Нина Огнева

Нина Огнева

Все стихи Нины Огневой

Sara’…*

 

Это там. Это – там: жалом в звень золотой середины!

Ор грохочущих орд заглушая пульсацией жил,

в гуле храмовых рам (на разрыв аневризмы – сурдина!)

непокорный аккорд неуёмным гулякой взблажил…

 

Это – то. Это то – в серпентарьи струящихся кантов,

в шорох периферий червоточьего скрипа пера,

в трели римских ротонд перламутровым плеском бельканто

непорочных Марий бесшабашное (боже!): sara’!..

 

Это – те! Это те, чей минор – палестин изначалье,

чей мажор – звуковод, сотрясающий реверс небес;

на клавирном листе, ежезвучно распят и венчаем,

реет храмовый свод, реет впрямь, побери меня бес! –

 

Это – ты. Это ты, несмиримый, хмельной и бегущий

поперёк бытия, укрощённому времени вспять;

золотые песты мнут вразлёт меднопевную гущу

и сияют врасплеск, да и труд не ахти – посиять! –

 

Это – там, это есть. Меднопевья пожар неостуден;

золотая дыра – на пробой чернового листа…

День скорбящего – здесь: день Христов, день Иовов, Иудин,

здесь бормочут: «sara’!», растравляя как рану уста…

 

В вязи пут, в кличе смут, в омертвелом беззолье камина,

в средостенье тоски, в паутинном забрале летка,

как чесоточный зуд, метронома коварная мина

изнуряет виски стрекотаньем о том,

что строка коротка!

 

Это – тут. Это – вот: соглядатайство злого снаряда,

отупляющий тик механической пляски перста.

Это лист, где расход и восход – неразъемлемо рядом

А графа иосафат – как христова невеста чиста.

 

Жалом – в лист, в этот том, злым щелчком опрокинутый настежь!

В червоточье нутра, на пробой целлюлозной души!

Оперённым винтом в ледяную, как мартовский наст, тишь

я вонзаюсь – sara’! – укрощённый клавир оглушив.

 

Это я. Это – я, разметавшая хлёсткие косы

воронёным руном, осиянная звоном монист,

рею к сводам, роя диких взглядов стеклянную осыпь:

вам стучит метроном! Мне – гремит небосвода

никем не замаранный лист.

 

Это – мне. Это – вам. Это так и, бесспорно, – едино.

В средостенье души, из рокочущих недр – на-гора

меднопевный фонтан (вулканической бомбой – сурдина!).

Червоточью норы – многоточье свирели.

Sara’!..

 

---

*Sara’ quel che sara’ – будь что будет (ит.)

 

80-е

 

* * *

 

– «Виноградники в Арле…» –

Вы, кажется, что-то сказали? –

– «Виноградники!». Зноем

бестрепетным залит ландшафт.

Беспокойная скрипка.

Провинция, ночь на вокзале.

Красноцветный «Токай»

предлагается на брудершафт:

 

– Поздно каяться, брат.

– Не ко времени слёзы, сестрица!

Нам ли нынче вотще

предаваться бесплодной тоске?..

На хмельном оселке

потускневшая память вострится:

виноградники… Мерно

качаются на волоске

 

полновесные грозди.

Молитвенно спины согбенны.

– «Виноградники? Вот как?!..» –

сомненья томительный зной.

От хмельного зрачка –

не по-здешнему – отблеск эбеновый;

недоверчивой скрипки

меж рук – силуэт вырезной.

 

В стекленеющем плеске –

объятая пурпуром пена:

озаряет ландшафт

предзакатная пропасть огня.

«Лог… Борково… Курешня…» –

диспетчер не слышит Шопена,

топонимией местной

синхронно с гудками звеня;

 

– «Виноградники? В Арле?» –

ваятель не видит отвеса,

развернувшего угол

незыблемой этой оси:

в перестуках пюпитров

звучит погребальная месса,

и зрачок семафора

во тьму закулисья косит:

 

устремляются рельсы

в бездонную гулкую пропасть:

«Ви-но-градники!» – зноем

бушующим плещет аншлаг…

Близорукая скрипка

выводит постылую пропись.

Вдоль просмоленных шпал –

остывающий топочный шлак.

 

 

* * *

 

По насту блёсткому несётся стая псов…

                            (из утраченного)

 

«По насту блёсткому несётся стая псов…»

Вкруг «зимних игрищ» – лаковая рамка.

Истошным воплем соболя-подранка

визжит в скобе заржавленный засов:

вхожу в переднюю. Морозный воздух стих,

звенит карниз под натиском метели.

Очки в мгновенье ока запотели –

окошек в мир реальности постиг

удел окон больших и настоящих –

в заснеженный пургой вишнёвый сад.

А может – вишневый (столетие назад

так говорилось). Заоконный ящик

таит в глубинах карликовых недр

глазок смоковницы. Величественный кедр,

увы, утратил повод состояться:

орешки склёваны ордой голодных птах.

С натужливой гримасой на устах

и грацией тряпичного паяца

снимаю валенки. В передней воздух сух –

нагрет в печи кухонной воссожженьем

охапки хвороста. В углу, косой саженью

(от тайных грёз захватывает дух!) –

метла. Но – бестолку: порукою тому

отсутствие руля на гладком древке…

 

В окне – церквушек выбеленных репки

златыми каплями прорезывают тьму,

а впрочем – синь. Погрешность небольшая:

вот-вот усеют звёзды небосклон…

Но – вниз салазки мчатся под уклон,

и конных зля, и пеших устрашая –

всё круче наледи, так ярко-бирюзов

оттенок китчевый расплывшегося фона!

Звенят бубенчики…

Др-р-ринь! – зуммер телефона:

«По на-сту блёст-кому несёт-ся стая псов»…

 

* * *

 

Безрадостно мне нынче Рождество: душа глуха к увещеваньям Духа.

Свечой обманчивой Звезда моя потухла – холодной искрою меж выстуженных створ.

Зима моя – ах, мачеха-зима! – Окно звенит коробкой с мишурою.

В отвалах звёзд и бисера я роюсь: что – посланному подати взимать?

Чем ублажить посланника тоски? Как угодить ходатаю веселья? –

Мой календарь справляет новоселье, меж липких цифр стеснив свои листки.

Молчит цифирь – её порядок строг, как ряд имён, покорных алфавиту.

Ин витро винум, веритас ин вита – пока гудит напруга в жилах строк.

Но грузнет плоть набухшего плода, венозной ржой сочится сердцевина:

ин вино вита, веритас – ин Винер. И жжёт цифирь на сорванных ладах.

И жжёт мою гортань морозный вдох, душа звенит коробкой с мишурою,

в отвалах слов и возгласов я роюсь – до боли лба, но – тщетно, видит Бог.

Что выбрать из мишурной суеты? Что Хроноса посланнику угодно? –

теченью вспять безропотный уход мой? Теченью ль вкрест сожжённые мосты?

Мне не потрафить прихотям судьбы, не возместить души моей начёты:

стеклянных бус рождественские чётки – на две молитвы: быть – или не быть.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

В наших краях новогодней порой никогда не идёт снег.

Струй леденящих круша строй, ветра свистит шнек.

Всё что попало сметает прочь бешеных струй мощь:

в наших краях в новогоднюю ночь обычно идёт дождь.

Впрочем, январский парад непогод в наших краях – закон.

Всем непогодам один исход ныне и испокон

веку. Но веку настал конец, сгинул навек век.

Стынет меж стрелок скобы свинец, времени стих бег.

Времени стих неумолчный ход, в полночь не бьют часы.

