это к чему вспомнил? Мы с ним потом оба загремели под фанфары; я-то, понятно, по воле судьбы, а он, натурально, по отцовской, – и встретились на двухмесячных лейтенантских сборах в Новороссийске. Так его там капитан Казаков, наш старшой, публично стыдил за то, что бедный парень ни одной уставной команды подать не мог – и к своему начальнику обращался не как положено: по званию, а «товарищ командир!». Это, впрочем, не помешало ему со временем занять пост военного атташе в одной из капстран…
Но мы опять отвлеклись.
Комплекс учебных корпусов мореходки на протяжении многих десятилетий служил одной из приметных доминант городского ландшафта, вкупе с куполами собора Рождества Пресвятой Богородицы над Старым базаром и театром-трактором на главной городской площади. Сейчас все эти доминанты заглушены разномастным скопищем убогих многоэтажных бараков, лишивших город собственного неповторимого лица, но разглядеть Седовку с левого берега все-таки можно.
Современный вид с левого берега Дона на главный и второй (правее) корпуса. Лучковидный фронтон фасада (ср. с помещённым выше фото 1952 г.) спрямлён – нынешним строителям не до архитектурных «излишеств».
Продолжение следует
Фото из архива автора
© Олег Лукьянченко, 2024.
© 45-я параллель, 2024.