Нина Огнева

Нина Огнева

Четвёртое измерение № 35 (131) от 11 декабря 2009 года

Что Хроноса посланнику угодно?

 

* * *
 
Декабрь великолепен – спору нет,
и фору даст поре апрельских трелей.
Там, наверху, видать, недосмотрели:
как в плавнях непросохшей акварели
висит светила ёлочный ранет
в предзимней мгле. Кисейной дымки флёр
с Господних древ как майский цвет срывает:
Шалит зюйд-вест. Под ветром гнётся свая,
и окоёма линия кривая
виляет меж окрестных дол и гор
стальным ужом. Недужная чета
моих очей – на грани исцеленья:
смотри и видь! Но супротив явленья
непрошеных симптомов отрезвленья
не властны ни молитва, ни черта:
ворвётся быль в обитель хрупких грёз,
с цепей сорвав, облапит гроб хрустальный
и – оземь враз. А там – что берег дальний,
что лбом об лом, что по лбу наковальней,
что племенной хавроньи опорос –
бессменно продуктивен яви кросс
и фору даст сверлу слесарной дрели…
 
Вам нечто мнилось в титров нонпарели? –
Знать, ленту вы на миг не досмотрели:
механик был как стёклышко тверёз,
но – шельма, плут! – в преддверии конца
обрезал кадр. Поникли в одночасье
прискорбно перепутанные части:
гульба, божба… Но вьётся у лица –
в струе луча – цветочная пыльца.
И взор неукротимый дымкой застит.
 
* * *
 
Грохочет гарью перекрёсток, горит витрин пожар.
Под кромкой струй мишурных блёсток вертится хрупкий шар.
И в лёд зеркал, где глубь застыла и – наледи опал,
на вёрткой сферы тайну тыла мой праздный взгляд упал…
Вертится шар, вертится скоро, меча пучки зарниц,
и мчит по злому кругу свора неутомимых лиц,
и мчит на остриё иголки алмазных дисков вал,
и жгут бенгальские осколки тугое дно зеркал.
 
Вертится шар, мой шар вертится меж брызг бенгальских гроз.
Ужом промасленным змеится на барабане трос.
Трезвон пружинного аккорда, твой неизбывен век! –
Как бич натянутая корда и лиц по кругу бег.
 
Вертится шар, вертится сфера, вертятся зеркала.
Какой закон, какая мера в основу лжи легла? –
Пал знак таинственного кода на барабана вал.
Как знать, когда придёт к исходу зеркальных ликов бал?
Ужом вертится перекрёсток в слепящем взвизге фар,
на ткацкой арфе в струнах блёсток вертится ртутный пар,
дымится улицы страница в ожогах чёрных дыр,
вертится шар – меж шор вертится сна искажённый мир...
 
Но – лезвие слепящей щёлки вспороло тьмы провал.
И, как шальвар турецких шёлки, морозный воздух ал.
Там острых игл уколы юрки – луча щетинят злак.
Там на полу восковом в жмурки играют блик и лак.
Там ослепительно и жарко сияет пасть печи.
Там, в глубине – передней арка и сталагмит свечи.
Там том, раскрывшись, с верхней полки в задверья тьму упал.
Там – гулких яблок похруст колкий и черешка запал...
 
Вертится шар, мой шар вертится, вертится белый шарф.
И вьётся шёлковою птицей на ткацком стане арф.
И бьётся шёлковою птицей в силковых струн сети.
Вертится шар, и мчатся лица, и ртутный пар светит:
то – лет минувших вереницы в миг озаряет блиц –
судьбы разъятые страницы и том, упавший ниц.
Как знать, когда исход случится (помилуй и прости)?
Вертится…
мир сон век бред глаз мысль жизнь миг диск....................
                                  ...на острой спице незыблемой оси.
 
