Нина
Косман

* * *

O чём ты думаешь, когда одна?

– Времени думать нет.

– Но о чём ты всё-таки...?

– Да всё о той,

кто была мне мамой,

и стала теперь травой...

O чём ты думаешь, когда одна?

– Времени думать нет.

– Но ведь думаешь...?

Да всё о той, кто была мне мамой...

Душа не могла уйти...

– А ещё?

– А ещё о брате

и о том, как жизнь коротка...

– А ещё?

– О том, что жизнь прожита...

– Зря?

– Если бы не стихи.

– А ещё?

– Да о том, о сём.

Чтобы ты у меня была.

– Кто я?

– Тебе ль не знать, кто ты?

Ты муза моя,

Ариаднова нить.

– Не Ариадна я.

– Но хотя бы нить...

– Из лабиринта дорогу найдёшь сама.

*

– Проснись!

Я – муза твоя. За тобой пришла.

Открой глаза.

– Снись.

* * *

А если кто перевернётся в гробу,

Туда, мол, ему и дорога!

Родишься, помрёшь... не пеняй на судьбу!

Молчи! Ведь судьба от Бога.

А что будет с тобой да со мной,

Когда мы лишь череп да кости?

В могиле, поросшей травой,

По которой ходили в гости?

Словно птицы в небесной драме,

Что кружили над городом Римом,

Когда позабыли о маме

И стали незримы.

* * *

Ах, как старая лира душу мою исцеляла,

но струны порвались, и голос её замолк,

и в смертной тоске душа лиры ко мне явилась,

давай, мол, меняться, ты мне душу отдай в залог,

да струны исправь, а я для тебя снова петь буду.

Я ей отвечала: зачем ты ко мне прилетела,

ведь душа лиры – не более, чем отраженье моей,

и если лира замолкла, значит, моя душа заболела,

и кому как не лире, как в детстве, мою душу лечить?

Но хитра была моя лира, на уловки горазда:

кому, говорит, ты душу свою отдала?

А я ей: ты, лира – эхо моё в созвучьях,

исцели мою душу, и струны твои опять запоют;

и лира послушалась и вновь исцелила меня.

* * *

Ах, как хочется ему крови горячей испить,

а ведь когда-то был кустом несгораемым,

а ежели правду идущим вслед говорить –

да зачем и на что ему быть досягаемым?

А вороньё-то, гляди, как кружится,

неужто родине чужой говорит «прощай» –

на Запад, на Запад, старославянской ижицей,

столетьями освоенной до нас колеёй.

А вот уж и голос человечий слышится,

перечисляет блага, которыми одарил Адонай...

Что ж, если так, то слепи из меня божью курицу,

плевелы твои клевать да на солнце щурится,

раненым крылом помахивая при слове «прощай».

* * *

В городе Дельфы,

где кровавые игры

вместо пророчеств

и мирных игр,

движутся тени

жрецов и пифий

и тех, кто за пророчества 

платил кто чем мог –

рабом, петухом, конём, монетой;

в городе Дельфы

жизнь, как старые сети,

в них только туристы и гиды,

и я в эти рваные сети

попалась, не могу распутать,

понять – где я,

где пифия,

где жрец,

где петух,

где конь,

где монета,

и чей голос мне шепчет

«Останься,

ты и есть та самая пифия,

а о монете и коне забудь».

* * *

В кунсткамере он лежал,

Черепок с древних времён.

Не трогай! – кто-то сказал

У меня за спиной.

Дотронься! – он мне прошептал,

И я открою тебе врата

Города знаний, о коих писал

Снятый с креста.

Лишь к нему протянула руку,

Как он сам мне прыгнул в ладонь.

Видишь? Теперь я безрука!

Теперь он спасён.

* * *

Видишь, как солнце прячет

ловко золотыми руками

память о смуглых предках

в длинные языческие вазы;

тонкие руки солнца,

проворные жёлтые пальцы –

чтобы мы ничего не знали

о спокойных этрусских лицах,

о лёгком этрусском прахе

и о зеркале веков между нами и смертью.

* * *

Видишь, как чайки сонно,

медленно, сонно кружат,

крыльями сонно машут

над красной глиной у озера,

глиной, из которой греки

лепили узкие вазы

с узором из быта богов

(владеющие тайной смерти,

ей оказались подвластны) –

боги из красной глины

у озера сонных птиц.