Ржой расцветает у кромки вод мёртвой цифири сыпь.

Хлёсткие струи вспахали путь плугом косых вех,

тяжким бессоньем стеснило грудь в полночь под новый век…

В наших краях в межвременья час пух не слепит окно,

в тучах не блещет звезды топаз, месяц не светит, но –

так повелось, что веков рубеж чем-то да знаменит.

Нынче над миром открылась брешь, тьмы обнажив зенит.

В аспидном небе стоит столбом лунной муки муть.

Колокол башенный: «Бом-бом-м-м!» – звоны торят путь.

Звоны уходят в пустую тьму – слышит ли зов тьма?

Рядом стоять доведись кому, впору сойти с ума!

Мнится – идут! Но незрим их шаг, призрачны крыл плащи.

Взвит окоёма льняной кушак петлей стальной пращи.

Что это? С кем и зачем война? Чьи наголо мечи? –

Может, косою в просвет окна злая судьба стучит?

Где это, кто, не блюдя границ, вторгся в чертоги чьи?

Рокот небес опрокинув ниц, жестью гремят ручьи.

Да, не поспоришь с всевластьем сил, время пустивших вспять:

ливень, что льны в октябре косил, стрелки сточил на пядь.

Метит последней строки игла мрак чередою дыр.

Глыба ковчега на курс легла, целью избрав надир.

Чу! – Выплывает из сточных ям, луч маяка троя,

некто, причастный к иным краям, нежели ты и я…

............................................................................................

В наших краях новогодней порой никогда не идёт снег.

Струй леденящих круша строй, ветра свистит шнек.

Ветер полночный несётся вскачь, оседлав тишины взмах.

Прочно заперты встык – хоть плачь – ставни в пустых домах.

В льдистой поливе хрустальных друз отблеск зари рыж,

виснут зонты заливных медуз над синевой крыш…

Господи, знаю – вопрос нелеп (кто вас поймёт, господ?):

может, и Ты добываешь хлеб, так проливая пот?

Молнии проблеск как куст ветвист – горсть серебра на кон,

струями косо размечен лист в небытии окон…

Веришь ли, но не пройдёт и дня – небо сомкнёт края,

недругов враз меж собой сродня, схлынет невзгод струя.

Облака прах уносящий прочь Воинства Тьмы Вождь,

нам недомыслия не пророчь покуда идёт дождь!..

 

* * *

 

Взгляд упирается в цвель стены

с изумленьем морской волны,

стиснутой коробом строгих рам.

Городом славен храм.

Чувствуя веком волны тень,

понимаешь: настал день.

Сверившись с компасом: я ли – я,

понимаешь, что тень – твоя.

Штиль в обрамленье. Бушприт щепы.

Блики вощат пыль

на сопряженье углов. Узка

у виска полоса песка.

– Вира! – воскликнешь, обдав белок

бликами, – пен клок.

В нос пробормочешь:

– Похоже, SOS?

Проза ветров. Насос

гулко качает из трюмов сна

вязкую топь. Дна

не обнаружено. Майна! – но

провалилось к чертям дно…

Лот упирается в пух ковра,

в щель под окном – бора.

– Vero! – начертишь, стальным пером

перекрёстка круша гром.

Взгляд упирается в вату дня

с упоеньем огня, дразня

порох асфальта и хворост рам –

городом славен храм!

 

Взлётная полоса

 

В поле не вьёт метелица.

Ног не студит роса.

Вкось через пашню стелется

взлётная полоса.

Здесь не грохочут выстрелы,

дюз не рокочет гром.

Кто-то нездешний выстроил

этот аэродром.

 

Богу – бессменно богово.

Люду – бессчётно миг

взлёта, как даль пологого,

в тот неизбывный мир,

где, наливаясь исподволь,

зреет меж плевел злак –

глуби земной исповедь,

россыпь земных благ.

 

Бездна палит неистово.

Тень колоска плоска.

Бьётся струною истони

в травах громов раскат.

Ниц, среди мхов и вереска,

веками – в одурь трав.

Там непреложных вер искать,

хляби высот поправ.

 

Словом не время меряться

на остриях пера.

Верно, не впрок тетерице

крылышек веера.

Хлещет словес половою

в ступицу колеса.

Дурью болеголовою –

взлётная полоса.

 

Гроз полуночных высверки

мечутся на ветру.

Кто-то нездешний высверлил

в яростной тьме дыру.

На полосе асфальтовой

выплавил клейма зной.

Бьётся стального альта вой

в пропасти нарезной.

 

Но невзначай примыслится

глупость – одна из сот:

зыбкое коромыслице

в гулком стекле высот,

где в первозданном облике

будет моя душа

плавать на белом облаке,

ангелам хлеб кроша.

 

* * *

 

Всхожу по лестнице.

Мой путь промозгл и крут.

Кропит лузгой разверстое оконце:

рой игл, искрящихся в луче стального солнца.

Глазам невмочь, да градусники врут,

что нынче оттепель, что, снег с дождем мешая,

из дальних мест к нам движется циклон…

Но стоп нацеленность стремится под уклон:

погода местная – шайтану дочь меньшая,

а старшая – вот крест! – моя судьба.

В зеркальных плашках плещутся зарницы,

и, право, монгольфьером до границы –

не горше путь, чем в ад. Но – я раба

пустых затей. Мой путь тернист, и в ряд

теснятся (прут к пруту) перилец мили:

всхожу по лестнице. Вмиг ухо истомили

сквозняк и скрип. Лемурами парят

в чердачном сумраке блескучих искр потоки.

Всхожу. Полог незримый потолок.

Веду сама с собою диалог

по принципу системы уоки-токи:

я – здесь, Я – там. Чутьистое плечо

упорно следует известным направленьям.

Всхожу. Как горестно, что судеб оглавленья –

меж строк! Тепло… теплее, горячо! –

Окончен марш, поскрипывает дверь

в сквозных лучах полуденного солнца.

Порог. Простор. Стеклянных луж оконца…

Нет, погожу. Не время, не теперь.

 

* * *

 

Грохочет гарью перекрёсток, горит витрин пожар.

Под кромкой струй мишурных блёсток вертится хрупкий шар.

И в лёд зеркал, где глубь застыла и – наледи опал,

на вёрткой сферы тайну тыла мой праздный взгляд упал…

Вертится шар, вертится скоро, меча пучки зарниц,

и мчит по злому кругу свора неутомимых лиц,

и мчит на остриё иголки алмазных дисков вал,

и жгут бенгальские осколки тугое дно зеркал.

 

Вертится шар, мой шар вертится меж брызг бенгальских гроз.

Ужом промасленным змеится на барабане трос.

Трезвон пружинного аккорда, твой неизбывен век! –

Как бич натянутая корда и лиц по кругу бег.

 

Вертится шар, вертится сфера, вертятся зеркала.

Какой закон, какая мера в основу лжи легла? –

Пал знак таинственного кода на барабана вал.

Как знать, когда придёт к исходу зеркальных ликов бал?

Ужом вертится перекрёсток в слепящем взвизге фар,

на ткацкой арфе в струнах блёсток вертится ртутный пар,

дымится улицы страница в ожогах чёрных дыр,

вертится шар – меж шор вертится сна искажённый мир...

 

Но – лезвие слепящей щёлки вспороло тьмы провал.

И, как шальвар турецких шёлки, морозный воздух ал.

Там острых игл уколы юрки – луча щетинят злак.

Там на полу восковом в жмурки играют блик и лак.

Там ослепительно и жарко сияет пасть печи.

Там, в глубине – передней арка и сталагмит свечи.

