Николай Гумилёв

Николай Гумилёв

Вольтеровское кресло № 20 (332) от 11 июля 2015 года

Высокое косноязычье

 

Песнь Заратустры

 

Юные, светлые братья

Силы, восторга, мечты,

Вам раскрываю объятья,

Сын голубой высоты.

 

Тени, кресты и могилы

Скрылись в загадочной мгле,

Свет воскресающей силы

Властно царит на земле.

 

Кольца роскошные мчатся,

Ярок восторг высоты;

Будем мы вечно встречаться

В вечном блаженстве мечты.

 

Жаркое сердце поэта

Блещет, как звонкая сталь.

Горе не знающим света!

Горе обнявшим печаль!

 

1903

 

Крыса

 

Вздрагивает огонёк лампадки,

В полутёмной детской тихо, жутко,

В кружевной и розовой кроватке

Притаилась робкая малютка.

 

Что там? Будто кашель домового?

Там живёт он, маленький и лысый…

Горе! Из-за шкафа платяного

Медленно выходит злая крыса.

 

В красноватом отблеске лампадки,

Поводя колючими усами,

Смотрит, есть ли девочка в кроватке,

Девочка с огромными глазами.

 

– Мама, мама! – Но у мамы гости,

В кухне хохот няни Василисы,

И горят от радости и злости,

Словно уголёчки, глазки крысы.

 

Страшно ждать, но встать ещё страшнее.

Где он, где он, ангел светлокрылый?

– Милый ангел, приходи скорее,

Защити от крысы и помилуй!

 

1903

 

* * *

 

Был праздник весёлый и шумный,

Они повстречалися раз…

Она была в неге безумной

С манящим мерцанием глаз.

 

А он был безмолвный и бледный,

Усталый от призрачных снов.

И он не услышал победный

Могучий и радостный зов.

 

Друг друга они не узнали

И мимо спокойно прошли,

Но звёзды в лазури рыдали,

И где-то напевы звучали

О бледном обмане земли.

 

1904

 

* * *

 

Я конквистадор в панцире железном,

Я весело преследую звезду,

Я прохожу по пропастям и безднам

И отдыхаю в радостном саду.

 

Как смутно в небе диком и беззвездном!

Растёт туман… но я молчу и жду,

И, верю, я любовь свою найду…

Я конквистадор в панцире железном.

 

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую.

 

Я пропастям и бурям вечный брат,

Но я вплету в воинственный наряд

Звезду долин, лилею голубую.

 

1905

 

* * *

 

Мне надо мучиться и мучить,

Твердя безумное: «люблю»,

О миг, страшися мне наскучить,

Я царь твой, я тебя убью!

 

О миг, не будь бессильно плоским,

Но опали, сожги меня

И будь великим отголоском

Веками ждущего Огня.

 

1906

 

* * *

 

В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы,

Как воры ночью в тихий мрак предместий.

Как коршуны, зловещи и угрюмы,

Они, столпившись, требовали мести.

 

Я был один. Мечты мои бежали,

Мои глаза раскрылись от волненья,

И я читал на призрачной скрижали

Мои слова, дела и преступленья.

 

За то, что я спокойными очами

Смотрел на игры смелых и победных,

За то, что я кровавыми устами

Касался уст трепещущих и бледных,

 

За то, что эти руки, эти пальцы

Не знали плуга, были слишком стройны,

За то, что песни, вечные скитальцы,

Обманывали, были беспокойны, –

 

За всё теперь настало время мести,

Мой лживый, нежный храм слепцы разрушат,

И думы, воры в тишине предместий,

Как нищего, во мгле меня задушат.

 

1906

 

Маскарад

 

В глухих коридорах и в залах пустынных

Сегодня собрались весёлые маски,

Сегодня в увитых цветами гостиных

Прошли ураганом безумные пляски.