* * *

Видишь, как чёрная стая

молча упавших птиц

смотрит, воздух глотая,

на мир, перевёрнутый вниз,

и разум их, ставший крыльями,

и их изумлённые сны

о небе, коварно спиленном

до самой голубизны –

чёрною стаей, без крика,

в безмолвные лезвия трав:

железной земли стоокой

и зрячего неба сплав.

* * *

Ворвался вдруг и как слепой,

Спотыкаясь, пошёл по вагону.

«Эй куда ты! Постой!» –

Кричали с перрона.

А он говорит сам с собой,

Палкой куда-то тычет,

Будто и впрямь слепой,

К темноте привычен.

Так кто он? Как его звать?

Чем он тоску побеждает?

Застыл у окна, как ять;

Себя вспоминает.

Кто он? Откуда пришёл?

Как он при свете тает!

А ведь никто, никогда 

Не исчезает.

* * *

Где сестра твоя непутёвая, говорила мать.

Сегодня мы всей семьёй идём умирать.

В дверь, слышь, фрицы опять стучат.

Собирайся быстрей, зачем тебе столько книг.

Там, где мы будем, обойдёшься без них.

Всегда ты последний, сынок, говорила мать.

Ну вот, собрались, а теперь ему хочется спать!

Выспишься там, где будем вместе лежать.

Чем книги в мешок совать, сестру б отыскал.

Ну что за дурак, в самом деле, какой вокзал?

Вот и сестра нашлась, лежат всей семьёй.

А тот, что колонну их вёл на убой,

до пенсии дожил, до внуков и даже до пра-,

у внуков натуры тонкие, не надо их тра-

вмировать болтовней про какой-то лес,

что с того, да мало ль на свете мест,

что с того, что поляна, ведь никто не воскрес;

а про то, как дед его метился в мать,

да про то, как младшему хотелось спать,

а когда упал на мать и из рук выпал мешок,

посыпались на тела книги да какой-то мелок...

Молчите, зачем вы внуку-то про ваш лесок.

Ева – несотворённому Адаму

Рада была бы тебе несказанно,

друг из ребра моего нерождённый,

Адам по фамилии Некто,

но чтоб тебя сотворить, надо тело резать,

а тело моё живое, боли не любит,

неужели это так трудно понять?

На этот раз сотворись-ка сам по себе,

и сам себе имя придумай,

а коли решишься прийти, то помни –

ни я – из ребра твоего, ни ты – из моего тела,

и что безрёберное наше рождение

и есть обещание счастья,

залог того, что не будет боли –

ни моей – от тебя, ни твоей – от меня,

не так уж трудно это понять,

Адам по фамилии Некто.

* * *

Ещё не рождён, но ещё и не мёртв

с розовыми лапками и слепыми глазами,

так светишься, будто ещё не потух

глаз города, который горел веками;

и ты, рождённый после его кончины,

вылезший из тёплой пещеры на жалкий свет,

новорождённым личиком – в останки Рима,

младенец, опоздавший на тысячи лет.

* * *

Как ягнят, их вели на жертву,

но не говорили какую,

а бог глядел из канавы,

в которой валялись трупы,

а ещё он глядел из щелей

бараков и крематориев,

которые построили люди

по приказу других людей;

бедный бог, тебя не спросили,

можно ли умерщвлять миллионы,

а теперь говорят нет бога,

раз позволил им так умереть.

А что бог был одним из ягнят,

которых вели на жертву, 

черноглазым мальчишкой был,

мамой с грудным ребёнком,

старухой, доковылявшей до рва,

никто об этом не знал,

ни те, кто отдавал приказ

мол, в мать и ребёнка – разом

чтоб сэкономить пули,

ни те, кто глядел и забыл,

чтоб ничто не мешало спать.

А после земля дышала,

будто двигались трупы,

и встал один, не совсем убитый,

и пошёл по лесной тропинке,

по которой никто не ходил,

спал в кустах (мох, как постель, был мягкий),

ягоды ел на обед,

глазами, большими от голода,

смотрел на зайцев и белок,

а волки и прочие хищники

его не трогали, ведь бога они не едят;

и так он прожил два года,

а как только вышел из леса,

окружили его селяне, и – пальцем на него, пальцем,

вот же, ходячий труп

(заросший был бог, как Маугли),

и, давай, говорят, отсюда,

не осталось тут для тебя ничего.

