Мелоскоп
Двадцать первый век на дворе. Уже, считай, четверть прошла. Ну, почти... А народ до сих пор на гороскопы ведётся.
– Кто он у тебя? А... Лев! ну, понятно, значит. Львы они все такие.
– Какие? – спрашиваю я, потому что мне, например, ничего не понятно. Я «львов» знаю всяких разных... И таких, и не таких, и противоположных, и наискось...
– Ну, такие... Такие же!
Господи... Когда всё это кончится?
– Ты, наверное, рыба! Поэтому и не понимаешь, – говорят мне.
– При чём тут рыба? Какая рыба? Рыба же разная бывает! Да и не рыба я. Что вы пристали? – говорю.
– А кто ты?
– Какая разница? Если вам всё понятно и так, то почему вы не видите сразу? – не понимаю я.
И тут сегодня вдруг поняла, что наша жизнь – это музыка! Музыка. И она у каждого своя – индивидуальная. И, вот, по музыке можно на самом деле определять индивидуальность.
В любой музыке всегда присутствует и пульсация ритма, и паузы, и всплески, и проигрыши, и повторения, и новшества, и всегда есть гармония – то, на чём держится сама мелодия – как жизнь.
Она приходит из тишины. И уходит туда снова. Как мы! А дальше... Дальше получается у кого как.
У кого-то жизнь, как песня... Блатная. Или приблатнённая. Простенькая, однообразная мелодия... Если это вообще можно назвать мелодией. Без всплесков, без подъёма, иногда с подвыванием... Ну а как без этого? В общем, понятно.
У кого-то песня красивая. С кульминацией, с паузацией, с развязкой... Незабываемая песня! Трепетная и нежная.
У кого-то – как сложное классическое произведение. Целые судьбы-концерты бывают. Таких людей мало кто понимает. Они живут сложно и почему-то дольше, чем обычные люди. Им, видите ли, самим с собой интересно...
Вот и было бы забавно вот так:
– Он у тебя кто?
– Он? Фокстрот.
– А... Ну тогда всё понятно. Отфокстротил он тебя и пофокстротил дальше фокстротить следующих.
– Ну что делать? Такой человек. Не может жить, пока не отфокстротит максимальное количество странствующих вальсисток...
– А этот кто?
– Этот – менуэт. Типичный. С этим далеко не пойдёшь. Он же на цыпочках всё время ходит. Даже не ходит – семенит!
– А мне далеко и не надо. Мне подходит! Был у меня уже один... Мазурщик... Хватит! И романсист тоже был. Всё романсы да романсы... Сил нет.
– А финансы?
– А что – финансы? Не в этом дело! При хорошем романсе и финансы никуда не денутся. Пусть будет менуэт. Но – чтобы надёжно, понимаешь? Мне подходит.
– А эта кто?
– Эта – фуга. Там, понимаешь, без многоголосья – никак!
– А... Ну, понятно. Если фуга, то конечно...
Ну не лучше ли? Ей-богу... А то всё – козероги с баранами какими-то... Ой, простите великодушно – с овнами... Девами, рыбами, водолеями и раками... Фу, какая гадость! А мне... Летать... Нет! Не летать... Но всё же... Может, петь да танцевать интереснее? Не?
Диалог среди бела дня…
По улице шла и ругалась кошка. Если честно, я приняла её за кота. Никогда бы не подумала, что кошка может так ругаться. Она кричала громко и злобно так:
– Мррррряуууу! Мррррряуууу! Мррррряуууу!
Время было около полудня, движение оживлённое, людей много. Все останавливаются и смотрят на неё. А она ни на кого из остановившихся не обращает никакого внимания. Идёт и кричит, глядя куда-то вдаль:
– Мррррряуууу! Мррррряуууу! Мррррряуууу!
Оказалось, что на противоположной стороне улицы стоит женщина. И кошка явно обращалась к ней. Никто бы ничего и не понял, если бы эта женщина не стала ей отвечать:
– Ну и что это такое?! Я тебя спрашиваю!
Женщина, значит, спрашивала. А кошка, умолкшая на момент звучания вопроса, тут же громко и выразительно отвечала:
– Мррррряуууу! Мррррряуууу! Мррррряуууу!
