Николай Калиниченко

Николай Калиниченко

Все стихи Николая Калиниченко

«Пятнашка»

 

(из цикла «Московский троллейбус»)

 

Я раньше ездил на «пятнашке»

До стадиона Лужники.

Смешная синяя букашка

Скребла рогами проводки,

 

И вдоль пречистенских ампиров

Неторопливо, но легко,

Она влекла меня по миру.

В салоне пахло коньяком,

 

А может пивом... даже водкой,

Не так уж важно чем спастись,

Когда над МИДовской высоткой

Такая солнечная высь,

 

Что хочется небесной рыбой

Доплыть до звёздной глубины.

Лишь граф Толстой гранитноглыбый

Не внял влиянию весны.

 

Завидев хлеб, взлетают птицы

С его изваянной скалы.

Над пробуждённою столицей

Летит победное «Курлы!»

 

Ах, этот хор многоголосый

И по сей день звенит в ушах,

Когда забвенья пар белёсый

Ровняет всё на пыль и прах.

 

Забыта прежняя степенность,

И, словно грёза наяву,

В зенит стремится современность,

Оставив старую Москву,

 

Как люди оставляют детство,

А мы не в силах повзрослеть,

И делим ветхое наследство,

За домом дом, за клетью клеть.

 

Устало меряем шагами,

А если нужно, и ползком.

В салоне пахнет стариками,

И лишь немного – коньяком. 

 

Воскресение

 

В этой утренней комнате с видом на Нотр-Дам,

В этом ласковом свете, в шуршании жёлтых штор

Нет меня и не было никогда.

Тень моя не падала на ковёр.

И старинное зеркало, что продавал мулат

На блошином развале у кладбища Монпарнас,

Никогда не ловило тяжёлый холодный взгляд

Февралями окованных тёмных болотных глаз.

Ты стоишь на балконе, ты куришь и смотришь вниз,

На цветущие вишни, на зелень весенних крон.

Отступись, моя милая, отступись!

Ты уже позабыла этот случайный сон,

Что явился незваным и был не вполне твоим…

Только ветер восточный внезапно берёт размах!

И плывёт по-над Сеной коптилен прозрачный дым,

Сизоватый и тонкий, как изморозь на штыках.

И кораблик-игрушка, приемля свои пути,

Возле самого Лувра расчертит фонтана гладь.

Отпусти, моя милая, отпусти!

На дворе воскресенье, не время сейчас писать.

Но рука непослушная правит теперь углём,

И от снежной бумажной и вьюжной глуши степной

Чернота чёрно-бурая, чернозём!

Вороньё воронёное, вороной!

Поднялось и накрыло, как голову епанчой,

И темно, и безвидно, но нету укромных мест.

Там у брошенной пристани церковь горит свечой,

И тяжёлое облако всё набирает вес.

Вот от этого облака, от бесприютной мглы

Я укрыл тебя в вечности, спрятал, как только мог,

И остался у пристани, чтоб сторожить тылы,

Но, похоже, и вечности тоже приходит срок.

В этой утренней комнате с видом на Нотр-Дам,

В этом ласковом свете, в шуршащей тени гардин

Нет тебя и не было никогда.

У старинного зеркала, я, как всегда, один.

Только взгляд с полотна и этот тревожный стук,

Холодок по ключицам и сразу по телу дрожь.

Не пугайся до времени, нам ли терпеть испуг?

Это дождь, моя милая, это всего лишь дождь.  

 

 

Кашалот

 

В глазах кашалота протяжная гаснет мысль,

Пока он, недвижный, лежит в полосе прибоя.

Взлетают гагары, и волны целуют мыс,

И небо над пляжем – пронзительно-голубое.

 

На шкуре гиганта отметки былых побед,

С тех пор, как спускался подобьем Господней кары

В кромешную бездну, куда не доходит свет,

И рвал, поглощая, бесцветную плоть кальмаров.

 

Вот снасть гарпунёра, что так и не взял кита.

Вот ярость касаток, кривые акульи зубы,

И старый укус, что оставила самка та,

Которую взял подростком в районе Кубы.

 

Он видел вулканы и синий полярный лёд,

И танец созвездий над морем в ночи безлунной,

Беспечный бродяга холодных и тёплых вод,

Как знамя над хлябью свои возносил буруны.

