Ника
Батхен

* * *

...Остынет август. По календарю
Такая дата, что не повторю.
Грозятся, под Рязанью лес горит,
И месяц, важный как архимандрит,
Невозмутимо прячется в дыму.
Какое веко ни приподниму,
В обоих стынет та же чертовня –
Мол, канул век и не было меня.
Другой актёр заполнил эту роль,
Машиах сдал на паспортный контроль
Поддельный документ и потому
Как миленький отправится в тюрьму,
Пока апостол в аэропорту
Меняет серебро на пустоту.

«...Я опоздал на празднество Расина».
Так что ж поделать? Жадных ждёт осина,
Несчастных – осень. К тем кто одинок
Подкрался август, шумный как щенок.
По желтому шуршанию бульвара
Гуляет неосмысленная пара,
Учитель составляет свой москварь,
Творит, дрожа от счастья, чудо-тварь,
И пахнет дымом, лесом и водой.
И город видит звёзды...
Кроме _той_

Golden, golden

Есть золото, не стоящее слёз,

Бесценное, поскольку непродажно.

Дукаты лип и талеры берёз

В ладони дня ссыпаются отважно.

Кичатся напоследок гаражи

Изысканной нарядной черепицей.

Вода течёт, и золото бежит,

И утицы торопятся напиться.

Узоры отражённого стекла.

Кайма парчи для царского халата.

Молчит туман, и отступает мгла,

Но с каждой ночью близится расплата...

Я девочка на шёлковом пути.

Я камешек на дне чужого тигля.

Навстречу ветру золото летит –

Отсюда и до самого Путивля.

А идише мурр

У пятницы семь кошек на неделе.
Одна тоща, а остальные в теле.
Одна бесхвоста, прочие хвостаты.
Одна с дипломом, прочие – бастарды.
Неделя кошек – пёстрых, белых, рыжих,
Гуляющих пешком или на лыжах,
С корзинками, с перчатками в кармане,
По солнышку, под дождиком, в тумане.
Куда ни глянь – глазами-фонарями
Они следят за окнами, дверями,
Мурлычут под кроватью, спят на полке,
Шипят и бьют, когда приходят волки.
У детских колыбелей, сны покоя,
Они сидят – одна или по двое.
У стариков они лежат, зевая,
У самых ног – чтоб грелась кровь живая.
У тех, кому пора оставить прах
И двинуть ввысь – они воруют страх.
День пятницы – подённые заботы,
И кошки кротко ждут приход субботы –
Кадриль метёлок, тряпки опахало,
Куриный суп, и кнедлики, и халу,
И рыбу фиш… Пока идёт веселье.
У кошек ша – почти до воскресенья.
На чердаках, в бесхозном старом хламе
Они живут кошачьими делами
Считают звёзды, слышат, как знакомо
Скрипят полы и полки в толще дома.
Как дышат, пьют, парят под облаками,
И говорят чужими языками.
Покуда не открыт воскресный виски,
Не выйдут кошки – ни на зов, ни к миске,
А если им служить надоедает –
Теряются в ночи, сереют, тают,
Сидят на облаках – и не грустят.
…У пятницы сегодня семь котят!

Баллада Сен-Жан-Де-Акр

Отзвенели базинеты, переплавили мортиры,
Тихо вымерли на полках Достоевский и Бальзак.
В шевальятнике бездомной однокомнатной квартиры
Предпоследний крестоносец собирает свой рюкзак.
На окраине востока, под осадой апельсинов
Пёстрых шапочек и чёток, свежепойманных тунцов,
Не удержится на стенах дядя Шимон Палестинов,
Отшумит Сен-Жан-Де-Акр и падёт в конце концов.
И тогда наступит полночь, а утра уже не светит.
Девять всадников промчатся по проспектам и шоссе.
И спасутся только двое на обкуренном корвете
Что ловили Атлантиду по волнам, не там, где все.
Новый мир они построят, ролевой и непопсовый,
Заведут свою Тортугу, Гималаи и Сион.
Легче сна доспех джиновый, меч гудит струной басовой,
Предпоследний крестоносец занимает бастион.
Под огнями и камнями день и ночь стоит на страже,
Ясноглаз и непреклонен, никогда не подшофе.
Судным днем его утешит и впотьмах обнимет даже
Пожилая Дульцинея из соседнего кафе.
Ночь качает у причала рыболовные корыта,
Ветхий парус ловит ветер, сон идёт неодолим.
…Короли и орифламмы, белый камень бьют копыта,
Кто мечтает Гроб Господень, тот возьмёт Ерусалим...
Перед богом все убоги, перед смертью все едины.
Может завтра сядем рядом, в небесах или в аду…
Помяните добрым словом паладина Палестины,
Крестоносца Иванова, предпоследнего в ряду.

Баллада Эллады

Одиссей в Одессе провёл неделю.

Семь кругов платанов, притонов, трюмов.

Рыбаки и шлюхи, дивясь, глядели,

Как он ел руками, не пил из рюмок,

Золотой катал по столу угрюмо,

На цветастых женщин свистел с прищура,

И любая Розочка или Фрума

Понимала враз, что халда и дура.

Рыбаки хотели затеять бучу,

Но Язон Везунчик сказал ребятам:

«Он кидает ножик, как буря – тучу.

В этой драке лучше остаться рядом».

Одиссей допил свой портвейн и вышел.

Мостовая кладка скребла мозоли.

Вслед за ним тянулся до самой крыши

Резкий запах вёсел, овец и соли.

…Не по-детски Одесса мутила воду.