 

Бродили с драконами под руку луны,

Китайские вазы метались меж ними,

Был факел горящий и лютня, где струны

Твердили одно непонятное имя.

 

Мазурки стремительный зов раздавался,

И я танцевал с куртизанкой Содома,

О чём-то грустил я, чему-то смеялся,

И что-то казалось мне странно-знакомо.

 

Молил я подругу: «Сними эту маску,

Ужели во мне не узнала ты брата?

Ты так мне напомнила древнюю сказку,

Которую раз я услышал когда-то.

 

Для всех ты останешься вечно-чужою

И лишь для меня бесконечно-знакома,

И верь, от людей и от масок я скрою,

Что знаю тебя я, царица Содома».

 

Под маской мне слышался смех её юный,

Но взоры её не встречались с моими,

Бродили с драконами под руку луны,

Китайские вазы метались меж ними.

 

Как вдруг под окном, где угрозой пустою

Темнело лицо проплывающей ночи,

Она от меня ускользнула змеею,

И сдёрнула маску, и глянула в очи.

 

Я вспомнил, я вспомнил – такие же песни,

Такую же дикую дрожь сладострастья

И ласковый, вкрадчивый шёпот: «Воскресни,

Воскресни для жизни, для боли и счастья!»

 

Я многое понял в тот миг сокровенный,

Но страшную клятву мою не нарушу.

Царица, царица, ты видишь, я пленный,

Возьми моё тело, возьми мою душу!

 

1907

 

Перчатка

 

На руке моей перчатка,

И её я не сниму,

Под перчаткою загадка,

О которой вспомнить сладко

И которая уводит мысль во тьму.

 

На руке прикосновенье

Тонких пальцев милых рук,

И как слух мой помнит пенье,

Так хранит их впечатленье

Эластичная перчатка, верный друг.

 

Есть у каждого загадка,

Уводящая во тьму,

У меня – моя перчатка,

И о ней мне вспомнить сладко,

И её до новой встречи не сниму.

 

1907

 

Жираф

 

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

 

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

 

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полёт.

Я знаю, что много чудесного видит земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

 

Я знаю весёлые сказки таинственных стран

Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

 

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…

Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

 

1907

 

Озёра

 

Я счастье разбил с торжеством святотатца,

И нет ни тоски, ни укора,

Но каждою ночью так ясно мне снятся

Большие ночные озёра.

 

На траурно-чёрных волнах ненюфары,

Как думы мои, молчаливы,

И будят забытые, грустные чары

Серебряно-белые ивы.

 

Луна освещает изгибы дороги,

И видит пустынное поле,

Как я задыхаюсь в тяжёлой тревоге

И пальцы ломаю до боли.

 

Я вспомню, и что-то должно появиться,

Как в сумрачной драме развязка:

Печальная девушка, белая птица

Иль странная, нежная сказка.

 

И новое солнце заблещет в тумане,

И будут стрекозами тени,

И гордые лебеди древних сказаний

На белые выйдут ступени.

 

Но мне не припомнить. Я, слабый, бескрылый,

Смотрю на ночные озёра

И слышу, как волны лепечут без силы

Слова рокового укора.

 

Проснусь, и как прежде уверены губы,

Далёко и чуждо ночное,

И так по-земному прекрасны и грубы

Минуты труда и покоя.

 

1908

 

В пустыне

 

Давно вода в мехах иссякла,

Но, как собака, не умру:

Я в память дивного Геракла

Сперва отдам себя костру.

 

И пусть, пылая, жалят сучья,

Грозит чернеющий Эреб,

Какое странное созвучье

У двух враждующих судеб!

 

Он был героем, я – бродягой,

Он – полубог, я – полузверь,

Но с одинаковой отвагой

Стучим мы в замкнутую дверь.