* * *
 
Стынет меж рам рань, чёрен баржи нос,
мнёт башмака рант смерчи пустых гнёзд:
ноги мои – здесь, мысли мои – там.
Звёздной муки взвесь стынет в стекле рам.
Я не ищу слов, я не зову вспять –
стынет луны лоб, вянет волны прядь,
никнет меж верб норд – хрусткий песок пуст,
спит в тетивах хорд береговой спуск.
Немы в парче сна смерчи густых звёзд,
тайной судьбы знак – реет над мглой мост,
стали и тьмы сплав. Правда моя – вот:
смерчи златых глав в гулком стекле вод.
Туч снеговых гон – над серебром плит,                          
медной луны гонг в гул полыньи влит,
звёзд рассыпных рис, вод разливных взвар –
скорбны перста тризн, немы уста свар.
В звень золотых реп – сыпь снеговых круп,
вспахан небес креп, взмылен волны круп,
мой наливной град – толпам ион – кит,
немы в устах врат арфы стальных сит.
Реет моста свод, ветер шальной лих,
смерчем в свинце вод – ока высот блик,
правда моя – стоп стылых во тьме ход.
Сто искони троп в звоне стальных хорд.
 
* * *
 
В наших краях новогодней порой никогда не идёт снег.
Струй леденящих круша строй, ветра свистит шнек.
Всё что попало сметает прочь бешеных струй мощь:
в наших краях в новогоднюю ночь обычно идёт дождь.
Впрочем, январский парад непогод в наших краях – закон.
Всем непогодам один исход ныне и испокон
веку. Но веку настал конец, сгинул навек век.
Стынет меж стрелок скобы свинец, времени стих бег.
Времени стих неумолчный ход, в полночь не бьют часы.
Ржой расцветает у кромки вод мёртвой цифири сыпь.
Хлёсткие струи вспахали путь плугом косых вех,
тяжким бессоньем стеснило грудь в полночь под новый век…
В наших краях в межвременья час пух не слепит окно,
в тучах не блещет звезды топаз, месяц не светит, но –
так повелось, что веков рубеж чем-то да знаменит.
Нынче над миром открылась брешь, тьмы обнажив зенит.
В аспидном небе стоит столбом лунной муки муть.
Колокол башенный: «Бом-бом-м-м!» – звоны торят путь.
Звоны уходят в пустую тьму – слышит ли зов тьма?
Рядом стоять доведись кому, впору сойти с ума!
Мнится – идут! Но незрим их шаг, призрачны крыл плащи.
Взвит окоёма льняной кушак петлей стальной пращи.
Что это? С кем и зачем война? Чьи наголо мечи? –
Может, косою в просвет окна злая судьба стучит?
Где это, кто, не блюдя границ, вторгся в чертоги чьи?
Рокот небес опрокинув ниц, жестью гремят ручьи.
Да, не поспоришь с всевластьем сил, время пустивших вспять:
ливень, что льны в октябре косил, стрелки сточил на пядь.
Метит последней строки игла мрак чередою дыр.
Глыба ковчега на курс легла, целью избрав надир.
Чу! – Выплывает из сточных ям, луч маяка троя,
некто, причастный к иным краям, нежели ты и я…
............................................................................................
В наших краях новогодней порой никогда не идёт снег.
Струй леденящих круша строй, ветра свистит шнек.
Ветер полночный несётся вскачь, оседлав тишины взмах.
Прочно заперты встык – хоть плачь – ставни в пустых домах.
В льдистой поливе хрустальных друз отблеск зари рыж,
виснут зонты заливных медуз над синевой крыш…
Господи, знаю – вопрос нелеп (кто вас поймёт, господ?):
может, и Ты добываешь хлеб, так проливая пот?
Молнии проблеск как куст ветвист – горсть серебра на кон,
струями косо размечен лист в небытии окон…
Веришь ли, но не пройдёт и дня – небо сомкнёт края,
недругов враз меж собой сродня, схлынет невзгод струя.
Облака прах уносящий прочь Воинства Тьмы Вождь,
нам недомыслия не пророчь покуда идёт дождь!..
 