 

Но странная доля, проклятье больших китов,

И в этом похожи с людскими китовьи души.

Владыкам пучины, как нам до конца веков

Из вод материнских идти умирать на сушу.

 

Взлетают гагары, и волны целуют мыс,

Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста.

В небе над пляжем упрямо штурмует высь

Белое облако, похожее на кита.

 

Круговороты

 

На границе света тень ажурна,

Словно берег, морем иссечённый.

Листья липы сбрасывают в урну

Возле остановки «Дом учёных».

 

В этот вечер, тёплый непристойно,

В этом свете персиково-нежном

От перронов всей Первопрестольной

Поезда уходят к побережью.

 

Памятник суровый, бородатый,

Вечно остающийся на месте,

Строго смотрит, как спешат куда-то

Белые курортные семейства.

 

В суете досужего народа

Истукан недвижен и священен.

Он-то знает, в каждом из уходов

Вызревает семя возвращенья.

 

Я в теньке сижу себе лениво

На краю Пречистенской агоры,

Вместе с влагой разливного пива

В горло опрокидывая город.

 

А потом – вразвалочку по парку,

Мимо сонной тяжести собора,

И метро «Кропоткинского» арка,

Словно древний змей Уороборос.

 

Вход и выход равно совместила,

Распахнув стеклянные ворота,

Чтобы мы, подобные светилу,

Делали свои круговороты.

 


Поэтическая викторина

М.А. Булгакову

 

Валгалла слов! Опора и отрада,

Но как писать, когда земля дрожит,

И правда расшибается о правду…

Под страшный скрежет литосферных плит.

 

Когда страна, выламывая плечи,

Как эпилептик, бьётся о порог,

И всех превыше таинство картечи,

И пахнет кровью каждый эпилог.

 

Тогда, устав от пушечного боя,

От холода и лязга колесниц.

Возьмёшь людей и выкуешь героев,

Бронзоволицых пленников страниц.

 

Чтоб не старели, чтоб всегда горели

Живые звенья фабульной цепи,

Чтоб прорастали серые шинели

В заснеженной украинской степи.

 

Укором, назиданием, примером,

Лекарством от духовной немоты

Вставали юнкера и офицеры,

Бессмертные, поскольку смертен ты.

 

И волчий век вот-вот тебя размажет,

Но, может статься, самый главный, тот,

Раскурит трубку и кому-то скажет:

«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт».

 

И ты продолжишь городу и миру

Записки из отложенной петли,

И будет нехорошая квартира,

И будет МХАТ, и будет Массолит.

 

И жизни соль, и небо над Москвою,

И суета, и будничность вещей,

И зори что кровавые подбои

На белом прокураторском плаще.

 

Далёко тьма, теперь лишь только в прозе,

И перед сном порою вспомнишь ты,

Как завязавший о последней дозе,

Из шомполов сложённые кресты.

 

И вдруг увидишь, словно дым котельной,

Великая в грядущем темнота!

И этот строй разреженный, но цельный,

И есть в строю свободные места!

 

Московский пират

 

Время фасады штурмует накатами,

На маскаронах ощерились львы.

Старые здания, словно фрегаты

В суетном море бурлящей Москвы.

 

Гордо высоток возносятся ярусы,

Но несравненно прекраснее их

Облако белое ветреным парусом

Реет над палубой крыш городских.

 

Улочка узкая, девочка дерзкая.

Хочешь пиастров? Так жарь до конца!

Здравствуй, Смоленка, земля флибустьерская!

Спой мне ещё про сундук мертвеца!

 

Галсами меряю гавань Арбатскую,

К свету таверны лечу мотыльком.

Лью в ненасытную глотку пиратскую

Чёрный и злой неразбавленный ром.

 

Где ваши души? Куда вы их прячете?

Пусть бесконтрольно плывут за буи!

В самое сердце стальные, горячие

Бьют абордажные рифмы мои!

 

Пусть далеко океаны гремящие,

И никогда нам до них не доплыть.

Самое главное – быть настоящим,

Пусть ненадолго, но всё-таки быть,

 

Словно цунами, прекрасным и яростным,

И не жалеть никогда, ничего!

В сердце поэта швартуется парусник.

Не опоздай на него!

 

Оттепель

 

Фонарные ночи и ангелы на игле

Светлы и беспечны, хоть бесам не счесть числа.