Там том, раскрывшись, с верхней полки в задверья тьму упал.

Там – гулких яблок похруст колкий и черешка запал...

 

Вертится шар, мой шар вертится, вертится белый шарф.

И вьётся шёлковою птицей на ткацком стане арф.

И бьётся шёлковою птицей в силковых струн сети.

Вертится шар, и мчатся лица, и ртутный пар светит:

то – лет минувших вереницы в миг озаряет блиц –

судьбы разъятые страницы и том, упавший ниц.

Как знать, когда исход случится (помилуй и прости)?

Вертится…

мир сон век бред глаз мысль жизнь миг диск....................

                                  ...на острой спице незыблемой оси.

 

 

* * *

 

Декабрь великолепен – спору нет,

и фору даст поре апрельских трелей.

Там, наверху, видать, недосмотрели:

как в плавнях непросохшей акварели

висит светила ёлочный ранет

в предзимней мгле. Кисейной дымки флёр

с Господних древ как майский цвет срывает:

Шалит зюйд-вест. Под ветром гнётся свая,

и окоёма линия кривая

виляет меж окрестных дол и гор

стальным ужом. Недужная чета

моих очей – на грани исцеленья:

смотри и видь! Но супротив явленья

непрошеных симптомов отрезвленья

не властны ни молитва, ни черта:

ворвётся быль в обитель хрупких грёз,

с цепей сорвав, облапит гроб хрустальный

и – оземь враз. А там – что берег дальний,

что лбом об лом, что по лбу наковальней,

что племенной хавроньи опорос –

бессменно продуктивен яви кросс

и фору даст сверлу слесарной дрели…

 

Вам нечто мнилось в титров нонпарели? –

Знать, ленту вы на миг не досмотрели:

механик был как стёклышко тверёз,

но – шельма, плут! – в преддверии конца

обрезал кадр. Поникли в одночасье

прискорбно перепутанные части:

гульба, божба… Но вьётся у лица –

в струе луча – цветочная пыльца.

И взор неукротимый дымкой застит.

 

Из цикла «Простор сновиденья»

 

Плёнка мыльного пузыря – одно из самых тонких

явлений материального мира,

каковые доступны наблюдению невооружённым глазом…

(Доктор Корво, «Пасынки Ириды»)

 

…И вот, мне приснилось,

что сердце моё не болит…

Николай Гумилёв

 

1.

 

Колеблется в капле парфюма жемчужный опал,

Перста каучуком провизор качнёт коромысло –

В увесистость унций влагая иллюзию смысла,

Пристало ль себя укорять, что вечор недоспал?..

В процесс вовлечён колдовством тростниковой иглы

Невзрачный обмылок судьбой измочаленной плоти.

В чертоги Морфея – посадка на автопилоте

Под знаком Ириды, соперницы мрака и мглы.

 

И вот, мне приснилось, что я никогда не усну,

Что вечным бессоньем за дерзость меня наказали –

Меж стиснутых век пламенеют соцветья азалий,

В устах – леденцом подъязычным мозолят десну

Нетленные строки, сквозит носоглотки дыра

Фантомным свищом в бытии протеиновой массы,

И в такт конвульсирует, скорбные корча гримасы,

Промозглого мозга – отнюдь не земная! – кора…

 

2.

 

Сколь мастер спектральных утех на фантазии скуп –

Столь оперы мыльной сюжеты галлюцинаторны:

Снискавший признанье альянс с меднопевьем валторны

На выдохе выхолен царственной щедростью губ.

Феномен, созвучный усилиям трубчатых вен:

всеблагостен вздох, претворённый в субтильную сферу,

И ниц простираются купрум, аргентум и феррум

Пред сверхпроводимостью струн под перстами камен.

 

В безлунную пустынь, в чертоги предснежного сна

Сомнамбула-ночь направляет бесстрашные стопы,

Хореем каюровым в наледь – бессонницы стопор,

Как келья паломнику – ночи полярной тесна

Безбрежная тундра. В объятьях литых одеял

Покоятся воды. Но теплятся отчие тени,

Обретшие вечную память меж створ средостений,

В нетленном притворе, что ворогу врат не разъял.

 

3.

 

В простор сновиденья, в юдоль оцифрованных грёз

Душа устремляется неотвратимо и скоро:

В осенней пыли золотой растворяется город,

И тает в скудеющей дымке полярный торос,

Навек схоронивший в ледовой своей синеве

Стоцветное прошлое, бытность мою расписную,

И тает подобный торос от меня одесную,

И каплет ледовая масса, и гулкий навес

 

Под стылыми окнами блещет стеклянной лузгой,

Лучом осиянный неверного зимнего солнца.

И плавится в небе тумана декабрьского стронций,

И плавится глыба. И капли – одна за другой –

Скользят, растворяясь в пучине бестрепетных вод,

Прозрачных, беззвучных, недвижимых вод ледовитых.

И волн зачарованных низкопоклонная свита,

Влача шелковистые шлейфы, вослед им плывёт.

 

4.

 

В чертоги беспамятства, в серый вещественный слой,

В юдоль симметрии, распаханной бустрофедоном…

Как сон бесконечной вселенной в колодце бездонном,

На кончике вдоха взращён тростниковой иглой

Простор сновиденья – бытийности вещной некроз,

Где лепятся в тесном соитье лакуна к лакуне.

Меж хрустких ветвей серебрятся околыши куньи,

И ловчих до самых костей пробирает мороз –

 

До самых вакаций, до Святок и до Рождества,

До ангельских крылышек и до пророчеств восковых,

В ледового панциря необоримых оковах

Под спудом таится нетленного тома листва –

Простор бытия. Переплёт тектонических плит

Не индифферентен к пера рудокопьим дерзаньям…

Сфероидом фистула в горлышке бьётся фазаньем

О том, что приснилось «что сердце моё не болит».

 

* * *

 

Летит с полей. Худого день не помнит, наградой сердцу, податью уму

твой лик, на миг запечатлевший тьму, и скорбного зрачка подледный омут.

Иссякла ночь. Кусты, поля, дорога. Осина ветру веткою грозит.

«Чин-чин!» – бормочут жёлуди (транслит). Им вторят бакены в потугах диалога

с величьем вод. Но на сердце тревога, и дрожь виска по лацкану скользит.

Назойливо, как кожный паразит, зудит клише изысканного слога.

Всё велеречье уст в «увы» и «ах» мой хворый ум с усильем заключает.

В полях свистит, летит с небес и тает, летит, пуржит, и тает впопыхах.

Холмов, прибрежных рощ, картавых заед в овражьих уст углах, и сыпи сит,

что сеют мрак и створы век терзают, мой взор не зрит. И зрак во тьму косит:

что там? Что – там, за выспренней строкою, за знаньем знака, звука и черты?

Летит с полей. Дорога. Ночь. Кусты. «Что там?» – твоей начертано рукою.

Безгласна я. И нем, как ветер, ты.

 

* * *

 

Летит с полей. Худого день не помнит,

наградой сердцу, податью уму

твой лик, на миг запечатлевший тьму,

и скорбного зрачка подледный омут.

Иссякла ночь. Кусты. Поля. Дорога.

Осина ветру веткою грозит.

«Чин-чин!» – бормочут жёлуди (транслит).

Им вторят бакены в потугах диалога

с величьем вод. Но на сердце тревога,

и дрожь виска по лацкану скользит.

Назойливо, как кожный паразит,

зудит клише изысканного слога,

всё велеречье уст в «увы» и «ах»

мой хворый ум с усильем заключает.

В полях свистит, летит с небес и тает,

летит, пуржит, и тает впопыхах.