– Нет, ты мне объясни, где ты три дня шваландалась?! Вот где ты шваландалась? Не стыдно тебе?
Выслушав очередную серию вопросов, кошка с удивлённым уже видом отвечала:
– Мррррряуууу! Мррррряуууу! Мррррряуууу!
– Ты посмотри на себя – на кого ты похожа! – ругала её женщина, получив ответы на все свои предыдущие вопросы – где шваландалась, стыдно ли ей и что это вообще такое тут происходит...
Кошка отвечала ещё более удивлённо:
– Мррррряуууу! Мррррряуууу! Мррррряуууу!
Мол, станешь тут похожа... На неизвестно кого. С такой жизнью... Весна же кругом! Неужели не понятно? Дела у меня. А ты чего тут разоралась на всю улицу? Я же есть хочу! Марш домой кормить меня быстро! Я сказала – быстро:
– Мррррряуууу! Мррррряуууу! Мррррряуууу!
– Да – щасс! Разбежалась! Всё брошу и побегу тебя кормить, потому что королева домой изволили пришваландать... Не ори! Все на тебя смотрят! Иди сядь под дверь и жди, пока тебе откроют. А мне на рынок надо, – кричала женщина с противоположной стороны улицы, не сдвинувшись с места.
Кошка тоже остановилась и слушала, что ей говорят. Толпа, наблюдавшая за этим зрелищем, не расходилась. Никто никуда не уходил: ни кошка, ни женщина, ни люди. Только машины проезжали мимо. Они были не в курсе, что нужно же остановиться и кого-то к кому-то пропустить: или кошку к женщине, или женщину к кошке, чтобы они не перекрикивались через всю улицу.
В конце концов женщина кому-то позвонила и со двора через несколько минут вышел мальчик.
– Иди с Васей. Побудь с ним. Я скоро приду. Поняла меня?
Кошка выслушала, что-то промямлила в ответ и, подняв хвост, побежала за мальчиком.
Движение в городе возобновилось.
След от свечи
Точно не знаю, но, наверное, у всех есть такие какие-то особенные, может быть, немного дурацкие вещи, каких больше нет и не будет, потому что они или надщербленные, или надломленные… Но такие родные! Такие особенные! Никогда ничем иным так и не заменённые больше в течение жизни, хоть сто раз покупай, хоть тысячу новых, а эти остаются, если сохранятся, а если не сохранятся, то – в памяти. И вспыхивает что-то внутри тёплое, родное, когда взгляд мельком касается. Или память вдруг взъерошится…
У меня был недавно такой взрыв эмоциональный. Когда я в дом зашла соседний, что на той улице, где я выросла. Я зашла и увидела там такой же, как у нас дома был когда-то – точно такой же! – старый ореховый сервант. И я подумала: «Вот, хоть и старый, а точно такой же! А говорят, что не было раньше серийного производства…»
Я подошла к нему, потрогала, вспомнила, что у нас там не посуда была, а книги, книги, книги… Я даже помню, какие! Марк Твен, Джек Лондон, Пушкин, Гоголь, Чехов, Шевченко… То, что всегда должно было быть под рукой, потому что нужно было мне – маленькой вредине! – непременно доказать точность цитаты! Мне и сейчас, как и тогда, не перестаёт казаться, что отец всё на свете знал наизусть! Пушкинскую «Полтаву» я, вообще, слушала по утрам и вечерам, когда он меня отводил и забирал из детского сада. Когда на третьем курсе из всех предлагаемых тем курсовых работ по литературе оказалось, что осталась одна – для меня! – именно по этому произведению, преподавательница вряд ли подумала обо мне что-то приличное, увидев мою реакцию. Впрочем… Реакция была бы такой же и на шевченковскую «Катерину» – боже, как я рыдала над ней, сидя в санках! Не, мой папа, всё-таки, приколист был. Не представляю, чтобы я… Или, муж… Да уж... Если бы я услышала, что муж читает детям стихи (о поэмах и не говорю даже!), то это точно был бы не мой муж!
Так вот, о серванте. Семидесятые у нас отключением света в память мою врезались плотно. Сидим, помню, маму со второй смены ждём. Опять заспорили, полез папа за книжкой, свечку, значит, на нижнюю полку поставил… Горелым запахло… Сервант задымился! Ой… Ну… Ничего, конечно, не случилось. Потушили. И проветрили, чтобы мама же не это… Ну… Чтобы всё хорошо у нас было. Только след тот так и остался – тёмное горелое пятно на нижней стороне верхней полки.