Я – чёрная точка, я – оттепель в феврале,

Ещё не тепло и даже не тень тепла.

 

До труб Иерихона парсеки полярных вьюг,

До скрипок Вивальди один оборот Земли.

Железные птицы гнездиться летят на юг,

Попутчик в маршрутке сказал мне, что он – Шарли…

 

А я – передышка, возможность ослабить шарф,

И в пьяном веселье сугроб разметав кругом,

Увидеть под снегом всё тот же холодный шар,

Такой же, как прежде, и всё же – чуть-чуть другой.

 

И всё же, и всё же, в февральской судьбе моей

Порою бывает недолгий павлиний миг,

И тёплые руки, и лица родных людей,

И тёмное пиво, и строки любимых книг.

 

Такая безделица, малость, что просто смех!

Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть с ключиц,

И, крылья расправив, подняться свечою вверх,

Проспектами ветра, дорогами хищных птиц!

 

Всё выше и выше, пространство собой пронзив,

Как звёзды порою пронзают небес покров,

И, взгляд преклоняя к земле, что лежит в грязи,

В болоте столетий увидеть ростки цветов.

 

Как зёрнышки рая в кромешном и злом аду,

Как проседи света в одной бесконечной мгле,

И я умолкаю, парю и спокойно жду.

Мы – чёрные точки, мы – оттепель в феврале!

 

Рыжей

 

Мы живем, разделённые «не могу».

Разведённые, точно Луна и крыша.

Жаль, что мы общаемся на бегу.

Жаль, что разговора у нас не вышло.

Не в пространстве дело, пространство – пыль.

Для того и волны, чтобы покорять их.

Только нашим парусом правит штиль,

Сотканный из судеб и обстоятельств.

А в руках – лишь бумажные миражи…

Как мантилью, обложку открыв несмело,

К чёрно-белым знакам твоей души

Прикасаюсь нежней, чем к нагому телу.

Обниматься книгами – не вопрос!

Обниматься не зря мы с тобой решили!

Вот тебе, по цвету твоих волос,

Рыжая заря на московских шпилях!

Сонные трамвайчики на реке,

Синие троллейбусы на бульварах.

Подходи, бери! Я держу в руке

Город мой, в фонтанах и тротуарах!

Приумолк на время морской прибой,

Даже птицы в парках запели тише.

Это мы поднимается над землёй,

Точно пальцы сплетая четверостишья!

Вопреки запретам и прочим «но»,

Через текст притянем себя друг к другу.

Будем пить алуштинское вино

Белое, пополам с тополиным пухом.

И вином, и словом себя пьяня,

Чтоб тропой бессмертных гулять по краю,

Ты возьми сейчас и открой меня,

Зная, что и я тебя открываю.

 

Серебро

 

Всё больнее дышать, всё труднее подняться с утра,

Посмотрите в глаза, а иначе я вас не узнаю.

Нет ни чести, ни мудрости в тех, что танцуют по краю.

Только смелость безумцев, не знающих зла и добра.

 

Только жажда агоры в расширенных чёрных зрачках,

Чтоб любили до гроба, и ждали, и кланялись в пояс,

По-гусарски рисуясь вскочить в ускользающий поезд,

Чтоб с последним аккордом сорвать восхищённое «Ах!»

 

И писать как-то так, чтобы каждый услышал «Внемли!»,

Чтоб хотя бы на время оставил коктейли и суши,

И собой увлажнять омертвелые, чёрствые души,

Словно дождь увлажняет иссохшее лоно земли.

 

Но стихи не даются, и не на что вдруг опереться,

Там, где слово горело, теперь не осталось огня.

Вы хотели сердечности? Слушайте, вот оно, сердце!

Так держите, владейте и пейте, и ешьте меня!

 

А когда изгладится багряное, сладкое, свежее,

Вы отправитесь спать, совершив повседневный стриптиз,

И не зная ещё, что уже не останетесь прежними,

Как не знает безумец, когда завершится карниз.

 

 

Телесное

 

Когда от смены погодных фронтов боль меняет цвета,

Мир становится слишком твёрд, а кофе – не очень горяч.

Вдруг понимаешь, что тело твоё – подержанный инвентарь,

Полученный под расписку, как ролики или мяч.