Холмов, прибрежных рощ, картавых заед

в овражьих уст углах, и сыпи сит,

что сеют мрак и створы век терзают,

мой взор не зрит. И зрак во тьму косит:

что там? Что – там, за выспренней строкою,

за знаньем знака, звука и черты?..

 

Летит с полей. Дорога, ночь, кусты.

«Что там?» – твоей начертано рукою.

Безгласна я. И нем, как ветер, ты.

 

* * *

 

Меж двух огней – светила и свечи,

меж двух смертей – меж Сциллой и Харибдой,

меж правдой-ржой и позолотой-кривдой,

меж двух петель – удавки и пращи,

я здесь одна, невидимо, была;

по тверди, яко посуху, ходила,

на божий мир заглядывая с тыла,

где в гуще звёзд луны паникадило

застыло, раскалившись добела:

порхали ангелы, вились вприпрыжку бесы

и, вздыбив на загривках куний мех,

таскали месяца ущербного лемех

меж кучных туч над нивой поднебесной –

в том следуя законам естества,

незыблемым инструкциям природы…

 

…Чума, холера, грады, недороды.

Цветенье древ, опавшая листва.

Рожденье чад, успенье дряхлых старцев,

внезапный крик в полуночном лесу –

так всякую пылинку на весу,

как дар судьбы, несло к мишени дартса…

 

Иль полыньи?

Скользит нога по насту.

Меж да и нет шагаю по прямой.

Простор меж створ – одно из поприщ. Мой

нетленный том для слов распахнут настежь.

 

* * *

 

Метать в навоз жемчужное зерно,

рядиться в пух, и в прах ронять алмазы,

калитку в рай ядрёным дёгтем мазать,

низать на сеть паучью бисер, но:

взгореться льдом, истаять феникс-птицей,

взнестись ядром в заоблачную высь,

явившись вдруг откуда ни возьмись,

на грешный мир спуститься, опроститься

враз бойко вникнув в вещность существа,

прослыть окрест всеведущей и больно

куснуть губу: стоп, ладушки, довольно! –

не чует дух ни веры, ни родства

иным ветрам…

Слепить останки грёз?

Облить водою мёртвой из чекушки,

ждать до рассвета, словно зверь на мушке,

считать мгновенья? Вычурностью поз

сбивать усердных ловчих с панталыку? –

Тянуться к лику, избегая лиц,

ужом свернуться в луже небылиц

и бойко поклоняться всяку лыку,

что – льном в строку…

 

Постылый палимпсест –

мои труды. Под знаком мастихина

рождён мой дар.

Горчит строфа, как хина,

снедая тусклый взор

в один присест.

 

* * *

 

1

Мне здесь знакомы все окрестности,

исповедимы все пути

в углы, где чёрт с испугу крестится,

а дети ходят «пур ле пти».

Пройду меж домом и оградою,

на окна тусклые взгляну,

где сноп шелков уже не радует

карниза звонкую струну.

Пройду неспешно не по лени я.

Не мне на кончике пера

трястись в потугах изъявления

неукротимого «ура».

Не с тем бреду, на ощупь шаря, я –

в каком таком-то там году

на чёрном шёлке полушария

проектор высветил звезду,

в каком таком-то там безгрешная

моя судьба опалена?

Метнуть на кон – орлом иль решкою

мне нынче выпадет луна.

Но, вкось оскалившись окалиной

какой-то хвори (вот напасть),

библейский плод в – немом раскаянье –

мне в ноги силится упасть…

 

2

Нет, я не то, чтобы забывчива.

За упокой моих харит

ядрёней злого ока бычьего

лампада в памяти горит.

Горит светильня неустанная

в неопалимой глубине.

Меж строк на цыпочки привстану я,

чтоб стать устойчивой вполне,

и вскользь окину полог хмари я,

на резкость глаз не наводя:

светится купол планетария

головкой медного гвоздя.

С афишных тумб свисает клочьями

былых аншлагов береста.

Меж пней жестянка приколочена

к запястьям дряхлого креста,

глася и всякому, и «якову»,

что штраф, мол, с вас, и – ХОДА НЕТ,

мальцам вкусить в охотку якобы

кровящий горечью ранет.

Но благость на сердце не лепится.

И лечь мешает в колею

такая, в сущности, нелепица,

как противление вранью…

 

3

Так, с перебоями в моторе, я

у слов в кильватере иду

туда, где трубы крематория

у планетария в виду.

Куда б ни шла – ни благ, ни почестей

не ожидаю от пути,

поскольку до смерти мне хочется

до смерти заживо дойти.

Куда б ни шла – какая разница,

что ярь звезды, что лоск лампад.

Во всех ветрах мне горько блазнится

мой календарный листопад.

Но шаг мой надвое не делится.

А взмыть над грунтом не велит

такая, в сущности, безделица,

как притяжение земли.

За пядью пядь, немного вкось и вниз,

не разлепляя вязких стоп,

кострам пророчествуя к осени

листвы нетоптаной потоп.

Такой уж выпало мне крест нести,

поскольку в профиль и анфас

мне здесь знакомы все окрестности

и распорядок лунных фаз.

 

80-е

 

 

* * *


Мне ни сребра, ни злата не иметь,
Ни звонкого мониста –
Тот колокол, чья неподкупна медь,
Мной избран из ста,


Тот колокол, чья неподсудна блажь –
С ним вдох – в лад,
Вас много – певших, рвавших горло, я ж
От песен глохла,


От многоцветья шёлка и парчи –
Лик в длань, но – слепла,
Жизнь выдуло золою из печи –
Гость пепла,


Жизнь вылило водою из ковша,
Тьмам – «исполать» я,
Скатились жемчуга мои, как вша
С пустого платья,


Мне ни котла ни жара не иметь,
Ни плат, каймою вышит,
Но колокол, чья непродажна медь,
Мне послан свыше,


Но вервием, чья необрывна крепь,
Бьёт жила,
Но голосом неповторимым петь:
Жив! Живо!


Мне ни двора, ни древа не иметь,
Ни яблочного сада,
Той осени, чья невозвратна медь,
Ярит надсада,


Той осыпи, что наигралась всласть
Ржой плоти,
Той росстани, чья непреложна власть
На взлёте,


Но соколом, чья неисходна ярь,
Дух бьётся!
Храни, Господь, опальную Агарь
Глубин колодца,


Храни, Господь, греховную Юдифь
Дна Леты,
Храни по гати вытоптанный вкривь
Мой след ты.


Мне ни ковшом, ни чарой не звенеть
В пылу разгула,
В моём пиру изысканная снедь –
Мёд гула,


В моём пиру невыбродивший хмель
Вина былого
Бьёт в колокол, чья наливная медь –
слово.

 

80-е

 

* * *

 

Осенних струй подрезанные стропы…

(Из утраченного)

 

Мой дивный храм! Листа небелизной

мне на сердце легли простые строки:

«…Осенних струй подрезанные стропы

и купола размах в июльский зной…»

В твои врата я с трепетом вхожу

под плеск листвы неизданной поэмы;

уста мои – в уничиженье немы –

меж вымыслом и лжой столбят межу.

Мой светлый храм, бесплотные тома

являют взору стен твоих громаду:

на откуп кинут смерду или смраду

твой век? Пииту тема, люду – тьма.

Мой светлый храм! Меж выбеленных рам

нагих дерев молитвенные пальцы…

 

На эти строки сколь угодно пялься, –

казны не приумножишь ни на грамм.

Ликуй, чернец с повадкой упыря,

взыскующего, чем бы поживиться:

сочится в прах целебная живица;

сочится в урну, строго говоря.