* * *
 
Безрадостно мне нынче Рождество: душа глуха к увещеваньям Духа.
Свечой обманчивой Звезда моя потухла – холодной искрою меж выстуженных створ.
Зима моя – ах, мачеха-зима! – Окно звенит коробкой с мишурою.
В отвалах звёзд и бисера я роюсь: что – посланному подати взимать?
Чем ублажить посланника тоски? Как угодить ходатаю веселья? –
Мой календарь справляет новоселье, меж липких цифр стеснив свои листки.
Молчит цифирь – её порядок строг, как ряд имён, покорных алфавиту.
Ин витро винум, веритас ин вита – пока гудит напруга в жилах строк.
Но грузнет плоть набухшего плода, венозной ржой сочится сердцевина:
ин вино вита, веритас – ин Винер. И жжёт цифирь на сорванных ладах.
И жжёт мою гортань морозный вдох, душа звенит коробкой с мишурою,
в отвалах слов и возгласов я роюсь – до боли лба, но – тщетно, видит Бог.
Что выбрать из мишурной суеты? Что Хроноса посланнику угодно? –
теченью вспять безропотный уход мой? Теченью ль вкрест сожжённые мосты?
Мне не потрафить прихотям судьбы, не возместить души моей начёты:
стеклянных бус рождественские чётки – на две молитвы: быть – или не быть.
 
* * *
 
Летит с полей. Худого день не помнит, наградой сердцу, податью уму
твой лик, на миг запечатлевший тьму, и скорбного зрачка подледный омут.
Иссякла ночь. Кусты, поля, дорога. Осина ветру веткою грозит.
«Чин-чин!» – бормочут жёлуди (транслит). Им вторят бакены в потугах диалога
с величьем вод. Но на сердце тревога, и дрожь виска по лацкану скользит.
Назойливо, как кожный паразит, зудит клише изысканного слога.
Всё велеречье уст в «увы» и «ах» мой хворый ум с усильем заключает.
В полях свистит, летит с небес и тает, летит, пуржит, и тает впопыхах.
Холмов, прибрежных рощ, картавых заед в овражьих уст углах, и сыпи сит,
что сеют мрак и створы век терзают, мой взор не зрит. И зрак во тьму косит:
что там? Что – там, за выспренней строкою, за знаньем знака, звука и черты?
Летит с полей. Дорога. Ночь. Кусты. «Что там?» – твоей начертано рукою.
Безгласна я. И нем, как ветер, ты.
 
* * *
 
– Ты где? – В постели. Кажется, больна.
– Больна? – Больна...
 
...Качается стена,
лучей фонарных колкая солома
зудит. Луна в оправе окоёма
слезливым ликом – словно бы спьяна –
блудливо липнет к прорези окна,
суля сюрпризы бытности инакой –
дрожит, трясётся морока качель;
чумной, из дома выгнанной собакой
скулит, раззявя пасть, дверная щель.
В просвет – ландшафт, невиданный досель:
под мутью обесцвеченного лака
блистают радуги, стоцветные мосты
струятся чрез потоки тьмы и мрази…
Но – блеск постыл, и божий дар не в фазе,
знобит предательски, и задувает в тыл, –
сонм грёз овеществлён в нехитрой фразе,
вскользь брошенной: «Больна?.. И я простыл…»
 
– Где ты?!! – Не знаю. Кажется, вольна
быть там и там. Вот, на ходу решаю.
То жду гостей и ёлку украшаю,
то, космами асбестового льна
тряся и льня, нетрезвая луна
с симптомами стригущего лишая
вползает в щель, как беспризорный пёс.
Мосты застыли, не меняя поз,
и радуги в прыжке окаменели,
как сладкий сноп пасхальной карамели,
а льна очёс лишайником порос…
 
На вычисленной лоцманами мели
блажит маяк, полуночную смоль
так испещрив соцветьями пульсаций,
что больно неба теменем касаться.
В окне на юг – бесчисленная моль
с неистовством отвязных папарацци
запечатлеть пытается крамоль……(?)
 
– Что-что-о? – Кто… здесь?
– Ну, ты совсем плоха!
И что несёшь?! Какая там крамола?
В окне на юг – тончайшего помола,
вертится смерчами подмёрзшая труха –
галактики родимой потроха.
И реет в тучах абрис дискобола…
 
– Ах, это – ты? – Ну да, а кто ж ещё?
– Не знаю… например, воображенья
греховный плод. На стрельбище мишень я
для язв безумия… Мой кровный враг отмщён…
А в качестве приёма устрашенья –
клубится дым и стелется плащом!
 – Что за враги? Ты бредишь, ты в жару!
Везде тебе мерещится вендетта…
– Ты здесь? – Я здесь.
– Бог мой… я не одета…
 
В микстуру, в бездну, в Лету и в Куру
заложник нерушимого обета
лимонную роняет кожуру:
 
– Здесь – я! Подать, укрыть, прогнать луну?
– Ты здесь? Покойно. Я почти здорова.
Насчёт луны – не слишком ли сурово?
 