Он базарил с псами вокруг Привоза,

Обошел сто лавок шитья «под моду»,

И казались рыжи любые косы,

Остальное — серое, неживое.

Как твердил напев скрипача Арона:

«Уходить грешно, возвращаться – вдвое».

По пути из Трои – ни пня, ни трона.

Одиссей дремал на клопастых нарах,

Покупал на ужин печёнку с хреном,

Заводил друзей на блатных бульварах,

Отдыхал, и лень отдавала тленом.

…«Пенелопа Малкес, бельё и пряжа».

Завитушки слов, а внутри витрины

Покрывали: море, кусочек пляжа,

Козопас и пёс, за спиной руины,

А по краю ткани волнами Понта

Синий шёлк на белом ведет узорик.

И хозяйка, лоб промокнув от пота,

Улыбнулась – возраст. Уже за сорок.

У прилавка тяжко, а как иначе?

Сын-студент. В столице. На пятом курсе.

Хорошо б купить уголок для дачи:

Молоко, крыжовник, коза и гуси.

…До утра рыдала на вдовьей койке,

Осыпались слёзы с увядшей кожи.

Кабы волос рыжий да говор – койне,

Как бы были с мужем они похожи!

Будто мало греков маслиновзорых

Проходило мимо закрытых окон…

Одиссей очнулся на куче сора

Лишь луна блестела циклопьим оком,

Да хрустели стыдно кусты сирени,

Да шумели волны о дальних странах…

Сорок зим домой, разгоняя тени,

Провожая в отпуск друзей незваных,

Памяти пути, покорясь, как птица,

Кочевые тропы по небу торя,

Чтоб однажды выпало возвратиться

В россыпь островов у родного моря.

Асфодель асфальта, усталость, стылость,

Узкоплечий гонор оконных впадин,

И вода на сохлых ресницах – милость

Дождевых невидимых виноградин.

И глядишь, как чайка, с пролёта в реку,

Понимая ясно — не примут волны.

И зачем такая Итака греку?

Как ты был никто, так и прибыл вольный.

Чужаки обжили живьём жилище.

У былой любви телеса старухи.

За погост Уллиса расскажет нищий,

Молодым вином освежая слухи.

Рыжина проступит в белёсых прядях –

Город, как жена, не простил измены.

Остаётся плюнуть и плыть, не глядя,

За края обкатанной Ойкумены.

…Завтра день светлее и небо выше,

Завтра корка хлеба прочней и горче.

Обходя сюжеты гомерьей вирши,

Парус над волной направляет кормчий.

И не знаю – будет ему удача,

Или сгинет в чёрных очах пучины –

Поперёк судьбы и никак иначе

Выбирают имя и путь мужчины.

Баллада волн

Тонкая прелесть увядшей розы
В старой тетрадке, в большом пакете
На антресолях, куда подальше,
Чтоб не нашли ни коты ни дети.

Ключик в шкатулке. Шкатулку эту
На барахолку снесла соседка,
А барахолку закрыли летом –
Даже бомжи там бывают редко.

Дама – хозяйка моей шкатулки –
В Хайфе. Рисует углём заливы.
Дома в шкатулку мою бросает
Косточки вишен, айвы и сливы.

Ключик висел у неё на шее,
Но оборвался, когда в Эйлате
Она решила пойти купаться
И поспешила, снимая платье.

Рыба, которой случилось мимо,
Съела добычу, вздохнула кротко
И поплескала к своим саргассам,
Мудрая рыба с седой бородкой.

Сэр капитан рыболовной шхуны
По уши в море, по шею в тине,
В синие волны закинув невод,
Ходит по рубке и пьёт мартини.

– Дело ль мужчине, – твердит лукавый, –
Словно взаймы проживать на свете
Вместо кровавой и бранной славы
Пялиться в воду закинув сети?!

...Время на рынок – искать к обеду
Карпа, форель, золотую туну.
Чистить, кромсать, посыпать мукою,
Жарить и тихо мечтать про шхуну,

Море оттенка увядшей розы,
Золото, сабли, костры, Карибы...
И заглянуть – просто так, от скуки
Что там во рту у уснувшей рыбы?

Баллада на счастье

Тикки Шельен

Фрисосоя Херблюм и Кондратий Катетер
Поженились вчера в ресторане «Дельфин»
Их свидетели были старуха и сеттер,
А венчал молодых одноногий раввин.

За счастливый союз гости били бокалы,
За счастливый развод самовары вина
Выпивали, пока Фрисосоя икала,
А смущённый Кондратий жевал каплуна.

Ждал их брачный чердак над каморкой портного
И насущный сухарь, неподзубный коню.
Местечковый амур – им не нужно иного,
Чем на плоскость доски расстелить простыню.

И от счастья они полетели наверно
В сладкий миг, над над холмами горбов бытия,
Над костяшками крыш, над гостиницей скверной,
Над чугунной решёткой шального литья.

Если жаждет рука пулемётной гашетки,
По проспектам и паркам ты бродишь, угрюм –
Погляди, как на облачной белой кушетке
Обнимает супруг Фрисосою Херблюм.

Баллада об иноходцах

Орландо Фуриозо

О вас, кто ходит кривой дорогой,

Кто молча стонет: «Люби, не трогай»,

Кто равно дорог царю и гейше,

Кто видел тени былых светлейших,

Кто ищет в пыльном кладбище лавки

Смарагд с головки былой булавки,

Кому дороже любой невесты

Сухие ветхие палимпсесты –

Желаю счастья!

Вы так непрочны,

Вы так на звёздах своих полночны,

Что никакому теплу и свету

Не перебраться за эту Лету.