 

Но – «…купола размах в июльский зной…

осенних струй подрезанные стропы…»

Ты славен, храм, инакою казной,

и что тебе святош чванливых ропот?

 

2005

 

* * *

 

…Мой лук упруг, мой выстрел меток –

лоснится яблочка пятак,

как ахиллесова пята…

 

Что здесь не так?

Что здесь не этак?

Что здесь не этак?

Что – не так?

 

…Молчанье тягостно вдвойне,

когда порывы откровений

звенят, как дыры в кольцах звений

цепи сверкающей. Вполне

я отвечаю всем и всяку

за то, что добрую собаку

держу на привязи, а волк,

что в овцах, верно, знает толк –

гуляет вволю. Честь и долг

мне не помеха в том, что мнится.

По мне – что соболь, что куница –

мне шуб, ротонд, пальто-манто

изыски, чай, не по карману.

Господь из облак мечет манну…

 

Что здесь не так? Что здесь не то?

Всё – то, как в кассе – без обману.

Положишь раз – получишь сто.

 

…Что здесь не так? Что здесь иначе?

Быть может, день покойно начат?

И ночь спокойно протекла –

без вечных в угол из угла

моих бессмысленных шатаний?

Быть может – так, а впрочем – втайне

я понимаю, что – не так:

какой-то мизерный пустяк

(грошовой мелочи мизерней!)

как суета построчной зерни –

в цепочке слов замкнул контакт…

 

Что здесь – не в рифму? Что не в такт?

Что эфемерней роз и терний?..

 

…Да-да! – Порой не дремлют очи

и воспаляются к полночи,

когда словесный водосток

свой нескончаемый поток

внезапно в жёлоб междустрочий

направит путь. Каков итог?..

 

Что здесь не так? Где здесь неточность?

Небрежен стиль? Нестроен слог?

 

…Вот: всяк сверчок – знай свой шесток.

И всё. Не исключая прочих

 

* * *

 

Никого нет. Только стол, стул.

Да строфы кнехт. Да строки гул.

Да волны прядь, да балласт – в пуд.

Да торчком – в пядь – маяка уд.

 

Никого – вкрест, никого – вдоль.

Под стопой треск. Под рукой боль.

Только склеп скул, да кивок вслед.

Только стол, стул. Никого нет.

 

* * *

 

Ничего не попишешь: настала такая пора –

Не чета зимовейным буранам да летнему зною.

Очумела судьба, да не с бритвою мчится за мною,

А куражится вволю, распяля перстов веера.

 

Тут, пиши, не пиши – прозябая в безвестной глуши

Иль царапая твердь небосвода над кручей Парнаса, –

Всенародная слава играет с тобой в «опанаса»,

Да у горла не пальчики детские, а палаши.

 

Оглядишься – пылает зарёй заливной горизонт,

Угорелых стрижей над прудом новгородское вече.

Но, сдаётся, что нынче о птичках писать не резон,

Коль парной человечиной множится плоть человечья.

 

И покуда, изверившись в сущностном, твой адресат

Поспешает к успенью харит и всевластью вампирью,

Кровоточия строк, как рубцы от сердечных надсад,

Схорони до поры под сукна обветшавшею ширью.

 

2009

 

* * *

 

Огромна тьма. Звезда гвоздит потёмки

к распятию небес.

Собратья, сёстры, пращуры, потомки –

толпа теней, на дне моей котомки –

тряпичный хлам: старьёвщику, на вес,

полушка – фунт. Толмач в немом укоре:

суть дела не ясна, а протокол

составлен так, что уравненья корень

стучит о мозга ствол как кол о кол.

 

Огромен свет! – Сомкнуть поспешно веки,

сжать рот и боль колен.

Вот Иоанн – блажной парнишка экий,

вот – Ельязар, восставшие калеки,

прозревшие слепцы от тьмы пелен

избавлены. Вот длань, что гвоздь вонзала,

наотмашь, до кости

 

Сучок меж век. Меж шпал – сачок вокзала.

Там – бабочки узлов, что даль связала

на спицах рельс. Рвам выпало плести

узоры строк. Летит состав порожний,

дымит словарь, дымит!

Наш паровоз узнаю я по роже –

чем жёстче фэйс-контроль, тем сроков строже

лимит. Лилит, Лолита, Суламит…

 

Причудлив путь. Таможен изваянья

как пни – то там, то тут,

меж зол и благ на равном расстоянье.

Но мчит строка. Позыва и деянья

незыблем институт.

 

* * *

 

Окончен текст, и лист исписан,

на взвод – упругий смерч строки,

(в окне, подобьем фронтисписа,

цветной офорт Анри Матисса –

карминных свитков кувырки).

Закат меж рам взъярится ало,

кроя из строк тропы меандр,

(яд не вредит змее ни мало,

как градус высшего накала –

нетленным корчам саламандр).

Звенит абзац пружиной спуска,

в височном хрусте брезжит кадр:

мрак нипочём пучку корпускул,

разящих влёт сердечный мускул,

как жгучий яд миндальных ядр.

Обуздан знак, подвластна касса

картонных букв – литью слогов.

Финал Пегаса – старт фугаса

туда, где вязнет кисть Пикассо,

сминая холст пространства в гофр.

Рассвет-кунак лудит обои,

на бронзу литер льёт припой:

«Се – персонаж Caprichos Гойи,

раба и рупор Божьей боли

и жертва пагубы слепой».

Исписан лист. В графе оценка –

карминной вшой ярится «уд»…

Палитра вещего Винцента

вращенья скоростью близ центра

благословит мой скорбный труд!

 

 

* * *

 

Раньше, когда-то, тому назад

два или три года

у меня под окнами был сад,

как раз под теми, что жгли фасад

отраженьем солнечного восхода.

 

Там, заглушая всесилье гроз,

звон жестяного ската

вторил разгулу хмельных ос,

льющих шелка золотых полос

в отраженье солнечного заката.

 

Это было раньше. Теперь – не так:

глохну от злой звени я.

Корчится ухо затычке в такт,

стынет в глазнице зрачка пятак

отраженьем солнечного затмения.

 

И терзаю разум: зачем, кому

пожар моего дара?

Бьёт набат сапогом в корму,

жжёт озноб, воспаляя тьму

отраженьем солнечного удара.

 

И не скажешь: вот! это ты, и ты! –

Суд не моя утеха.

В рамах блажат конопли кусты,

струпом – осиновых ставен стык,

выдоха в горсть эхо.

 

Всушь исторгаю из горьких зениц

каплю за каплей тени я.

Тьма окрест полегает ниц,

корчится влёт под стопой зенит

отраженьем солнечного сплетения.

 

И терзаю душу: теперь куда? –

Страхом кровит оскал.

Жжёт неопалимый кусок льда

горечь губ, промолчавших «да»

отраженью кривых зеркал.

 

* * *

 

Распахнуто! –

От влажных половиц

струится лоск полуденного света.

У створки кафедрального буфета

поверженная швабра пала ниц.

Усердствую, ступая чрез порог,

не развенчать главенства льна и блеска.

В структуре действа – признаки бурлеска,

но строй строки отточен, чист и строг:

пол разлинован искренностью черт…

(в том смысле, что в косых лучах искрится

и светится)…

 

…Изюм, сандал, корица –

палитра. Холст – пирог.