 

Пред смертью все, – Терсит и Гектор,

Равно ничтожны и славны,

Я также выпью сладкий нектар

В полях лазоревой страны…

 

1908

 

* * *

 

На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

 

Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель,

 

Чья не пылью затерянных хартий, –

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на разорванной карте

Отмечает свой дерзостный путь

 

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт,

 

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвёт пистолет,

Так что сыплется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

 

Пусть безумствует море и хлещет,

Гребни волн поднялись в небеса,

Ни один пред грозой не трепещет,

Ни один не свернёт паруса.

 

Разве трусам даны эти руки,

Этот острый, уверенный взгляд

Что умеет на вражьи фелуки

Неожиданно бросить фрегат,

 

Меткой пулей, острогой железной

Настигать исполинских китов

И приметить в ночи многозвездной

Охранительный свет маяков?

 

1909

 

Попугай

 

Я – попугай с Антильских островов,

Но я живу в квадратной келье мага.

Вокруг – реторты, глобусы, бумага,

И кашель старика, и бой часов.

 

Пусть в час заклятий, в вихре голосов

И в блеске глаз, мерцающих как шпага,

Ерошат крылья ужас и отвага

И я сражаюсь с призраками сов…

 

Пусть! Но едва под этот свод унылый

Войдет гадать о картах иль о милой

Распутник в раззолоченном плаще, –

 

Мне грезится корабль в тиши залива,

Я вспоминаю солнце… и вотще

Стремлюсь забыть, что тайна некрасива.

 

1909

 

Потомки Каина

 

Он не солгал нам, дух печально-строгий,

Принявший имя утренней звезды,

Когда сказал: «Не бойтесь вышней мзды,

Вкусите плод и будете, как боги».

 

Для юношей открылись все дороги,

Для старцев – все запретные труды,

Для девушек – янтарные плоды

И белые, как снег, единороги.

 

Но почему мы клонимся без сил,

Нам кажется, что Кто-то нас забыл,

Нам ясен ужас древнего соблазна,

 

Когда случайно чья-нибудь рука

Две жёрдочки, две травки, два древка

Соединит на миг крестообразно?

 

1909

 

Адам

 

Адам, униженный Адам,

Твой бледен лик и взор твой бешен,

Скорбишь ли ты по тем плодам,

Что ты срывал, ещё безгрешен?

 

Скорбишь ли ты о той поре,

Когда, ещё ребёнок-дева,

В душистый полдень на горе

Перед тобой плясала Ева?

 

Теперь ты знаешь тяжкий труд

И дуновенье смерти грозной,

Ты знаешь бешенство минут,

Припоминая слово – «поздно».

 

И боль жестокую, и стыд,

Неутолимый и бесстрастный,

Который медленно томит,

Который мучит сладострастно.

 

Ты был в раю, но ты был царь,

И честь была тебе порукой,

За счастье, вспыхнувшее встарь,

Надменный втрое платит мукой.

 

За то, что не был ты как труп,

Горел, искал и был обманут,

В высоком небе хоры труб

Тебе греметь не перестанут.

 

В суровой доле будь упрям,

Будь хмурым, бледным и согбенным,

Но не скорби по тем плодам,

Неискупленным и презренным.

 

1910

 

* * *

 

Всё ясно для чистого взора:

И царский венец, и суму,

Суму нищеты и позора, –

Я всё беспечально возьму.

 

Пойду я в шумящие рощи,

В забытый хозяином сад,

Чтоб ельник, корявый и тощий

Внезапно обрадовал взгляд.

 

Там брошу лохмотья и лягу

И буду во сне королем,

А люди увидят бродягу

С бескровно-землистым лицом.

 

Я знаю, что я зачарован

Заклятьем сумы и венца,

И если б я был коронован,

Мне снилась бы степь без конца.

1910

 

Акростих

 

Аддис-Абеба, город роз.

На берегу ручьёв прозрачных,

Небесный див тебя принёс,

Алмазной, средь ущелий мрачных.

 

Армидин сад… Там пилигрим

Хранит обет любви неясной

(Мы все склоняемся пред ним),

А розы душны, розы красны.