 

Его до тебя надевали не раз, и тот, что последним был,

Наверное, так же погоду клял и грустно смотрел в окно,

И так же смеялся, и так же пел, и так же бороду брил,

И старое кресло привычно давил своей-казённой спиной.

 

И этот съёмщик писал стихи о совах и о китах.

Одних полагая мудрее всех, других – благородней всех,

Его приглашали, и он тогда со сцены стихи читал,

Что, впрочем, давалось ему легко и, кажется, был успех.

 

А после концерта он шёл к метро, шатаясь от боли в ногах,

И всё улыбался, и щурил глаз, и что-то мурчал под нос,

Поскольку считал, что оставил след, умножив себя в веках,

И верил наивно, что слово порой способно достигнуть звёзд.

 

И ты смеёшься над ним теперь, гори, мотылёк, гори!

Аренду просрочил, и где ты сейчас, любитель китов и сов?

Но вместе с этим какая-то часть тебя ощущает ритм,

И бьёт по ребрам, и грудь теснит тугая лавина слов.

 

Тогда понимаешь, что тело твоё не гаджет и не прикид.

Ему доступна не только боль, но также восторг и страсть,

И ты способен ещё любить, и петь, и писать стихи,

Хоть ты и считал, что за давностью лет функция отнялась.

 

И если бы жизнь повторялась вновь, Господь колесо вертел,

На подступах к раю открыв прокат «Сдаются тела внаём»,

То я и тогда бы, коль будет шанс, из прочих достойных тел,

Какой бы ни был порядок цен, упрямо выбрал своё! 

 

Чатланский гудбай

 

Позабыты прежние союзы,

В чёрном небе астры отцвели.

Дети Полдня, я целую в дюзы

Ваши световые корабли.

 

Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь»,

И скафандр, который не предаст.

В долгую космическую осень

Увожу свой старый пепелац.

 

Растворюсь в туманном Магеллане,

Гончих Псов оставив за спиной.

Нынче и пацаки, и чатлане

Могут превратиться в перегной.

 

Перегной дождями увлажнится.

Что же ты не весел, гордый Тарс?

Будет кукуруза колоситься,

Разбавляя жёлтым красный Марс.

 

И фастфуд откроют в лунном цирке,

Станут там биг-маки продавать.

Мне, ребята, хуже чем эцихи,

Ваша сетевая благодать!

 

Я плевал на ваш комфорт облезлый,

На постылый офисный покой,

Лучше так, навстречу звёздной бездне,

Но своей, неторною тропой.

 

Ни к чему пустые разговоры.

Посмотри, как много звёзд вокруг!

Где-то ждет меня моя Пандора,

И Аракис, и планета Блук.

 

На прощанье гляну исподлобья

И над полем плавно поднимусь.

Радуешься, морда эцилоппья?

Не надейся, я ещё вернусь.

 

С армией таких же непослушных,

Что без страха цаками звенят.

Так что вам, наверно, будет лучше

Срочно трансглюкировать меня.

 

А иначе наберусь силёнок,

Подниму упрямую башку,

И взойдет над миром обновлённым

Грозное, торжественное «КУ!!!».

 

Экспедиция

 

Август, трава выгорает, белая к морю плывёт,

Два перехода до рая от херсонесских ворот.

Трели измолвились птичьи, только цикады зурна.

Скифским курганным обличьем вложена в небо луна.

Что-то затеплилось вроде. Нет, не видать ничего.

Где под орехом Володя? Где же гитара его?

Может, не слышали просто, иль позабыли конец,

Как на Васильевский остров венецианский беглец

Шёл по болотам, по насту, через не отчий простор,

И затихала канаста, и замолкал разговор.

Как на античном сосуде, круглые головы в ряд,

Некогда близкие люди пристально смотрят назад,

На параллель, до которой нам не добраться, увы,

Домик и сад у собора, волны сухие травы,

И возле моря на стыке колокол тяжко молчит.

Он, как и мы, безъязыкий, бросишь кирпич – зазвучим,

Вскрикнем! Но кто нас услышит? Молча в руинах стоим.

Под черепичною крышей дремлют чужие, свои.

И ни огня, ни ответа, снова печать на устах.

Медное крымское лето бродит в иссохших степях.

Только базилик распятья, только вращенье светил.

И человечье проклятье – право на выбор пути.