Очаг – мольберт…

Творится пир! Малюется вчерне

этюд на тему «тесто для бисквита»…

…(Взвесь кисеи шнурками перевита,

но выпросталась, в радужной волне

мечась и вьясь, крамольная спираль

непокорённой вервиями пряди –

блажит, как мул на воинском параде…

Чрез шпилек многобашенный сераль

ослушницу – в острог! Кисейный плен

ужесточить посредством лент и гребня!)…

 

И – вновь над льном царит

нетленный требник:

«просеять… растереть… смешать…» –

с колен

твоих – в подола шёлковую тьму

листки, блюдя ступенчатость, струятся –

каскады грёз лоскутного паяца

иль карточного шулера! Кому

ума и рук факирскую сноровку

удастся оценить хотя б на треть?

 

«…Ваниль, миндаль…» –

Проводим рокировку:

«…смешать, откинуть, выложить, втереть!..»

 

Пред таинством зачатия бисквита

склоняюсь трепетно и преданно робка:

над айсбергами взбитого белка –

цукаты, марципаны!

– Viva Vita!

 

2005

 

* * *

 

Рассаживайтесь по местам!

Ко времени ль вы? – А впрочем,

с уверенностью не скажу,

как скоро начнётся миг,

в который строфы эстамп

совьётся в небрежный росчерк –

синонимом виражу

зрачка по заглавьям книг.

 

Входящему в лабиринт

фракталей закон известен:

сакрален ожог тавра,

а прочее – хрень и чудь.

Но мир не подмостки – ринг,

а жизнь – не вертеп, а вестерн,

компьютерная игра

и в салки игра чуть-чуть.

 

Ну, что же вы? – Здесь, и там

места для «своих» доступны,

и липнет ириды нить

к пучку кукловодных струн.

Бронированным пестам

в жерле колокольной ступы

всеблаговест не отменить –

звенит, бронзовея, грунт.

 

Рассаживайтесь. Всяк, и всяк –

творец своего рая.

Но – формулу сотворения,

Господи, упрости!

Не проще ль – забить косяк

и спасти рядового Райана?

А также толику хрени

и чуди чуть-чуть спасти?

 

Входящему – мир и май!

Мир праху овечки Долли.

Да здравствует агнца клон

в чреде уставных химер!

Однако – mai dire mai.*

И, Барби неся в подоле,

под занавес – на поклон –

мы явим тому пример.

 

---

*mai dire mai – никогда не говори

«никогда» (итал.)

 

* * *

 

Сей способ весьма и весьма груб –

дозволено всё и более.

Так производится чистка труб –

без травм, насилья и боли.

Так производится мойка душ:

дозволено петь, плакать,

сетовать, что, мол, взялся за гуж,

а на торном пути – слякоть.

Клясться, бахвалиться, врать и брать

на душу грех гордыни.

Верить, что брат человеку брат,

а магма – кума льдине.

Сей способ весьма и весьма люб

тому, кто «в трубе» нынче.

В пьеске лубочной не лыком луб

шит. И не чип ввинчен

в череп тому, кто, как ты и я,

состоит из живой плоти…

 

Бустрофедоном судьбу кроя,

юродствует рок – плоттер.

 

Станционному телеграфисту

 

О чём бишь я? Да как бы ни о чём.

Так – лепта малая в доход бытописанья.

Так знака зыбкое в пространстве зависанье

на некий миг меж лентой и ключом

являет сонм надежд и ожиданий

от паузы меж точкой и тире

таких глубин, что, право, ноте ре,

а также – ми и фа, и до в придачу

куда к чертям до этой пустоты.

Ах, музыка. Клавирные листы

ничто в сравненье с лентой телеграфной.

Как не сравнить с Арахною иль Дафной

ни паука, заплетшего кусты

в моём саду, ни то, что видишь ты,

склонив свой взор в аквариумный ящик,

где рыбки ловят дафний настоящих,

тараща глаз, юля и пяля рты.

 

Про что бишь я? Да как бы ни про что.

Так – дань привычная бесплодному исканью

несхожих лиц. Меж кружевом и сканью

различий, право, более чем тьма.

Чем золотообрезные тома,

расщелины меж скал, пустые скамьи

в дождливый день – заевшего ключа

милей уму?

Пунктир чрез степь влача,

летит состав. Взгудит, промчит и канет

в хитросплетенье струй и проводов,

пугая ребятню и дряхлых вдов

затишья льдом.

Но, методом поточным,

чеканит зернь созвездий многоточных

востока тьма.

Закатный свет медов.

Стучат ключи. Тона чисты и сочны.

 

* * *

 

Стоит в переулке глухая стена.
Средь ветхих строений видна – не видна.
Средь шатких заборов – из камня стена,
довольно высокая, впрочем.

 

Не то, чтобы очень, но кладка тесна,
и линия роста проста и ясна,
заката над ней розовеет десна,
и дикой гледичии росчерк.

 

Случалось, сюда забредёшь по весне,

в хозяйственной сумке нехитрая снедь –

по краткому списку. Чего уж краснеть –

последний полтинник потрачен.

 

Меж пней и колдобин подтаявший снег.

На вдохе мозжит, как в предутреннем сне

мозжит поясницу. А небо ясней,

чем в римских предместьях. Прозрачен

 

в оконных проёмах густеющий мрак –

к стене примыкает барак – не барак:

хоромы для ветра. Куражится враг

на слом обречённых скворечен.

 

Дерев содрогается мощный костяк,

стодавней афиши полощется стяг,

и вдох, припозднившись у вздоха в гостях,

как небо вечернее вечен.

 

Над траурным кружевом спутанных крон

теснит атмосферу невидимый фронт –

затихнет на миг перекличка ворон

меж стручьями диких гледичий.

 

И загодя, ладясь к чреде похорон,

гребное плавсредство латает Харон:

байде нанесён неучтённый урон –

«Capisco, va bene…», – tu dici.

 

Пред взором и слухом бездонья стена,

стопу упреждая, пружинит плюсна:

к ледку покровному исподнего дна

тропинка – чем дале, тем круче.

 

Но мреет ущербной селены блесна –

бестрепетно входит в охоту весна.

Весьма плодоносны её ложесна

(и дикой гледичии стручья).

 

Ледком обрамлён покоробленный рант –

бора островная идёт на таран,

кружит в синеве присноалчущий вран

(и хищных неясытей стая).

 

Объят полутьмой горизонта шафран,

но линия роста – бездонья гарант:

восходит над гребнем планета Уран*,

в построчную кладку врастая.

---

*Уран астрологически – принцип, строящий и поддерживающий связи между частью и целым, между элементом и системой. Вестник нового уровня или новой сферы. Уран – покровитель Водолеев.

 

2009

 

* * *

 

Стынет меж рам рань, чёрен баржи нос,

мнёт башмака рант смерчи пустых гнёзд:

ноги мои – здесь, мысли мои – там.

Звёздной муки взвесь стынет в стекле рам.

Я не ищу слов, я не зову вспять –

стынет луны лоб, вянет волны прядь,

никнет меж верб норд – хрусткий песок пуст,

спит в тетивах хорд береговой спуск.

Немы в парче сна смерчи густых звёзд,

тайной судьбы знак – реет над мглой мост,

стали и тьмы сплав. Правда моя – вот:

смерчи златых глав в гулком стекле вод.

Туч снеговых гон – над серебром плит,                          

медной луны гонг в гул полыньи влит,

звёзд рассыпных рис, вод разливных взвар –

скорбны перста тризн, немы уста свар.

В звень золотых реп – сыпь снеговых круп,

вспахан небес креп, взмылен волны круп,

мой наливной град – толпам ион – кит,

немы в устах врат арфы стальных сит.

Реет моста свод, ветер шальной лих,

смерчем в свинце вод – ока высот блик,

правда моя – стоп стылых во тьме ход.