 

Там смотрит в душу чей-то взор,

Отравы полный и обманов,

В садах высоких сикомор,

Аллеях сумрачных платанов.

 

1911

 

Искусство

 

Созданье тем прекрасней,

Чем взятый материал

Бесстрастней –

Стих, мрамор иль металл.

 

О светлая подруга,

Стеснения гони,

Но туго

Котурны затяни.

 

Прочь лёгкие приёмы,

Башмак по всем ногам,

Знакомый

И нищим, и богам.

 

Скульптор, не мни покорной

И вялой глины ком,

Упорно

Мечтая о другом.

 

С паросским иль каррарским

Борись обломком ты,

Как с царским

Жилищем красоты.

 

Прекрасная темница!

Сквозь бронзу Сиракуз

Глядится

Надменный облик муз.

 

Рукою нежной брата

Очерчивай уклон

Агата –

И выйдет Аполлон.

 

Художник! Акварели

Тебе не будет жаль!

В купели

Расплавь свою эмаль.

 

Твори сирен зелёных

С усмешкой на губах,

Склонённых

Чудовищ на гербах,

 

В трехъярусном сиянье

Мадонну и Христа,

Пыланье

Латинского креста.

 

Все прах. – Одно, ликуя,

Искусство не умрёт.

Статуя

Переживёт народ.

 

И на простой медали,

Открытой средь камней,

Видали

Неведомых царей.

 

И сами боги тленны,

Но стих не кончит петь,

Надменный,

Властительней, чем медь.

 

Чеканить, гнуть, бороться, –

И зыбкий сон мечты

Вольётся

В бессмертные черты.

 

1911

 

Девушке

 

Мне не нравится томность

Ваших скрещенных рук

И спокойная скромность,

И стыдливый испуг.

 

Героиня романов Тургенева,

Вы надменны, нежны и чисты,

В вас так много безбурно-осеннего

От аллеи, где кружат листы.

 

Никогда ничему не поверите,

Прежде чем не сочтёте, не смерите,

Никогда никуда не пойдёте,

Коль на карте путей не найдёте.

 

И вам чужд тот безумный охотник,

Что, взойдя на нагую скалу,

В пьяном счастье, в тоске безотчётной

Прямо в солнце пускает стрелу.

 

1911

 

Памяти Анненского

 

К таким нежданным и певучим бредням

        Зовя с собой умы людей,

Был Иннокентий Анненский последним

        Из царскосельских лебедей.

 

Я помню дни: я, робкий, торопливый,

        Входил в высокий кабинет,

Где ждал меня спокойный и учтивый,

        Слегка седеющий поэт.

 

Десяток фраз, пленительных и странных,

        Как бы случайно уроня,

Он вбрасывал в пространства безымянных

        Мечтаний – слабого меня.

 

О, в сумрак отступающие вещи

        И еле слышные духи,

И этот голос, нежный и зловещий,

        Уже читающий стихи!

 

В них плакала какая-то обида,

        Звенела медь и шла гроза,

А там, над шкафом, профиль Эврипида

        Слепил горящие глаза.

 

…Скамью я знаю в парке; мне сказали,

        Что он любил сидеть на ней,

Задумчиво смотря, как сини дали

        В червонном золоте аллей.

 

Там вечером и страшно и красиво,

        В тумане светит мрамор плит,

И женщина, как серна боязлива,

        Во тьме к прохожему спешит.

 

Она глядит, она поёт и плачет,

        И снова плачет и поёт,

Не понимая, что всё это значит,

        Но только чувствуя – не тот.

 

Журчит вода, протачивая шлюзы,

        Сырой травою пахнет мгла,

И жалок голос одинокой музы,

        Последней – Царского Села.

 

1911

 

Сонет

 

Я верно болен: на сердце туман,

Мне скучно всё – и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И, весь в крови, широкий ятаган.