И он уехал и дожил до старости

в квартире у самого моря,

в городе таком, Бат Яме,

(лучше, чем в Яме, пошучивал бог),

и когда он умер,

не осталось от него ничего,

кроме старой тетради,

и в ней два слова:

«я выжил».

Вырвали из неё лист, 

положили в музей.

Вот и всё, что я знаю о боге.

* * *

* * *

Когда тело уходит,

из него выселяется дух.

Кто говорит об уходе –

ведь в том мире есть место,

достаточно места

для двух…

Это ты или я?

Ни нужды и ни смысла, впрочем,

на ты или я разделять значения слов;

кто уходит вдвоём, насовсем

из мира и плоти,

тому разрешается стать

нет, не стать и не быть,

больше не быть 

вдвоём.

* * *

Кузнец

И – кознь.

Конец

И – врознь.

Вещай.

Колдуй.

Карай.

Чаруй.

Юнец

И – в синь.

Конец.

Аминь.

Вещай.

Колдуй.

Карай.

Целуй.

Рубец

И – честь.

Мудрец

И – месть.

Вещай.

Колдуй.

Карай.

Зимуй.

Жилец

И – голь

Вконец

И – вдоль.

Вещай.

Колдуй.

Карай.

Векуй.

* * *

Меж осеннею накипью 

И истёкшей весной,

Вольной птицей – и ястребом

На холсте в мастерской,

Между тенью и формою

Тени в земле

Тенью повторною

Живущих вовне,

Между мерой и образом

Повторных миров

Оркестровкой наркоза –

В молитв часослов...

Выбирай, коль покою

Тебе не даёт

Над твоей мастерскою

Голубой потолок.

* * *

На пепелище старухой стала,

своих детей кусала,

что говорила – забыла,

то падала, то вставала,

то вдруг шептала «кровь, кровь»,

то затихала,

лицо закрывала,

то повторяла «вновь! вновь!»

нет ей покоя,

нет для неё молитв,

забрали её (куда – скрою).

Тише теперь кричит.

* * *

Не рассыпаться – а сыпаться смело.

Чуть-чуть понарошку, чуть-чуть неумело.

Чуть-чуть с подфиалочной влажной ленцой.

Чуть-чуть очумело – на сердце, в лицо.

Чуть-чуть под гитару, чуть-чуть полусном

В хвостатые будни продлиться зевком.

Чуть-чуть – на загвоздку,

Чуть-чуть на ответ

Ветрено-хлёсткий, 

Которого – нет.

Просыпаться чутко,

Проснуться чуть-чуть

И снова – в мохнатую залежь нырнуть.

* * *

Ненужное отбросив тело,

душа, по-новому легка,

в свою обитель улетела,

там жить осталась на века.

Того ж, кто тело сбросил раньше,

чем вышел срок ему земной,

одарит небо полной чашей,

и в той прекрасной чаше – рой

богов, чертей и прочих сказок.

Зачем торопишь свой конец?

Нам дали детство – лучше азбук

и с ним – смирение овец.

* * *

Несущественная разница

Душ и тел

Существом калядится,

Рядом дел.

...Рядом – несусветица

Душ и туш.

Душность – дело месяца,

Дюжность – душ.

«Брать тела овьючены.

Души – мнут.

Врать – тела обучены...»

Души – ждут.

* * *

Нов и вечен

Союз двух.

Она в нем – вечер,

Он – утро, дух.

Она – мембрана,

Союз широт.

Она – их мама,

А он – их бог.

Он – их войско,

Солдат и штык.

Он на «бойся!»

Берёт их миг.

Нов и вечен,

Как плоть и дух,

Союз увечий

Союза двух.

* * *

Одной души довольно, слышишь?

Тут раздают всем души, как паёк.

Какую получил, такую и осилишь,

И сразу же подставишь под плевок.

Но не протягивай пустую кружку –

Хоть и пустая – всё-таки твоя.

Пускай попрыгает, как та старушка

От лагерного бытия.