Чёрт его знает, сколько прошло уже лет с тех пор, а оно не забывается!
А тут этот сервант соседский – такой же! Ну один в один, говорю соседу! Только вот тут, говорю, у нас след был от свечки… И показываю… Наклоняюсь… Чтобы показать. И вижу! Такой же точно след! Я даже не поверила... Подумала, что мне показалось. Потом паралич наступил... лёгкий. Не показалось!
А сосед отвёл взгляд… «Мама твоя мне продала сервант этот…»
Ну вот… А сразу сказать нельзя было? Понятно, что он где-то должен же был быть все эти годы. Продала и продала, что тут особенного. Просто накрыло, помню, чем-то таким детским, таким родным, таким мощным, что я идти не могла! Я ошалела! Я как будто не вернулась, но нырнула вся – с головой, с ногами, с руками своими – вся! – в то время! Я почувствовала запах этой гари и услышала шумные шаги отца, торопящегося предотвратить пожар… Полутьму, полудым, полусон, полудетство... полжизни! В секунду.
Если бы этот сервант все эти годы был где-то рядом, если бы я его всё время видела перед глазами, то я ничего бы не заметила особенного в его присутствии. Поэтому, всё правильно, что встреча случайно состоялась именно так… Не знаю… Что тут правильно, что нет. Мы не можем жить на всей куче старого хлама, который накапливается десятилетиями. Это понятно. Но что-то в этих старых вещах такое всё-таки есть – неповторимое и понятное только нам одним и больше никому.
У войны тысячи лиц…
У войны тысячи лиц. И всё-таки все они чем-то похожи друг на друга. Ненависть, неистовая ярость помогают побеждать. И погибать – тоже помогают.
Но бывают на войне тихие женские подвиги, о которых никто не знает. Может быть, и не надо рассказывать, раз уж они сами, женщины, их совершавшие, предпочитают молчать? Может быть, это как тайна природы, которую нельзя никому раскрывать? А может быть, всё-таки стоит вспоминать и об этой Великой Отечественной?..
Есть в нашей семье несколько таких историй об одном удивительном человеке – бабушке Прасковье. Конечно, во время войны она ещё не была никакой бабушкой, а была молодой, полной сил женщиной. Но судьба её удивительна! И таких судеб было много.
Прасковью выдали замуж в 15 лет. Ну как – выдали... Она и сама была рада. Рассказывала:
– Я одна была у матери. Отец умер, а отчим меня колотил время от времени. А тут, значит, Василий заговорил со мной: «Пойдёшь за меня?» «Пойду!» – говорю. Мать плакала: «Куда ж ты идёшь? В какую семью? За парня, старшего из восьми детей! Ты же там пропадёшь!»
– Не пропаду, мамочка... – отвечала гордая и уже влюблённая Прасковья.
И она угадала. Она не пропала со своим Василием. Нет, не пропала. То ли Василий её уберёг, то ли Небо. Ведь у той, кого бережёт само Небо, и муж будет самым лучшим, и дети прекрасными, и сердце доброе, в котором злобе с ненавистью места не найдётся, потому что всё оно насквозь пропитано тихой любовью – к жизни, к людям и к своему родному дому.
Но мы всё это узнали о ней, о Прасковье, потом. А сначала у них с Василием почему-то не было детей. Василий стал знатным кузнецом в селе, самый большой и красивый дом выстроил своими руками. И уже в этом доме одного за другим родила Прасковья троих сыновей. А в августе 1941-го, когда все ушли в поле, а Прасковью оставили дома на хозяйстве одну, она родила дочку.
– Как же ты, бабушка, одна с этим делом справилась? – спрашивали мы у неё бесконечно. Потому что для нас, современных девушек, появление ребёнка на свет – это процесс ответственный для целой бригады медиков и уж никак не домашний.
– Да как-то так... Сама, всё – сама. Сама воду вскипятила, сама пуповиночку перерезала, ребёночка запеленала в платочек – не было ничего больше... Война же... Пока мои все с поля вернулись, я уже и ужин приготовила, – каждый раз отвечала нам Прасковья.