 

Мне чудится (и это не обман) –

Мой предок был татарин косоглазый,

Свирепый гунн… я веяньем заразы,

Через века дошедшей, обуян.

 

Молчу, томлюсь, и отступают стены –

Вот океан весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит,

 

И город с голубыми куполами,

С цветущими жасминными садами,

Мы дрались там… Ах, да! я был убит.

 

1912

 

* * *

 

Этот город воды, колоннад и мостов,

Верно, снился тому, кто сжимая виски,

Упоительный опиум странных стихов,

Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

 

В освещённых витринах горят зеркала,

Но по улицам крадется тихая темь,

А колонна крылатого льва подняла,

И гиганты на башне ударили семь.

 

На соборе прохожий ещё различит

Византийских мозаик торжественный блеск

И услышит, как с темной лагуны звучит

Возвращаемый медленно волнами плеск.

 

1912

 

* * *

 

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Всё, что смешит её, надменную,

Моя единая отрада.

 

Победа, слава, подвиг – бледные

Слова, затерянные ныне,

Гремят в душе, как громы медные,

Как голос Господа в пустыне.

 

Всегда ненужно и непрошено

В мой дом спокойствие входило:

Я клялся быть стрелою, брошенной

Рукой Немврода иль Ахилла.

 

Но нет, я не герой трагический,

Я ироничнее и суше,

Я злюсь, как идол металлический

Среди фарфоровых игрушек.

 

Он помнит головы курчавые,

Склонённые к его подножью,

Жрецов молитвы величавые,

Грозу в лесах, объятых дрожью.

 

И видит, горестно-смеющийся,

Всегда недвижные качели,

Где даме с грудью выдающейся

Пастух играет на свирели.

 

1913

 

Отъезжающему

 

Нет, я не в том тебе завидую

С такой мучительной обидою,

        Что уезжаешь ты и вскоре

        На Средиземном будешь море,

 

И Рим увидишь, и Сицилию,

Места, любезные Вергилию,

        В благоухающей лимонной

        Трущобе сложишь стих влюблённый.

 

Я это сам не раз испытывал,

Я солью моря грудь пропитывал,

        Над Арно, Данте чтя обычай,

        Слагал сонеты Беатриче.

 

Что до природы мне, до древности,

Когда я полон жгучей ревности,

        Ведь ты во всем её убранстве

        Увидел Музу Дальних Странствий.

 

Ведь для тебя в руках изменницы

В хрустальном кубке нектар пенится,

        И огнедышащей беседы

        Ты знаешь молнии и бреды.

 

А я, как некими гигантами,

Торжественными фолиантами

        От вольной жизни заперт в нишу,

        Её не вижу и не слышу.

 

1913

 

Война

 

                                        М. М. Чичагову

 

Как собака на цепи тяжёлой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчёлы,

Собирая ярко-красный мёд.

 

А «ура» вдали – как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это – мирное селенье

В самый благостный из вечеров.

 

И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

 

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

 

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

 

Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: «Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!»

 

1914

 

Восьмистишье

 

Ни шороха полночных далей,

Ни песен, что певала мать, –

Мы никогда не понимали

Того, что стоило понять.

И, символ горнего величья,

Как некий благостный завет,

Высокое косноязычье

Тебе даруется, поэт.

 

1915

 

Дождь

 

Сквозь дождём забрызганные стёкла

        Мир мне кажется рябым;

Я гляжу: ничто в нём не поблёкло

        И не сделалось чужим.

 

Только зелень стала чуть зловещей,

        Словно пролит купорос,

Но зато рисуется в ней резче

        Круглый куст кровавых роз.

 

Капли в лужах плещутся размерней

        И бормочут свой псалом,

Как монашенки в часы вечерни

        Торопливым голоском.

 

Слава, слава небу в тучах чёрных!

        То – река весною, где

Вместо рыб стволы деревьев горных

        В мутной мечутся воде.