Сто искони троп в звоне стальных хорд.

 

 

* * *

 

– Ты где? – В постели. Кажется, больна.

– Больна? – Больна...

 

...Качается стена,

лучей фонарных колкая солома

зудит. Луна в оправе окоёма

слезливым ликом – словно бы спьяна –

блудливо липнет к прорези окна,

суля сюрпризы бытности инакой –

дрожит, трясётся морока качель;

чумной, из дома выгнанной собакой

скулит, раззявя пасть, дверная щель.

В просвет – ландшафт, невиданный досель:

под мутью обесцвеченного лака

блистают радуги, стоцветные мосты

струятся чрез потоки тьмы и мрази…

Но – блеск постыл, и божий дар не в фазе,

знобит предательски, и задувает в тыл, –

сонм грёз овеществлён в нехитрой фразе,

вскользь брошенной: «Больна?.. И я простыл…»

 

– Где ты?!! – Не знаю. Кажется, вольна

быть там и там. Вот, на ходу решаю.

То жду гостей и ёлку украшаю,

то, космами асбестового льна

тряся и льня, нетрезвая луна

с симптомами стригущего лишая

вползает в щель, как беспризорный пёс.

Мосты застыли, не меняя поз,

и радуги в прыжке окаменели,

как сладкий сноп пасхальной карамели,

а льна очёс лишайником порос…

 

На вычисленной лоцманами мели

блажит маяк, полуночную смоль

так испещрив соцветьями пульсаций,

что больно неба теменем касаться.

В окне на юг – бесчисленная моль

с неистовством отвязных папарацци

запечатлеть пытается крамоль……(?)

 

– Что-что-о? – Кто… здесь?

– Ну, ты совсем плоха!

И что несёшь?! Какая там крамола?

В окне на юг – тончайшего помола,

вертится смерчами подмёрзшая труха –

галактики родимой потроха.

И реет в тучах абрис дискобола…

 

– Ах, это – ты? – Ну да, а кто ж ещё?

– Не знаю… например, воображенья

греховный плод. На стрельбище мишень я

для язв безумия… Мой кровный враг отмщён…

А в качестве приёма устрашенья –

клубится дым и стелется плащом!

 – Что за враги? Ты бредишь, ты в жару!

Везде тебе мерещится вендетта…

– Ты здесь? – Я здесь.

– Бог мой… я не одета…

 

В микстуру, в бездну, в Лету и в Куру

заложник нерушимого обета

лимонную роняет кожуру:

 

– Здесь – я! Подать, укрыть, прогнать луну?

– Ты здесь? Покойно. Я почти здорова.

Насчёт луны – не слишком ли сурово?

 

Сквозь тусклого рассвета белену

и морось освещения сырого

к льну простыни рукой твоей прильну…

В дверную щель заглядывая с тыла,

кошма кашне топорщит шерсти клок.

В отсвете радужки бликует твой белок:

– Простыл? – Н-да так. – А я вот, вишь, простыла…

 

…Стена. Лимон. Оконное стекло.

Заря в окне. Встаёт из туч светило.

Пред взором неопасно и уныло

безлунен и бесснежен потолок.

 

 * * *

 

Уже не так вольготна и мощна

мыслительного мускула напруга;

строк незаёмных верная подруга,

стремглав ветшает памяти мошна;

уже не то мерещится во сне,

не в лад и невпопад трепещет сердце –

круша иллюзии, стрекочут мегагерцы,

снующие по кабельной струне;

скудеют алгоритмы стройных рифм,

в угоду арифметике участья

(к тому и в том) иссякли в одночасье

колодезь грёз, ключ тем, лишь тайный гриф,

тщась ведовством и близостью родства

с собраньем сочинений, неподвластных

законам ритмики и сочетаньям гласных, –

животочит и каплет… Чёрта с два:

в тоннельном искривленье пищевода,

взъярённого глотком пустых утех,

страшна и суетна как смертный грех

пугающе пульсирует свобода –

бессрочный движитель размеренностей тех,

из коих состоят и песнь, и ода.

 

Сколь пульсовых толчков ни торопи я,

Лень – мамка Хаоса, да тётка-Энтропия

в прах утопляют чуткое стило.

В потугах выплеснуть строку – гортань свело

от сих до сих. Здесь психотерапии

адепт склоняет светлое чело:

«Депрессия!». И сетует зело:

– «Ваш скорбный труд – бесплодная забава:

здесь правят суд Гордея да Любава,

гешефт кодирует величественный Бах,

срамной анестезии миги кратки!..»

И мечутся как леший в лихорадке

покойники в отеческих гробах.

 

* * *

 

Это местечко – феномен вроде как:

сад – не сад… входишь – вот те на! –

Вкруг убогого, жалкого огородика

золотится кавернами незыблемая стена.

Огуречная грядка, жасмина куст,

скамья – на манер прокрустова изобретения.

Копай, сажай – до седьмого потения, –

не побалуешь взалкавших уст

плодом экзотического какого растения.

Усомнишься ли в истинности не вполне

отчётливо сформулированного вопроса? –

Здесь, на лучом озолоченной стене,

по кварцу хрусткому распластавшись косо,

стынет тень, облечённая правом молчать

по своему исконному предназначению.

Стынет тень, как сургучная стынет печать

охраняя тайну никчёмную и ничейную.

Долине гейзеров – заводь тихая не чета:

в нашей богом забытой левиафановой утробе,

называемой «город» (по-итальянски – citta’),

штиль мертвей, чем Елиазар во гробе.

Посему поговаривают, смущаясь зело:

мол, некто нездешний – в четверг, не далее,

только что на небе рассвело, –

примостился у изгороди, поджав крыло:

так, подтянуть ремешок сандалии –

ногу, видишь ли, на лету свело.

Да уж, местечко – феномен вроде бы.

Ну, да мало ль чего наболтают.

Стена вроде той – из «Шалтай-Болтая»,

но разве б признали себя в уроде вы,

криво косящем из льда зазеркальего?

Вот и ей не внове, что явь отражения

нисколь не сказывает высокой истины:

пожар, возложив мазок своей кисти на

холст бытия, не ощущает жжения.

А здесь, на вызолоченной кварцем стене,

в качестве супер-эксклюзивного экспоната

обозревается такое, что мозг костенеет,

застыв закорючкой заиндевевшего каната:

на закатным огнём обагрённой выси,

разбегаясь по кладке ящерками,

тлеет оттиск моего Настоящего,

допустившего промах… А впрочем – воистину

допустившего взмах…

Случалось ли – мимо вам?

Замечали ль особинку в порядке гряд?

Столь многозначною пантомимою

радуя взор, в синеве парят,

распластавши перья, ветки гледичии…

Сад – не сад: входишь – ну и ну!

Насмотришься за день-то всяческой дичи, и

глядь – невольно клонит ко сну…

Огуречная грядка, жасмина цвет.

Сизарей хор – по нездешним краям тужит.

Ох, успеется ль, незаданному вопросу в ответ,

ремешок сандалии затянуть потуже?

 

* * *

 

Я жду осенних холодов

безропотно и терпеливо.

Стекла глазурная полива

на солнце нежится глумливо,

а свет рассеянный медов

и густ. Листвы багряной лава

пылает сочно меж страниц,

не опаляя сень ресниц.

Но ритм – с коварством власоглава –

внедриться метит на подсос:

там круговерть атласных ос

в пыльце золотного расплава,

анахронизмами порос

лежачий камень: ткутся слева

направо прошвы скорбных строк.