– Это хорошо, когда большой дом. Да. Хорошо. Только, вот беда-то: пришли немцы и в моём доме штаб организовали. А что я им скажу? Терплю. Хоть у меня и поле, и корова, и дети малые и не очень малые – муж со свёкром ушли воевать, а свекровь немцы на третий день за что-то расстреляли. Не оставлять же её детей в доме одних? Я и забрала их к себе всех. На тот момент пятеро их оставалось. Старшие уже своими семьями обзавелись. Так и жили во время войны – я и девять детей. Ну, слава богу, немцев мы победили! Пришли наши. Ну, думаю, наконец-то! Заживу! Так какое там! Они опять в моём доме штаб устроили... А у меня – поле, корова, дети... Ой, господи, а их же кормить всех надо, штабных этих... Но что делать? Молчу. Терплю. Думаю, скажут, мол, что немцев терпела, а своим как бы и не рада... А я рада! Я же рада... Да только сил уже не осталось. А тут как-то захожу в погреб... А погреб мы не закрывали на замок – у нас не принято было. Мне почему семья Василия моего с самого начала понравилась – у них даже хлеб не закрывали на ключ! И это при таком количестве детей! Так вот, прихожу я, значит, в погреб раненько – на рассвете... Уж и не помню, что мне там тогда понадобилось... А там мальчишка – подросток немецкий – на подстилке лежит... И испуганно так на меня смотрит... Исхудал совсем, бедолага. Это уже в самом конце войны было – разбегались немцы. Так если б то немец был, а то – так... Немчонок. Дитё совсем – лет 14 или 15, я и не спросила. Говорю ему: «Тихо, тихо, сынок... Не бойся меня, поешь, поспи, отдохни...»
– Бабушка Прасковья! Какие – «поешь, поспи, отдохни»? Тебя же за такое дело расстрелять могли! Немца прятать – это же государственная измена!
– Запросто могли, деточка. Запросто. И те – могли, и эти – могли. Все мы под богом ходим. Так а что я, по-твоему, должна была делать? Отдать это дитё на растерзание? Он и так уже был измученный. Я подумала, что он же чей-то сын – дитя малое. А мои муж и свёкор вот так же где-то по чужим краям ходят, может быть, и им чья-то мать миску супа подаст?
– Неужели ты не боялась? – спросила я поражённо.
– Боялась. Но – не очень. Никто не обыскивает дом, в котором находится штаб командования. Понимаешь? А замков у меня не было – сам пришёл, я могла и не знать... А так оно и было, просто я его подкармливала. Жалела. Он потом сам и убежал, когда чуток оклемался.
Интересно узнать – выжил ли? Женился ли? Есть ли у него дети? И рассказывал ли он им когда-нибудь о том, как приютила его незнакомая вражеская женщина? Мы ничего не знаем о том парне...
Но в этой истории нам интересен не он...
Права ли Прасковья? Конечно же, нет. Её могли судить. И расстрелять. И никто бы так и не узнал тогда об этой её тайне. И она не считает себя героиней. Наоборот – она стесняется своего инстинкта – инстинкта материнства... И её именем никто не назовёт никакую улицу.
Но она героиня моего рассказа. И моей памяти. О той войне.
Белошвейка
Мы вспоминаем всё хорошее только после потери.
Мы ценим позитив лишь после ужаса...
Бывает такая жизнь, после которой любой ад может показаться раем.
И вообще, у каждого из нас свой рай и свой ад. Кто-то мечтает о куске хлеба. Для него рай – вечная сытость. Кто-то мёрзнет, кому-то жарко... И жемчуг мелкий – не повезло кому-то... А кому-то всё равно, лишь бы дети были сыты. Некоторым плевать на детей – они любят только внуков. Бывает и такое. Всё бывает.
Я вот вспоминаю студенчество своё. Как училась и всё время думала: «Почему об этом времени, о студенчестве, все говорят как о лучшем периоде в жизни?» Я искренне не понимала... Мы всё время были какими-то полуголодными, вечно у нас выбивали дверь в комнату, какие-то вещи всё время пропадали, нельзя было иметь ничего своего – всё было общим! А сейчас понимаю... Да, действительно, это было весело!