 

В гиблых омутах волшебных мельниц

        Ржанье бешеных коней,

И душе, несчастнейшей из пленниц,

        Так и легче и вольней.

 

1915

 

Рабочий

 

Он стоит пред раскалённым горном,

Невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

 

Все товарищи его заснули,

Только он один ещё не спит:

Всё он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит.

 

Кончил, и глаза повеселели.

Возвращается. Блестит луна.

Дома ждёт его в большой постели

Сонная и тёплая жена.

 

Пуля, им отлитая, просвищет

Над седою, вспененной Двиной,

Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной.

 

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

 

И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век.

Это сделал в блузе светло-серой

Невысокий старый человек.

 

1916

 

Юг

 

За то, что я теперь спокойный,

И умерла моя свобода,

О самой светлой, о самой стройной

Со мной беседует природа.

 

В дали, от зноя помертвелой,

Себе и солнцу буйно рада,

О самой стройной, о самой белой

Звенит немолчная цикада.

 

Увижу ль пены побережной

Серебряное колыханье, –

О самой белой, о самой нежной

Поёт мое воспоминанье.

 

Вот ставит ночь свои ветрила

И тихо по небу струится,

О самой нежной, о самой милой

Мне пестрокрылый сон приснится.

 

1916

 

Творчество

 

Моим рожденные словом,

Гиганты пили вино

Всю ночь, и было багровым,

И было страшным оно.

 

О, если б кровь мою пили,

Я меньше бы изнемог,

И пальцы зари бродили

По мне, когда я прилёг.

 

Проснулся, когда был вечер.

Вставал туман от болот,

Тревожный и тёплый ветер

Дышал из южных ворот.

 

И стало мне вдруг так больно,

Так жалко стало дня,

Своею дорогой вольной

Прошедшего без меня…

 

Умчаться б вдогонку свету!

Но я не в силах порвать

Мою зловещую эту

Ночных видений тетрадь.

 

1917

 

Природа

 

Так вот и вся она, природа,

Которой дух не признаёт,

Вот луг, где сладкий запах мёда

Смешался с запахом болот,

 

Вот ветра дикая заплачка,

Как отдаленный вой волков,

Да над сосной курчавой скачка

Каких-то пегих облаков.

 

Я вижу тени и обличья,

Я вижу, гневом обуян,

Лишь скудное многоразличье

Творцом просыпанных семян.

 

Земля, оставь шутить со мною,

Одежды нищенские сбрось –

И стань, как ты и есть, звездою,

Огнём пронизанной насквозь!

 

1917

 

Прапамять

 

И вот вся жизнь! Круженье, пенье,

Моря, пустыни, города,

Мелькающее отраженье

Потерянного навсегда.

 

Бушует пламя, трубят трубы,

И кони рыжие летят,

Потом волнующие губы

О счастье, кажется, твердят.

 

И вот опять восторг и горе,

Опять, как прежде, как всегда,

Седою гривой машет море,

Встают пустыни, города.

 

Когда же, наконец, восставши

От сна, я буду снова я, –

Простой индиец, задремавший

В священный вечер у ручья?

 

1917

 

Портрет

 

Лишь чёрный бархат, на котором

Забыт сияющий алмаз,

Сумею я сравнить со взором

Её почти поющих глаз.

 

Её фарфоровое тело

Томит неясной белизной,

Как лепесток сирени белой

Под умирающей луной.

 

Пусть руки нежно-восковые,

Но кровь в них так же горяча,

Как перед образом Марии

Неугасимая свеча.

 

И вся она легка, как птица

Осенней ясною порой,

Уже готовая проститься

С печальной северной страной.

 

1917

 

* * *

 

Среди бесчисленных светил

Я вольно выбрал мир наш строгий

И в этом мире полюбил

Одни весёлые дороги.

 

Когда тревога и тоска

Мне тайно в душу проберётся,

Я вглядываюсь в облака,

Пока душа не улыбнётся.