«Люби, не трогай!» – а мы руками

Зерно до хлеба, и глину в камень,

И держим угли в ладонях – «На же –

И будет счастье – пускай, не наше,

Очаг и крепи, столы и спальни»…

Чем ход нелепей, тем взгляд кристальней,

Тем выше небо над городами,

Тем больше странных бредёт следами,

Дрожит в трамваях, ладонью робкой

Скребёт по стеклам «Кривой дорогой» –

На транслатинском своем транслите –

«Нам будет больно.

А вы – любите!».

Баллада поражения

...Если выпало в империи родиться,

Лучше жить в глухой провинции у моря...

И. Бродский

…Состариться в империи. Труды

Переплетать и складывать на полку,

С усмешкой предпочесть волчицу волку,

К вину порой не добавлять воды.

Прогнать рабов и жить наедине

С немым писцом и дурой-эфиопкой.

Лелеять сад, прогуливаться тропкой,

Что с каждым годом кажется длинней.

У нас в провинции такие вечера…

Немногие друзья потратят время –

Дурную кровь свинцом не вдвинут в темя

Ни кислый спор, ни тяжкая жара.

Прохлада, тишь и запах резеды,

Летят цветы пленительных магнолий,

Резвится пёс, томясь случайной волей,

Заводят хор цикады у воды.

Гляди на гладь отрытого пруда

Циничными, усталыми глазами.

Звезда упала. Мир как будто замер.

И снова – тишь, империя, вода.

Столица злится. Где-то будет бунт,

А где-то недород, чума и язва.

Пройдут дожди. В усадьбе станет грязно.

Потом листву опавшую сгребут.

…Вчера в камин отправил манускрипт –

Я был юнцом, когда писал о жизни –

Извилистом пути к последней тризне

Божественной… Да, кажется, скрипит

Калитка – там гонец, в его суме

Заляпанный вином и жиром свиток –

В Сенате дураков, что в тоге ниток –

Империя нуждается в уме…

Я дам гонцу сестерций. Что ж, пора.

Фарфоровый флакончик, в нем цикута.

И время станет медленным, как будто

Туман над лугом в первый час утра…

Сломал печать. Читаю. Пенсион

Подняли. Но слегка – за ненадёжность.

Мой римский друг твердит про осторожность,

Хулит дожди, матрону и Сион.

…У эфиопки сладкие соски,

Тугое, недоверчивое лоно.

Зима к нам подступает неуклонно

И мысли, как сандалии, узки.

Я буду спать и видеть сон во сне:

Последний легион, ухмылку гунна,

Святой венок народного трибуна

И слово, предназначенное мне.

Без пяти Новый Год

Дитя с улыбкой Герострата петарду жжёт. Народ вопит.
Разврат расстройство для кастрата. Развоз завода. Профиль бит.
Анфас подчеркнуто античен. Природа варварски груба –
Из белокурой Беатриче впотьмах выдавливать раба.
Потеха века – раб на троне. Постой, не тронь – колпак шута
Надел на плешь старик Петроний – арбитр для блудного скота.
Возляжем мы на скотобойне – орёл и лев, козёл и блядь.
Душа к душе. Теплей. Спокойней. И проще разом расстрелять.
Амур ленив – ему добычу претит ловить в ночных кафе
Мадам любовь под шкурой бычьей готовит аутодафе
Для сердца зверя в человечьей необозначенной тоске.
От восхитительных увечий умрёт в снегу седой аскет.
Напьётся пьян один мужчина и будет плакать до утра –
Причина та же: не по чину увлечь красотку в номера.
Резон поддать по красной дате. У заколоченных дверей
Храпит доверчиво предатель – пузатый маленький еврей.
На карте купленной квартиры осталось белое пятно.
Уныло пялятся мундиры на освещённое окно,
Где я сижу в макулатуре, который год ни там ни здесь,
И предаюсь сладчайшей дури – предощущению чудес.
Покой мостов и статуй конных. Чужих следов сплошная вязь.
небес ко мне на подоконник снежинка падает, смеясь...

В добрый путь

Осенняя любовь нехороша,
Она слепа, бескрыла, безголоса.
Её тревожит скрип карандаша
И не пугают медленные осы
И не томит растресканность плода,
Багровое нутро несмелых зёрен...
Простой гранат. Обычная еда.
Дарёному плоду не смотрят в корень.
Разыгрывая страсть по сентябрю,
Рядятся девы в медные вериги.
Болтается каштан в кармане брюк,
Кленовый лист закрыл страницу книги.
Гусиный клин в разорванную грудь
Вбивает Норд. И не дождаться Веста.
Московскими дворами в добрый путь
Уходит неневестная невеста...
Осенняя любовь стара как мир,
Ей чужд полёт, зато знакомы бденья,
Она распоряжается людьми
По правилам свободного паденья.
Ни мёда у неё, ни молока,
Задует свечи и порвёт, где тонко...
Но не оставит под дождём щенка
И приютит бездомного ребёнка.

В кругу земного шара

Кто одинок в ночи – огонь без сигареты,
Окошки-маяки, пустые гаражи.
Бокал без коньяка, кобыла без кареты,
Разрушенных домов слепые миражи.
Забытая в метро про Томаса Лермонта
Баллада в переплё-… а «те» оторвалось.
Унылый красный зонт на фоне горизонта
Обрывок кумача в кудрях чужих волос
Букет летящий вниз. Короткий крик вороны
И сброшенный с креста кладбищенский венок.
Бетонный серый ёж московской обороны.
Троллейбусный народ... А кто не одинок?
Благословенны вы, ходящие по двое,
Сплетающие сны, ладони и тела.
Одним дышать на лад, храня тепло живое,
Другим дышать на лёд, оттаивать дотла.
И пальцем по стеклу, белёсому от пара,
Стыдливо выводить заветный «О» да «Е»...
Кто не был одинок в кругу земного шара,
Тому не знать любви и смерть не одолеть.