Сквозь тусклого рассвета белену
и морось освещения сырого
к льну простыни рукой твоей прильну…
В дверную щель заглядывая с тыла,
кошма кашне топорщит шерсти клок.
В отсвете радужки бликует твой белок:
– Простыл? – Н-да так. – А я вот, вишь, простыла…
 
…Стена. Лимон. Оконное стекло.
Заря в окне. Встаёт из туч светило.
Пред взором неопасно и уныло
безлунен и бесснежен потолок.
 
* * *
 
                 По насту блёсткому несётся стая псов…
                                                  (из утраченного)
 
«По насту блёсткому несётся стая псов…»
Вкруг «зимних игрищ» – лаковая рамка.
Истошным воплем соболя-подранка
визжит в скобе заржавленный засов:
вхожу в переднюю. Морозный воздух стих,
звенит карниз под натиском метели.
Очки в мгновенье ока запотели –
окошек в мир реальности постиг
удел окон больших и настоящих –
в заснеженный пургой вишнёвый сад.
А может – вишневый (столетие назад
так говорилось). Заоконный ящик
таит в глубинах карликовых недр
глазок смоковницы. Величественный кедр,
увы, утратил повод состояться:
орешки склёваны ордой голодных птах.
С натужливой гримасой на устах
и грацией тряпичного паяца
снимаю валенки. В передней воздух сух –
нагрет в печи кухонной воссожженьем
охапки хвороста. В углу, косой саженью
(от тайных грёз захватывает дух!) –
метла. Но – бестолку: порукою тому
отсутствие руля на гладком древке…
 
В окне – церквушек выбеленных репки
златыми каплями прорезывают тьму,
а впрочем – синь. Погрешность небольшая:
вот-вот усеют звёзды небосклон…
Но – вниз салазки мчатся под уклон,
и конных зля, и пеших устрашая –
всё круче наледи, так ярко-бирюзов
оттенок китчевый расплывшегося фона!
Звенят бубенчики…
Др-р-ринь! – зуммер телефона:
«По на-сту блёст-кому несёт-ся стая псов»…
 
* * *
           
…Как ни крути, мне, право же, милей
              слепить огонь и масло воедино
             в цевье волшебной лампы Аладдина,
            чем лить на догмы миро и елей…
                                               (из утраченного)
 
Я преклоню колени и прильну
к разбитому зрачку калейдоскопа:
помчит цветными бабочками копоть
к паучьих звёзд серебряному льну,
и высветит из крошева стекла
предметный облик хрупкой симметрии,
и власть зеркалец, будто и не три их,
а сонмов сонм. Картонный твой оклад
зажат в горсти, я трубочку верчу –
вертится мир, устроенный нехитро:
орда пантаклей, взращенных in vitro
на зависть чудодею-ловкачу,
чреда узоров, красок кутерьма;
причудливого образа и вида
рождается из друз Звезда Давида…
Фантазия досужего ума
смешала всё: осколки, конфетти,
нарядных фантиков стремительные смерчи,
так вычурно и паточно заверчен
обёртки цилиндрический петит –
пасхально-пасторальный цветоряд!
Зеркальный скол – фрагментом грубой яви,
к чему (как ни крути) вполне лоялен
ажурный строй изысканных шарад.
Дискретных форм простое волшебство,
иллюзий праздности младенчество и детство,
дано с такою роскошью одеться
льду стеклобоя, загнанному в ствол,
ах, неспроста! Бог мой, как ни крути,
сей образец изысканного китча
сакрален, как евангельская притча.
С потешной круговертью по пути –
тебе, Творец. Меж терний горних троп,
зеркал твоих божественной триаде
не стоит ли помыслить о награде
дельцу, что раскрутил
калейдоскоп?
 
© Нина Огнева, 1993–2009.
© 45-я параллель, 2009.