 

И если мне порою сон

О милой родине приснится,

Я так безмерно удивлён,

Что сердце начинает биться.

 

Ведь это было так давно

И где-то там, за небесами.

Куда мне плыть – не всё ль равно,

И под какими парусами?

 

1918

 

Мой час

 

Ещё не наступил рассвет,

Ни ночи нет, ни утра нет,

Ворона под моим окном

Спросонья шевелит крылом,

И в небе за звездой звезда

Истаивает навсегда.

 

Вот час, когда я всё могу:

Проникнуть помыслом к врагу

Беспомощному и на грудь

Кошмаром гривистым вскакнуть.

Иль в спальню девушки войти,

Куда лишь ангел знал пути,

И в сонной памяти её,

Лучом прорезав забытьё,

Запечатлеть свои черты,

Как символ высшей красоты.

 

Но тихо в мире, тихо так,

Что внятен осторожный шаг

Ночного зверя и полёт

Совы, кочевницы высот.

А где-то пляшет океан,

Над ним белёсый встал туман,

Как дым из трубки моряка,

Чей труп чуть виден из песка.

Передрассветный ветерок

Струится, весел и жесток,

Так странно весел, точно я,

Жесток – совсем судьба моя.

 

Чужая жизнь – на что она?

Свою я выпью ли до дна?

Пойму ль всей волею моей

Единый из земных стеблей?

Вы, спящие вокруг меня,

Вы, не встречающие дня,

За то, что пощадил я вас

И одиноко сжёг свой час,

Оставьте завтрашнюю тьму

Мне также встретить одному.

 

1919

 

Заблудившийся трамвай

 

Шёл я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы –

Передо мною летел трамвай.

 

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

 

Мчался он бурей тёмной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

 

Поздно. Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм,

Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трём мостам.

 

И, промелькнув у оконной рамы,

Бросил нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, – конечно, тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

 

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце моё стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?

 

Вывеска… кровью налитые буквы

Гласят – зеленная, – знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

 

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

 

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!

 

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху, ковёр ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла!

 

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шёл представляться Императрице

И не увиделся вновь с тобой.

 

Понял теперь я: наша свобода –

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.

 

И сразу ветер знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

 

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужу молебен о здравье

Машеньки и панихиду по мне.

 

И всё ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

 

1919

 

Шестое чувство

 

Прекрасно в нас влюблённое вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

 

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой?

Что делать нам с бессмертными стихами?

 

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти всё мимо, мимо.

 

Так мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Томится всё ж таинственным желаньем;

 

Так некогда в разросшихся хвощах

Кричала от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуяв на плечах

Ещё не появившиеся крылья;

 

Так век от века. Скоро ли, Господь?

Под скальпелем природы и искусства,

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

 

1920

 

Мои читатели

 

Старый бродяга в Аддис-Абебе,

Покоривший многие племена,

Прислал ко мне чёрного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Лейтенант, водивший канонерки

Под огнём неприятельских батарей,

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи.

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошёл пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

 

Много их, сильных, злых и весёлых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей планете,

Сильной, весёлой и злой,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле.

 

Я не оскорбляю их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намёками

На содержимое выеденного яйца,

Но, когда вокруг свищут пули

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать что надо.

 

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: я не люблю вас,

Я учу их, как улыбнуться

И уйти, и не возвращаться больше.

А когда придёт их последний час,

Ровный, красный туман застелет взоры,

Я научу их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную землю,

И, представ перед ликом Бога

С простыми и мудрыми словами,

Ждать спокойно Его суда.

 

1921

 

* * *

 

На безумном аэроплане

В звёздных дебрях, на трудных кручах

И в серебряном урагане

Станешь новой звездой падучей.

1921

 

 

При составлении подборки использованы материалы сайта Николай Гумилёв. Электронное собрание сочинений.