Валентинка

Что проще, чем придумывать лавстори с

Лирически оборванным концом?

Вот, скажем, грузный сакс Верцингеторикс

Сидел в лесу с парнями и винцом.

Ел мясо. Жирный сок ловил усами.

Хлебал, рыгал и хлопал по плечу

Соратников: «За этими лесами

Мы скроемся зверьми. Я так хочу.

А после грянет бой. И будет длиться,

Пока призывы труб не замолчат.

И мы войдём в их сытые столицы

И снимем шкуры с бронзовых волчат».

Соратники хмельно орали «Слава!»

И жилистый старик, тряся мечом,

Хвалил вождя и щурился лукаво:

«Он в Риме жил. Он знает, что почём».

Да в Риме. И заложником, и братом.

Кумиром для балованных матрон

И пленником, которого парадом

Ведут среди ковчегов и корон.

Жилось смешно, жируя и межуя,

Но в италийской солнечной глуши

Он встретил ту, незваную, чужую,

Что выпила зерно его души.

…Ему б давно бежать, себя спасая,

В края косматых саксов, но пока

Она идёт с кувшинами, босая,

И прячет свет на донышке зрачка,

Не хочется вина и мяса с кровью,

Не хочется охоты и боёв –

Прокрасться бы собакой к изголовью,

Всю ночь ловить дыхание её…

Он мог надеть прославленные латы,

А может быть – герой – и шлем с орлом,

Однако, подновив свои заплаты,

Он бросил всё и двинул напролом.

И вот – в лесу. Огонь и запах пота,

Сородичи, соратники и он,

Любимый вождь. Дурацкая работа.

Уже к весне здесь будет легион…

Войска выходят в поле – белокурый,

Хмельной, шальной, кусачий, злобный рой

И – ровной металлической фигурой –

Единовзглядый, крепкощитный строй.

Вождя убьют последнего, наверно.

Пройдут когорты, режа и круша.

…А где-то там, в немыслимой Равенне,

Тихонько доживёт его душа.

Восьмёрка на боку

Нафталиновый бай Нафтула
Поселился в подвальной сапожной,
Подбивает подмёткой дорожной
Стук-постук все земные дела.

Мимо окон неспешно плывут
Каблучки, башмаки, босоножки,
А в подвале бездомные кошки
В грудах сброшенной кожи живут.

День за днем утекает в Москву,
Оставляя лишь чувство потери.
Пыль становится шерстью на теле.
Кошки пробуют время на звук.

А хозяин молчит. Он игла,
Кожа, дом от бетона до жести,
Шерсть и пальцы, увязшие в шерсти,
Стук-постук от искринки дотла.

Гоу хоум

Внутренний Крым – идеальное место для эмиграции.

Здесь тепло и волнисто, и не с кем безбожно сраться.

Не работают рации, не доходят с утра газеты.

Ходят люди по пляжу загорелые и раздетые.

Представляешь хоть Клаву Коку, хоть бухого Оксимирона –

Как сидят на камнях без штанов, как плывут и почти не тонут,

Их рисует Куинджи или какой-нибудь Богаевский,

Их снимает Брессон – аргумент для отъезда веский.

Здесь бранится Чингиз и на рынок ведёт барана,

Здесь Марсель и Готье обсуждают суру Корана,

Здесь пирует Тарас вместе с Ваней, и ходит в баню –

Каждой птичке найдётся веточка в икебане.

Каждой груше – пломбир, инсталляция и тарелка,

Каждой деве на выбор – хоть сокол, хоть ёж, хоть белка.

Всем и даром – бесконечное побережье,

Раскалённые скалы, и скупмия, и орешник,

И кристаллики кварца в расколотом чреве гальки,

И яйцо саламандры в чадящем свечном огарке,

И огромное небо – крымское, нет похожих.

И закатный горячий ветер коснется кожи…

Это дура Агапе, что всегда побивает Рацио.

Это наше с тобою право репатриации.

Графическое меньшинство

Я пишу тебе по прошествии стольких лет,

Что дороги, реки и нравы сменили ход.

В Риме новый кесарь – танцор, атлет,

В легионах полба взамен галет,

Смоковница, Тея, приносит плод.

Для любых бесплодных речей, забав

Время тратить время. Пойдём в сады –

Там у храма, Лидия, старый раб.

Он кует таблички лишённым прав,

Ловко плавит цепи, плетёт цветы.

У железной розы шипы острей,

У железной воли стальной оскал,

Говорил «любите» один еврей –

Жил бродягой, умер царём царей.

Помнишь, Флора, как жадно тебя ласкал?

Ремешки сандалий срывал, дрожа,

Брызгал неразбавленным на живот?

Говорят, у кесаря есть душа.

И у пса в триклинии есть душа,

У ланисты, Кассия, есть душа!

Только старый киник пустым живёт.

Из глухой провинции двух морей

Я пишу молитву тебе, Таис!

Здесь болтают в банях, клянут Борей,

Не боятся крыс и календарей,

На волнах качаются вверх и вниз.

Рыбаки и рыбки, рабы, арба.

Ни следа от яростных колесниц,

Всё тебе, Лигейя, – сенат, толпа,

Лакомства у Лукулла, ладонь у лба

И дурные вести со всех границ.