Долготерпения урок

в назначенный исполнив срок,

под гул медвяного распева

томясь, осенних холодов

я жду безропотно. Рядится

в лоскутья выцветшего ситца

Селены лежбище. Бордов

фальшивого светила отблеск.

Как лот аукциона Сотбис –

сентябрьских прописей анклав

средь орд высокоумных глав.

Разверзшись, сателлита пицца

струит из чрева кетчуп лав –

на ветошь. Шанса вивисектор

велит планидам верный вектор

блюсти. Изверившись весьма,

я жду, как женщина – письма,

страшась, что – умер где-то некто…

 

Блажит чернильная тесьма,

лжёт безупречности детектор:

клинки остроугольных гряд,

как жала, источают яд

вражды. Но серверные черви –

(меж строк – плетьми багряных вервий

змеится дикий виноград)

– чредой искусных имитаций

в непогрешимых списков ряд

сплавляют пикселей парад:

прайс-лист. В его графах остаться,

бесспорно, всякий был бы рад

из вас. Затворница ума

ввергает в ступор книгочея –

в процессе чтенья сводит челюсть

с ума. Всепреданная челядь

костра, и Вечности кума –

я жду. Осеннего безумья

зудит неутомимый зуммер

и полны всходов закрома…

 

Я жду, как женщина письма,

страшась, что кто-то где-то умер,

о ком не ведаешь сама.

 

* * *

 

Я на пасеке Божьей –

сортировщицей сот.

Живо чувствую кожей

плоть восковых высот.

Живо чувствую веком

рос непролитых вес.

Стынет в рубище ветхом

благолепье небес.

 

Мне не счесть, не исчислить

тьмы огрузлых колод.

Кружев танец речистый –

крыл немолкнущих лёт.

Спят душистые травы,

и медвяно сладка

в обечайке оправы

позолота летка.

 

Но сторожкою тенью

недреманных ресниц

чую страх и смятенье

в перепевах цевниц.

Живо чувствую жалом

наливного пера:

дымовейным пожарам

наступает пора.

 

Сортируя по крохам

всё, что впрок собрала,

живо чувствую вдохом

и касаньем крыла,

что ни так и ни этак

мне не минуть костра –

зажигательно меток

злобной нежити страх.

 

Мне не счесть и не взвесить

сухостойных снопов.

По дорогам и весям –

без колод, без оков.

Путь медвяный итожа,

не насытишься впрок.

Я на пасеке Божьей –

сортировщицей строк…

 

* * *

 

Я не пишу, поскольку не пишу

совсем теперь. Постыло мне писанье.

Мне нынче в радость плотское касанье

руки с рукой, виска с виском… Ушу,

как с возрастом сподобилась понять я,

весьма нелепое, бесплодное занятье.

Притом – бесплотное, поскольку жест и жест

и без китайских мудростей доступны

тебе и мне. В жерле вселенской ступы

и то и то сомнёт нещадный пест.

 

Я не пишу. А также – не пущу

мир под откос и по миру собрата.

Не объявлю персонами «нон грата»

заблудших сих. Чванливому прыщу

с дефектом мозгового аппарата

про суть его проблем не сообщу:

что мне до них? Числа подобным несть.

 

Довольно, впрочем: более чем точно

мне нынче и без мудростей восточных

известно, по какой дороге несть

от райских кущ к худому шалашу

«кармические грузы поколений».

И что с того, что плечи и колени

мои не столь прочны? Адепт ушу

ну разве сколь-нибудь меня нетленней?

(Не о костре сказанье – о полене).

 

Вот почему я больше не пишу.

 

2006

 

* * *

 

Я не торгую лёгким паром

крутых ноздрей и русских бань.

Два сапога исконно пара,

как инь и янь.

 

Шагнёшь вперёд – соблазнов прорва.

Шагнёшь назад – грехов гряда.

Лихих коней капризен норов,

да зла узда.

 

Там, наверху – простор и ветер.

Там, под стопой – вразлёт обрыв.

Там льнут к звенящих дуг расцветью

парсеки грив.

 

Но позади – озноб, и полон

тупой недвижимости миг,

в который меж стопой и полом

означен сдвиг.

 

Но впереди межа границы,

чьей борозде – что князь, что тать,

пядь, где от шуйцы до десницы

рукой подать.

 

Там – гать. Там – ровная дорога.

Стила бессилье. Власть перста.

Вершок от печки до порога.

Меж уст верста.

 

Но там ли, там – вам всё едино.

Вам всё одно – что там, что там.

Что гром небесный под сурдину,

что вен там-там.

 

Что ниц, что влёт, что злая тряска

доске стиральной в параллель.

Тяни-Толкай моя Савраска.

Ах, Лель мой, Лель.

 

Мне лик тоска кривит недаром

при виде ваших ……… * рож,

когда торгую Божьим даром

за медный грош.

_____

* Возможны варианты. Уместен торг.

 

 

* * *

 

Я очутилась вовсе не в лесу,

свой «жизни путь пройдя до середины».

Прекрасна цель, и помыслы едины

у спиц, крепящих втулку к колесу.

И славят путеводную лесу

сплочённые штрихкодами сардины.

 

Но что с того, что лучшие места

не им достались в Божьем кинозале?

Мне ленту Жизни, в целом, показали,

зачитывая реплики с листа:

гамлива поколений суета –

толкутся, как туристы на вокзале.

 

Ну да, теперь я знаю наперёд,

доверясь двадцать-впаренному кадру

и формуле закона Авогадро,

орлом иль решкой ляжет бутерброд:

овеществляя судеб поворот,

баранку крутят клеточные ядра.

 

Должок за малым: сущностно лишь то,

что разуму и чувству неподвластно.

Безмерный груз никчёмного балласта

мне надобен, как цирку-шапито –

алтарный крест, как ватное пальто –

галерному гребцу, а зайцу – ласты.

 

И вот стою, печальна и глупа,

не видя за деревьями дубравы.

Туристы, вероятно, таки правы:

не зарастёт народная тропа,

коль бутерброд поставить на-попа.

Ну, времена, о господи! Ну, нравы!

 

* * *

           

…Как ни крути, мне, право же, милей

слепить огонь и масло воедино

в цевье волшебной лампы Аладдина,

чем лить на догмы миро и елей…

   (из утраченного)

 

Я преклоню колени и прильну

к разбитому зрачку калейдоскопа:

помчит цветными бабочками копоть

к паучьих звёзд серебряному льну,

и высветит из крошева стекла

предметный облик хрупкой симметрии,

и власть зеркалец, будто и не три их,

а сонмов сонм. Картонный твой оклад

зажат в горсти, я трубочку верчу –

вертится мир, устроенный нехитро:

орда пантаклей, взращенных in vitro

на зависть чудодею-ловкачу,

чреда узоров, красок кутерьма;

причудливого образа и вида

рождается из друз Звезда Давида…

Фантазия досужего ума

смешала всё: осколки, конфетти,

нарядных фантиков стремительные смерчи,

так вычурно и паточно заверчен

обёртки цилиндрический петит –

пасхально-пасторальный цветоряд!

Зеркальный скол – фрагментом грубой яви,

к чему (как ни крути) вполне лоялен

ажурный строй изысканных шарад.

Дискретных форм простое волшебство,

иллюзий праздности младенчество и детство,

дано с такою роскошью одеться

льду стеклобоя, загнанному в ствол,

ах, неспроста! Бог мой, как ни крути,

сей образец изысканного китча

сакрален, как евангельская притча.

С потешной круговертью по пути –

тебе, Творец. Меж терний горних троп,

зеркал твоих божественной триаде

не стоит ли помыслить о награде

дельцу, что раскрутил

калейдоскоп?