Потому что потом наступили девяностые... Прямо на горло пришли и наступили... И я со своими двумя высшими весьма продуктивно и без возмущения проводила время за швейной машинкой в полуподвальном помещении Будапешта порой по четырнадцать часов в сутки. Вот тогда я и поняла, что студенчество было действительно классным.
Потом я вернулась домой. Надоело мне это шитьё. Всё-таки я готовила себя не к этому, не к полуподвалу.
В школу мне тогда попасть так и не удалось... Но в центр занятости взяли... Там я и застряла на целых двадцать три года... Три декретных отпуска тоже стали важными вехами в жизни...
Помню, когда грянул коронавирус... Всех заперли дома и я, вечно помышлявшая о каких-нибудь поездках, от тоски начала учиться рисовать... И всё мне казалось, что это конец света – этот карантин! Ну – всё! Хуже уже быть не может.
Оказалось – может! Может! Ещё как может... Так может, что и вспоминать страшно. И, главное, не заканчивается.
Так вот... О чём это я...
Вот думаю теперь: а не получится ли со временем так, что мы вот этот вот нынешний период будем вспоминать как светлый? И что должно такое случиться, чтобы мы так это восприняли?
Лучше о таком вообще и не думать даже... Говорят, мол, не надо думать о плохом – нечего притягивать негатив. Но разве кто-то о таком вообще думал когда-то? Кто думал – тот и притянул, значит! Так притянул бы, зараза такая, только для себя. А то он вон сколько народу за собой поволок! Ужас.
Он сейчас скажет: «Вот-вот! Я один думал, потому что я не думал, а знал...» Такая беседа получится из этого... Бесполезная.
Вдруг:
– А помните, вы для нашего всего детского садика шили постельное бельё? – спросила у меня женщина, некогда работавшая в этом детском саду няней. Я встретила её на улице и поздоровалась. Она узнала меня и спросила.
– Ну, конечно, помню! – с улыбкой ответила я.
Это правда... Я когда-то давно не смогла остаться равнодушной к слезам няни, занимавшейся в яслях, куда я каждое утро приводила свою Лесю – старшую дочь. Постельное белье тогда было обветшалым настолько, что его уголки пододеяльников после стирки оставались в руках у няни во время встряхивания...
Я пришла на родительское собрание нашей группы и попросила слово, мол, уважаемые родители, если вы сможете сдать по 35 гривен (я точно помню цифру), то нам хватит на рулон ткани. А пошью я бесплатно. Потому что невозможно же смотреть на эти заштопанные по нескольку раз ошмётки...
И родители меня поддержали с радостью! И я купила рулон ткани и еле доволокла его домой... Сама. И потом шила. И принесла! И всё это красиво постелили, и все ходили в нашу группу смотреть! И ко мне потом обратились родители из других групп, мол, не пошью ли я и для них. И я, конечно, пошила. Но уже попросила привозить мне ткань домой, чтобы я не носила.
А потом мы решили пошить ещё один комплект для нашей группы – на смену. И, помню, другие три группы совершенно для меня неожиданно заплатили по 200 гривен за эту работу. Получилось 600. А за 725 гривен в магазине бытовой техники по акции тогда продавалась электрическая швейная машинка с программами! И я купила! И уже не надо было ничего крутить одной рукой во время шитья... И теперь, надо же... Ко мне снова подошла няня с этим вопросом:
– А вы не пошили бы ещё несколько комплектов?
– Конечно, пошью. Только надо, чтобы я дома была в это время... – ответила я.
– Ну, тогда я вам позвоню!
Так мне стало как-то хорошо, тепло на душе... Надо же! Столько лет уже прошло, а кто-то помнит, что я когда-то была швеёй! Наверное, бывших швей не бывает... И такое чувство, как будто бы вернулась моя молодость. И снова – маленькие дети, я буду шить постельное бельё для детского садика... Цветное, красивое, новое... И – уже на новой швейной машинке, той, что появилась благодаря всё тому же детскому садику...
В общем, всё связано, переплетено и взаимозависимо как-то...
Мы вспоминаем всё хорошее только после потери... Но оно иногда возвращается! Надо его поймать и порадоваться. Пока есть чему. Вот.
Хорошо быть женщиной!
Хорошо быть женщиной.