Я просил вернуться. Просил. Квирит!

Я же знаю – голод, чума, война.

...Ты смеёшься, милая, – боже, на!

И песком стираются имена.

Варвары проходят. А Рим горит.

И те, кто в море…

Чудаки, что живут у моря, принимают его как данность.

Выбирают с пристенка мидий, упоённо плюют на дальность.

Служат каждой принцессе лилий, отчеканенной на монете.

Ловят рыбу, лохов и ветер, вертят лодки, причалы метят,

Верят смерти – солёной рыбке из заоблачного прилива.

Моряки посещают рынки, покупают ножи и сливы,

Рыбакам у прилавков скучно – грызть миндаль да дразнить рыбачек,

Чистить бочки собственноручно и креститься, коль чайка плачет –

Будет буря. Не будет бури. Волны плещут, а ветер носит.

Контур раковины каури. Берега покраснели – осень.

Что скучать? Поднимаешь парус и – плывёшь хоть на край залива.

И щенка называешь Аргус и пытаешься быть счастливым

Без девчонки, которой море – неземное сплошное чудо.

…Чайка с мола о чём-то молит – не иначе штормов не чует.

Измайлово

На акварель былых окраин

Ложится дождь, размыв цвета.

Мы города не выбираем,

Мы возвращаемся туда,

Где помним улицы и лица,

И без звонка заходим в дом…

Где изумруд кольца столицы,

Вода и церковь над водой.

Нажимом нежности выводим

Слова на мокрой мостовой,

Смеёмся замыслу мелодий,

Летим над парковой травой.

Недолго ниточке любвиться,

Но тень тепла хранит ладонь.

Огонь и дым, перо и птица,

Вода и церковь над водой.

Здесь были царские хоромы,

И богадельня, и пруды,

И мы бродили, незнакомы

С предощущением беды.

Прости, что радость воскресенья

Бесстрастной сменится средой.

Скамейка. Ласточка. Есенин.

Вода и церковь над водой…

Имя твоё

Медея – мёд, Медея – медь,

Идет грозой, пьянит как смерть,

Почти моя, почти жена,

В крапленых косах рыжина.

Ладони ловкие снуют,

Из черепов творят уют,

Из паутины платья ткут,

По телу струями текут.

Колдунью брал, с девицей лёг.

Кровь между нами, алый лёд.

Медея – месть. Медея – лесть.

Клыков драконьих жадный лес.

Медея – прочь! Медея – будь.

Тобой прокладываю путь.

Предать – немыслимо – легко.

Предам тебя – предаст «Арго».

…Иду навстречу кораблю,

Медовой кровью путь кроплю.

В Аид Кронидов и Киприд,

Медея – жертвенник горит!

Когорта гордых

Мы вернёмся в Равенну с турьём наравне:

Пачки долларов, сытые рожи,

Конфитюр, буйабес, мармелад, пралине,

Скользкий «йес» и угрюмое «проше».

Нас не вспомнят булыжники, двери, дворы

И облают на рынке собаки.

Дошутились с латынью друзья-школяры,

Доигрались в войну на Итаке.

Проржавели в забытых витринах мечи,

Мыши сгрызли орла до хребтины.

Ишь послышалось – аве! – приятель, молчи,

Это хлюпает в заводи тина.

Бились мрамор и пламя. Прорвался бетон.

В городишке ни грека, ни гида.

Мы вернулись в Равенну, как старый Плутон

Возвращается в чрево Аида.

Пусть летит ламборджини к какой-то жене,

Пусть свистят фонари спозаранку –

Не Женева, невежды, с дровами нежней!

Иностранку бери, иностранку!

Не признала Равенна своих часовых,

Не открыла бродягам колодца.

Ветеранам фартит оставаться в живых,

Мы вернулись. А кто остаётся?

Колыбельная беженки

Баюшки-бай недолюбленной девочке.

Куклы пропали, ку-ку.

Кровь перемешана с пенкой оттеночной,

Трещина по потолку.

Рацию выруби, выруби рацио,

Выйди на свет и пали!

Цели взрываются протуберанцами.

Мёртвым не хватит земли –

Воинам, беженцам, бабкам-безумницам,

Чёрным ничейным котам.

Смерть королевой гуляет по улицам,

Хлещет из горла «Агдам»,

Бьёт по кварталам, карает ракетами,

Рубит по сердцу навлёт.

Девочка смертница – только поэтому

Пуля её не убьёт.

Жмись же щекой к гимнастёрке прокуренной,

Воздух губами лови.

Свадьба негуляна, доля обдурена,

Мальчикам не до любви.

Баюшки-баю, ни хаты, ни деревца,

Пеплу снега суждены…

Девочка, девочка, надо надеяться –

Завтра не будет войны.

Крапивное племя

...Где капитана с ликом Каина легла проклятая дорога...

Николай Гумилёв

От калины окалина,
От рябины труба.
Поколение Каина –
Голубей голытьба,
Крошки хлебного дерева
На ладони двора.
Мастерство лицедеево –
Тыкать кончик пера
в душу первого встречного
И писать эпилог,
Вместо вечного млечного –
Головой в потолок.
Авель в «опеле» барином –
Зёрна нынче в цене.
Чечевичным, распаренным
Закуси обо мне.
На Васильевском острове
В припортовой тени
Без зазрения розданы
Окаянные дни.
Колыбелька качается,
Золотые ключи.
Наше время кончается,
Ночь – лечи-не-лечи.
Я лечу голубицею
За брюхатой луной,
Окна тысячелицые
Наблюдают за мной.
Горожанки румяные
Водят спать горожан,
Иномарки багряные
Льнут к своим гаражам.
На траве перекошенной
Замерзает роса.
Сердце скачет горошиной,
Все ветра by your side
Мегаполькой, бульварами,
Кружат пары и пар
Поднимается ярами...
Чем ты, Каин, не пан?
На ноже медвежатина,
Горький дым в облака.
Неуступчивость – платина,
Плата лет велика.
Поколение Каина,
Спит связав рукава.
Вместо рая – окраина,
Вместо Книги – глава.
Бунт окончился праздником,
Ничего не болит.
И смеётся над пасынком
Из геены Лилит.