* * *

Осыпался вечер хандрою плакучей.

В вечном пари с мирозданьем «Кто лучше?»

Гонится память за мною. А я –

В ламповом круге чудьбы бытия.

В мотовском крике мартовской кошки

Ночи тасую; блажу понемножку.

В майском предплечии лета судьбы

Прячусь под мышку своей дремоты.

Год неспроста так тасует сезоны:

Не надышаться лазейкой в озоне.

Всё дорожают на счастье жетоны:

Медные темы моей нищеты.

* * *

Падая в небо, песни

становятся отсветом звёзд,

в хмельные пустоты жизни

опускают сияющий хвост,

звуками полнящийся, остывающий

на земле медью удач,

становящихся песней чаще,

чем незнающим дано знать.

Так в сказку древнюю светом

дано певчим солнцам упасть,

чтоб из их золотого бреда

новых солнц добывали масть.

Памятникам

Я завидую вам, свергнутые

с современности пьедестала,

за то, что вы видели много,

не за то, что видели вас;

не за то, что вы значите толпам,

а за то, что вы над ними стоите,

молча наблюдая беснующихся

право-левых, не важно каких;

все станут пылью истории,

все затихнут, исчезнут, лишь вам

дано век доживать долгий

поверх бесноватой толпы.

Плач по ушедшей Афродите

Из пены вышла она

из пены морской

как в зеркало

в души глядела

в темноте ваших душ

бродила

тонкие руки

простирала вам

недостойным и взгляда её

взгляда

и ранили вы её –

кто взглядом

кто делом

кто словом

словом

а кто и без взгляда

без слов и без дел

умудрялся ранить

но тем не менее 

каждый день 

на заре

выходила она из пены

из пены морской

и дарила вам любовь,

которой вы недостойны

недостойны

и могилы зацветали

от взгляда её

от одного лишь взгляда

и вы не понимали

отчего

и зачем

могилы цветут

и почему они увядают

каждый раз

когда вы захлопывали

дверь

в которую стучалась

вышедшая из пены морской

пены морской

так вините теперь

только себя

в том, что все могилы засохли

без ушедшей навсегда

в пену морскую

пену

* * *

Прошлое – хвать!

за самое сердце;

поворачивай вспять

в далёкое детство,

и пока не дойдёшь,

не поймёшь ни слова,

ни отца, ни мать 

не видать, но снова 

увидишь свой дом, 

в нём и после тебя

жили вдвоём

счастливо ль, грустно ль,

о том мне не знать,

вслух ли, устно ль

мне б лишь повторять:

отец и мать,

отец, мать.

Ребро

1.

Вынь живое ребро,

Вынь, говорю, сам.

А из ребра – самого

себя сотвори, Адам.

Бог, говоришь, доктор,

Хирург, говоришь, он.

А до хирургии Бога,

кем ты был сотворён?

А коли ребро не к месту,

иль чешется оно, как срам,

...да рано тебе... не чресла ж...

Да не дёргай ребро, Адам!

...а то превратишься в Еву,

не в ангела, не в змею –

в поругивающую деву

да в земную семью.

2.

Аж знобит от тебя, Homo sapiens,

свежеявленный божий дар!

Не лепи ты, боже, нелепиц,

пожалей земной шар.

* * *

Сейчас откроется дверь,

и тот, кто умер, войдёт. 

– Вот и я! Верь-не верь! –

и всю ночь напролёт –

Не верю! – кричу в темноту.

– Не верить легче, чем верить.

Я: – Не пори ерунду.

Труднее не верить.

* * *

Что же ты хочешь, чтоб как лилась

Песня земной тщеты?

Вечно раскладываешь свой пасьянс

И на каждой-то карте – ты.

Ты и зеркальный отобраз твой

Валетом, король червей.

Все дамы твои – это ты, король;

И дамы нету черствей,

Чем та, что обиды глотнув по лоб,

Живая, вновь картой стала.

Вливай же надуманный свой озноб,

Венценосною пеною злоб

– Тебя недостоин весь твой народ!

Жизнь попирающий сноб.

Твой королевский суд

Ни поблажек не даст, ни ссуд.

Погляди: на руках несут

Выводов твоих стражи.

Выводок твоих страхов.