Нет. Я не шучу! Ну, ей-богу, хорошо же!
Пока мужчина удручается проблемами Вселенной, женщина пошла мыть посуду. А что? Кто-то же должен. Пока Вселенная в напряжении. С мужчинами.
– Всё пропало! Всё пропало! – кричит мужчина.
– Ну, что делать? Надо посуду помыть, потому что нехорошо это, когда Вселенная гибнет, а посуда в это время немытая, – отвечает женщина.
И мужчина поражённо смотрит на них – на женщину и на посуду: как можно? Как же так? Мир рушится вокруг, а они спокойно с посудой полоскаются вместе!
– Зачем ты это делаешь? Вселенная же... – растерянно мямлит мужчина. Мужественно.
– Подождёт твоя Вселенная! – решительно отвечает женщина.
И Вселенная, действительно, ждёт... Пока все женщины всей планеты (или Вселенной...) перемоют всю посуду. Пока не перемоют – ничего не рухнет.
А они не перемоют её никогда...
Так и живу…
Писать роман очень интересно. Очень. Писать роман – это жить в параллельном мире.
Вот, например... Сегодня. Мы, казалось бы, едем всей компанией в машине куда-то далеко смотреть замок... Все едут. А я ищу кошку в закрытой квартире... Потерялась у меня кошка, и я её ищу. Уже часа четыре, как потерялась... Ищу вторую неделю. Потому что, пока мы были в Турции, кошка не искалась. На яхте трудно искать кошку... Не хочется почему-то...
Тут, в машине по пути к замку тоже не хочется. Но что делать? Потерялась кошка. По сюжету. Все её ищут. И я ищу, конечно. Я же – автор. Без меня её не найдут никогда. Правда, без меня бы она, конечно, и не потерялась... Так – тем более! Тем более...
Так и живу.
Все в ресторане обедают, и я, вроде бы, тоже обедаю... Но это не по сюжету. По сюжету я пошла на свидание. В парк. А свидание не удалось...
– У тебя что-то случилось? – спрашивают у меня друзья. Те, с которыми я обедаю.
– С чего вы взяли? – интересуюсь я удивлённо у друзей.
– У тебя вид такой... Невесёлый... – говорят мне друзья.
А что я могу ответить? Конечно, у меня невесёлый вид. А каким он может быть? У меня свидание сорвалось... Не получилось ничего. Из-за кота. Который влез на дерево и не хотел слезать. Четыре дня и три ночи. Пока не увидел кошку. Рыжую. Наглую. Увидел и – слез! Тут же! У него свидание удалось...
И так всегда. Теперь.
Все спят, а у меня пришли гости. Что-то разбили. Смеются громко. Надоели. Ушли.
Все поднялись на завтрак, а у меня – скандал!
Скоро подъедем к замку... И кошка уже, слава богу, нашлась. Она в хлебнице была... Её теперь мыть надо. Кошку... И хлебницу тоже. Пока все будут по замку гулять, я как раз и займусь – мытьём кошки. Она же вырывается. Её держать надо. Опять скажут, что у меня с лицом что-то не то... А меня кошка поцарапала, может быть... Что непонятно?
Так и живу...
Собака
– Ну что ты ходишь за мной? Ходишь и ходишь... Куда ни повернусь – всюду твоё лицо! Что ты себе позволяешь? Все себе всё позволяют... Ты тут ходишь... Тот ушёл... Просто взял и ушёл! Надоело ему, говорит! Он нашёл себе женщину... Молодую... И ушёл себе. Видите ли... Ему надоело. А мне не надоело! А эта... Тоже... Звезда! Лежит, как королева... Заболела она... Позволила себе заболеть! Потому что её брат умер... Взял и позволил себе умереть... И ты тут ходишь и хвостом своим виляешь. Не ходи за мной, я сказал! Сядь уже куда-нибудь, будь же ты человеком, хоть ты и собака, конечно. Но ты же не такая собака, чтобы совсем быть собакой, правда? Ты же приличная собака! Ты просто ходишь, но ты не уходишь... Господи, как же всё это выдержать? Один умирает, другой уходит, третья лежит... А ты хвостом виляешь... Не виляй! Мы не идём сейчас гулять. Ты уже погуляла. Я собираюсь на работу! Поняла? Ни черта ты не поняла... На работу, говорю!