Къырым

Крым накрывает зелёным плащом.

Будет не больно, куда бы ни шёл.

Морю себя как страницу открой.

Звёздное небо лежит над горой.

Лик византийский, армянский хачкар.

Тонкий узор можжевеловых чар.

Пчёлы Чембало сплетаются в рой.

Звёздное небо лежит над горой.

Место где ждут – у Биюк-Кара-Су,

В сказочном, чёрном, немолчном лесу.

Дымный костёр и валежник сырой…

Звёздное небо лежит над горой.

Без багажа, без руля и ветрил…

Просто шагай, просто в небо смотри.

Мчат над стеной нескончаемых гор

Лошадь и всадник, Мицар и Алькор.

* * *

Летальный исход из любого яйца –
Разбитость о бытность.
Царапает царь
Усталую шею парчовой петлёй.
Умрёт - и наутро картофельной тлёй
Проснётся на грядке в холодной росе,
А ныне пред ним расстилаются все.
Моя скорлупа в зеркалах изнутри
И словно урод с Нотр Дам де Пари
Я прячу глаза, закрываю лицо,
И тёмным птенцом заполняю яйцо.
Слепой василиск, громогласный горбун
Зверею, расту и готовлю гарпун,
Чтоб в ночь пробужденья рывком расколоть
Зеркальную твердь и небесную плоть.
Падение в смерть. Истечение вод.
Раскрытые крылья. Летальный исход

Льзя

Снегирька на фемидовых весах.
Сырой овёс в мясистых словесах.
Библиотик. Моргающее веко.
Овечья вера дикого эвенка.
Оленье белокурое пятно
На фоне соплеменных поколений.
У каждой пятой павы взор олений
А розу оборвали – изнутри
Глядит младенец. Тряпку подотри
И вымой пол слезами – будешь евнух
Подальше от восторженных и гневных
Лелеять свой сушёный виноград
И составлять на память Вертоград.
Разрыв-трава – отсюда до Рязани.
И ангел с византийскими глазами
Бестрепетно моргнёт в колокола
И выдаст маховое из крыла –
Пока в груди не кончились чернила,
Дави свою историю, Данила,
Макай, пиши, задумчиво творя
Несоразмерный профиль снегиря
Нельзя ли? Льзя! Слюной креста родняся,
Тотчас пойдёт походом князь на князя,
Любой дурак полезет на рожон
Таскать за косы девушек княжон,
Потом уйдёт разбойничать лесами…
Славянцы подавились словесами
...Сам-князь концы обкусанных усов
Макнул уныло в чашечки весов.
Писец писах – клочки овечьей пряжи.
Снегирька, пой: сестрица, лепо ль бяше?
А брата нетъ.

Люб-ли-нo

Мы целовались в Люблино

И пили кислое вино

И собирали листья, но

Кленовых не хватило.

Была среда, была беда,

Гуляли утки, у пруда

Ты повторял, что я не та,

А я – не уходила.

Шипел шансон, звонил трамвай,

Играли дети в каравай,

Считала дни до рождества

Залётная дивчина.

Пэн притворился Мальчишом.

Хмельной скворец свистел чижом.

Ты был чудак в краю чужом,

А стал простой мужчина.

Сошло с пути веретено,

Давно закончилось кино,

Нас отпустило Люблино –

Пора считать и тратить.

…Один плюс два равно нулю,

Когда, за скобки взяв «люблю»,

Рисуешь мёртвую петлю

В заоблачной тетради.

На первый снег

Провода над домами гудели,
Дни летели, не зная куда.
Объявили, на новой неделе
С Подмосковья придут холода.
До зари, неизбежно туманной,
Снег на землю просыплется манной.
Как обманчива эта вода.

Зимней темью Москва не столица –
Ни лица за забралами шуб.
Югоземцам легко веселиться,
Покидая до лета Рашу.
А в столице мосты и машины,
Мокрых луковиц запах мышиный
Да бальзам припомаженных губ...

Фата Вьюга притворно сурова
К обладателям шляп и пижам.
Плохо тем, кто остался без крова —
Шатунам, полукровкам, бомжам.
Что для них воплощение счастья?
В подземельном вагоне качаться,
К тёплым стеклам ладони прижав.

Ну а нам, обывателям всуе,
Остаётся держаться корней,
Голосуя, дружок, голосуя
За продление солнечных дней.
Божьи птицы, сажая и сея,
Мы проспали исход Моисея,
И лежим, божьи рыбы, — на дне.

* * *

Не прибыли к югу, не убыли в снег,

Готический оттиск Свенельдовых снекк,

Расправленный парус, латинский оскал

И скалы, которых так долго искал –

Разбиться до щепок и кануть на дно

Божественной данью без всякого «но».

Колеблемый морем, уснёт флогистон.