Это всё когда-то давно говорил Толик... Он долгих двенадцать лет ухаживал за лежавшей после инсульта мамой, однажды получившей известие о смерти брата и больше так на ноги и не поднявшейся... Отчим, конечно, позволил себе уйти... А Толик каждый день, пока собирался на работу, разговаривал со своей собакой.
Настал день, когда умерла мама.
А потом ушла в небытие и собака.
И он остался совсем один...
А жить долго он себе почему-то не смог позволить. Ему не дали... Убили. Его тело так и осталось лежать где-то в поле... Нельзя было вынести.
И мы его оплакиваем...
И, вот, ему, наконец-то, уже не нужно метаться между больной мамой, работой и одиночеством. Всё. Отмучился. Позволил себе умереть. Чтобы отдохнуть...
Если так, то почему же так больно?
Ведь я была за гранью жизни. Дважды. Это совсем не страшно. Там. Не страшно. Страшно потом возвращаться... Очень больно возвращаться, я вам по секрету скажу... Так почему же мы оплакиваем ушедших?
Потому что мы оплакиваем себя! Мы остаёмся тут, на земле, маяться дальше. Но уже – без них! Без тех, кого мы так любили и о ком будем помнить всегда, потому что куда же от них деться? Как можно от них куда-то деться, если они – это мы! Часть нас самих уходит вместе с теми, кого мы любим. Мы же продолжаем их любить даже после их ухода в иные миры... С их уходом мы получаем тоску, которая выжигает всё внутри... И мы тоже хотим сказать:
– Позволил себе уйти! А мы? А я? А как же я?
И мы, и я... Мы все когда-то уйдём. И нам будет не больно. Больно будет тем, кто останется после нас. Так же, как нам больно сейчас...
Ноктюрн
Ну вот... Год... Очередной!
Год, тянувшийся болезненно натужной и какой-то всеобъемлющей резиной, вдруг оказался в декабре. И стало понятно, что за ним придёт ещё один... И страшно подумать, что и этот тоже может навалиться таким же, как предыдущие.
Мы научились с этим жить.
Мы научились в этом быть... Существовать и думать о своём.
А как иначе? А куда деваться?
Кто-то умный сказал, что надо заниматься делом. Чтобы выжить. Ну... Кому повезёт, конечно. А чтобы повезло, нужно заниматься чем-то своим. Тогда и повезёт. Тогда есть шанс выдержать. Когда отдаёшь – возникает отдача. А удача с ней – однокоренные..
Мы должны цепляться друг за друга. Не – друг к другу, а – друг за друга. Ведь мы же люди! Мы не можем жить поодиночке... Поодиночке мы рождаемся. И умираем тоже поодиночке. А жить надо с кем-то. И чтобы он, этот кто-то, нас как-то терпел, ну, чтобы мы были не одни, нам надо, чтобы он в нас нуждался – тот, с кем мы живём. Иначе ничего не получится. Не потому, что – он. А потому, что – мы. Это мы без него пропадём… Человек становится собой только в отношении к кому-то другому, в проявлении себя по отношению к кому-то.
Можно быть гениальным композитором... Например. Наверное, их много! Таких, которые носят в себе самих свою музыку. Но пока мы не запишем её, пока не передадим ещё кому-то, пока она не зазвучит вне нас – её нет! И нет в ней никакого смысла.
Что это значит? Это значит, что нас самих только для нас самих нет. Мы все приходим в этот мир для кого-то. И уходим потом навсегда тоже от кого-то... Так почему же у нас совсем не получается с этим кем-то жить?..
Скоро наступит Новый год. И я – трусливое существо – уже даже собственных страхов боясь, стараюсь ни о чём не думать.
Что будет – то и будет!
Может быть, ещё поживём. Надо держаться. Каждому из нас надо как-то держаться! И самим. И – друг за друга, друзья мои!
Пусть у вас всё будет хорошо! Пусть Новый год будет удачным. Для всех.
Закат... Рассвет... Всё в мире чередуется. Не пора ли перейти в светлую полосу жизни, а?
© Оксана Коваленко, 2019–2024.
© Владимир Сурков, фото, 2019–2024.
© 45-я параллель, 2025.