За миг до бессмертия чистым листом

Очнуться… Любимый, все наши умы,

Все страхи, все строки, все смыслы, всё смы…

* * *

Осенние любимые отзывчивей иных
На людях нелюдимые, хмельные без вины,
Глаза слезят до просини и мёрзнут поутру...
Кого сегодня бросили, того и подберу.
И будем мы богатые, в багрянце и парче,
Топтать мосты покатые, глотать вино речей,
Летать-летать над крышами, вдвоём лежать на дне,
Смешной закон – чем выше мы, тем небо холодней.
Не мучь меня вопросами – ужели каждый свой
Окажется разбросанной, бессмысленной листвой?
Ужели лиц отчётливых от лаковых личин
Однажды разлучённые уже не различим?
...Луна заледенелая ползла за окоём,
Не лебеди, не белые, стояли мы вдвоём.
Свистели псы вокзальные... И по губам текло
Последнее, опальное, осеннее тепло.

* * *

Отболела былая обида,

Сдулся бурей бедняга Борей,

Утонула моя Атлантида

В колыбели британских морей.

И теперь по воде – пешеходом,

По зелёной земле моряком

Я брожу, готтентотам и готам

Говорю – родился мотыльком,

Унесённый ветрами, доныне

Я не знаю, куда прилечу.

У вина привкус сладкой полыни,

У дворцов очертанья лачуг.

И не в такт лёгкий пепел Итаки

Постучится в грудную броню –

Я избегну открытой атаки

И отечество снова сменю.

Дым приятен, а пепел бесплотен.

Я скажу тебе как на духу –

Посреди италийских полотен

Я предамся срамному греху

И, стихи заплетая канатом,

Подниму из глубин якоря…

Знаешь, девочка – только крылатым

Достаются

другие

моря.

* * *

Петербург. Петроград. Голодуха.
Трубы, трупы, рассветная морось.
Город вымерз. От каждого слуха
Он теряет и гордость и голос.

Бескозырки выходят на Невский
В полном блеске сапог и медалей.
…Ваши штуки, товарищ Гриневский,
Не поймёт мировой пролетарий.

Чудаки возвращаются с воли,
Им по карточкам – пайка и борщик…
Поезжайте-ка в Африку, Коля –
Из поэта плохой заговорщик.

Наплевать, кто стоит у кормила
Наверху – равноценно багровы
Основание нового мира
И фундамент для града Петрова.

…А на Марсе, не зная о Марксе,
Дети Тумы мечтают о странном…
«Аэлита» безмолвствует в «Арсе».
Точит дева слезу над романом.

Поэма Иерусалима

Страну на союз и предлог не деля,
Полжизни пропью за пургу миндаля,
За шорох в оконном проёме
Ореховых фантиков. Кроме
Таких же как мы, обособленных сов,
Кто сможет прокрасться по стрелке часов,
В полдня с февраля до июля,
Метель лепестков карауля?
Слепительный дым сигареты задув,
Попробуй, как пахнет истоптанный туф.
В нетронутой копоти свода
Смешались дыхание мёда
И крови коричневый злой запашок
И масел святой разноцветный пушок
И скука нечищеной плоти...
Выходишь на автопилоте
По Виа... короче по крестной тропе,
Туда, где положено оторопеть
У нового храма — остова,
Где спрятано тело христово
(на деле обветренный купол камней,
овал колокольни и звёзды над ней
внутри полутень и глаза и
все свечи дрожат, замерзая
в подвальном сырьё вековой суеты
снаружи торгуют землёй и кресты
за четверть цены предлагают)
Пока аппараты моргают,
Фиксируя, можно по чьим-то следам
Спуститься туда, где обрушился храм
И стены глядят недобито,
Мечтая о сыне Давида,
Который возьмёт мастерок... А пока
Бумажки желаний пихают в бока,
Чужие надежды и цели
За день забивают все щели.
Ночами арабы сгребают в гурты
Кусочки молитвы, обрывки беды
И жгут, отпуская далече
Слова и сословия речи.
В любом переплёте до неба рукой
Подать лучше с крыши – не с той, так с другой.
Под тенью небесного свода
Вино превращается в воду,
Как только захочешь слегка подшофе
Промерить бульвар от кафе до кафе.
На запах кунжутовых булок
Заходишь в любой переулок.
Хозяин пекарни, худой армянин
Положит в пакет полкило именин,
Щепоть рождества и до кучи
Поллитра душистой, тягучей
Ночной тишины на жасминном листе
Немного отпить – всё равно, что взлететь
В сиянии звёздных шандалов
Над крышами старых кварталов.
В такую весеннюю круговороть
Мне хочется душу по шву распороть
И вывернуть – вдруг передурим
Петра с Азраилом под Пурим.
Медовой корицей хрустит гоменташ,
Шуткуется «Что ты сегодня отдашь,
За то, чтоб Аман, подыхая,
Не проклял в сердцах Мордехая?»
Хоть пряник и лаком, но жить не о ком.
Холмы за закатом текут молоком,
Туман оседает на лицах
Единственно верной столицы,
Сочится по стенам, по стёклам авто,
Под чёрными полами душных пальто,
Струится вдоль спинок и сумок.
Такими ночами безумно
Бродить в закоулках пока одинок –
То тренькнет за домом трамвайный звонок,
То сонные двери минуя,
С Кинг Дэвид свернёшь на Сенную.
У моря погода капризна и вот
Унылый поток ностальгических вод
Смывает загар и румянец.
Пора в Иностран, иностранец —
За чёрной рекою, за чёрной межой
Ты станешь для всех равнозначно чужой,
Пока же придётся покорно
В асфальте отбрасывать корни.
Ведь сколько ни ходишь, за пятым углом
То Витебск, то Питер, то Ir hа Shalom,
Короче участок планеты,
Где нас по случайности нету.
Такая вот, брат, роковая петля –
Полжизни продав за пургу миндаля,
Вторую её половину
Хромаешь от Новых до Львиных
Бессменных ворот, обходя суету,
Собой полируя истоптанный туф.
На улицах этих веками
Стираются люди о камни.

Прибрежное

Несносный сон, просоленные сосны,

Согласный шум шоссейки двухполосной,

Песок, неспешно прячущий следы,

Тень моря на телах немолодых.

Владение безвременья и лени.

Так просто встать, так сложно – на колени.

Так невозможно слышать наяву

Условность клятвы – я тебя живу.

Я выдыхаю имя слог за слогом,

Я прячусь по сюжетам и берлогам,

Спасаюсь поездами – прочь да вон,

Но мой билет – в отцепленный вагон.

Балтийской платой, мокрой и янтарной,

Пытаюсь откупиться, стать непарной,

Но каждой твари видится ковчег.

И я живу – ладонью на плече,

Черёмухой, окалиной, черникой,

Не сорванной с запястья красной ниткой,

Извечной клятвой ветхой книги Рут.

Ты ветер. Я рябина на ветру.

Приговорка метрошная

Солнце спит. Автобус возит.
Пан Мороз Москву морозит.
Презирая снег нутром
Будем двигаться метром.
Сядем рядом на сиденье,
Нарисуем сновиденье,
Хорошо тебе и мне
По метро летать во сне.
Сядь поближе, поскакушка –
Что ещё соврать на ушко?
Целовать тебя легко –
На губах-то молоко
Не обсохло, не погасло.
Поцелую – станет масло,
Мы намажем бутерброд
И туннелю сунем в рот,
Откупаясь от подземки –
Пусть соседи пялят зенки –
Их земля сотрёт в труху.
Мы с тобою – наверху.
Время лопнуло пружину,
Значит нам пора по джину,
Краснословит москворечь
Что ещё до дна беречь?
Кивера да ментики…
Ваши документики?
По Тверской идут менты
Между ними – я да ты.

Путями птиц

Неизбежное счастье моё…
Занимайте места у причала
Злая осень письмо настучала
Мол, пора, оставляйте жильё.
Запирайте собак и замки,
Убирайте стихи и квартиры.
Не сезон отвечать на звонки
И латать полевые мундиры.

Курам на смех недальний курорт.
Се ля ви, водевильная вьюга.
Обаяние сладкого юга
Винным вкусом наполнило рот.
Если ночи туги и густы,
Сад пестрит, как наряд Коломбины –
Время бросить места и мосты
И ловить горький запах чужбины…

Пароходик наводит волну,
Над водой поднимается пена.
Постоянство сплошная измена.
Я сегодня судьбу обману.
Оставанье — плохая работа,
Лотерейный дешёвый мильон,
Правота пулевого полёта.
Неизбежное счастье моё.

Расставальс

Ни ножом по руке, ни ногой на межу.
– Всё в порядке?
– Окей!
– Уходи!
– Ухожу.
Под шуршанье грошей сентябриной казны.
– До свиданья?
– Прощай!
– Навсегда?
– До весны...
Расставальс вечеров, поцелуи с утра.
– Не болей!
– Будь здоров.
– Нам пора?
– Мне пора.
Кувырком с чердака, по-пластунски в нору.
– Не скучай!
– Ну, пока.
– Ты уйдёшь, я умру?
– Будешь жить, вспоминая наш Самбатион,
Белой яблоней, птицей, доской на мосту.
Слёзы канут в потоке, расступится он.
...Я зерном обернусь и в тебе прорасту.

Самоцветье

Мороки моря – мокрые сердолики.

Водоросли в ладони.

Надписи на латыни.

Дыни Бахчисарая.

Звезды летят, сгорая.

Волны уносят блики,

Волны стирают блоки –

Бедный бетон убогий

Крошится, выцветает.

Дым в облаках витает,

Бухты пустеют – ах, ты!

Лис не бросает вахты,

Пёс не бросает дома.

Волны лепечут «кто мы?»,

Катят по дну агаты…

Траты или утраты?

Взрывы или петарды?

Март выбирает карты.

Склоны цветут кермеком,

В бухте сегодня мелко.

Донные халцедоны

лягут в мои ладони.

Сердце остынет быстро.

Тук.

И ни дня,

Ни искры...

Сошествие в Аид

Ни слова на языческом наречье,

Ни яблони по берегам реки.

Толпятся в лодке тени человечьи –

Друзья друзей, заклятые враги.

Ни трепета, ни ропота, ни вдоха.

Рукой в руке руки не отыскать.

И соловей, бессмысленная кроха,

Не пробует усталый слух ласкать

Лишь волны ноют, не переставая

Струиться вдоль очерченных бортов...

Скажи мне, друг Харон, что я – живая –

Забыла в этом царстве мёртвых ртов?

Овечий плач, запрет смотреть на звуки,

Унылых ив сплошное полотно.

Ладья плывёт, я погружаю руки

В горячее, курчавое руно.

Что кинуть псу, что дать слепому стражу?

По бледной коже медленная дрожь…

Но друг Харон протягивает чашу,

А я беру железный, острый нож.

Тоска по Одиссею

У греческих царей особенная стать.

Огонь очей, мечей, ночей а дальше… опа.

Где парус над волной? С горы рукой подать!

Какая из меня, простите, Пенелопа?

Поить его друзей, платить его долги,

Чертить его лицо на дне немытой миски,

Тиранить моряков за грецкие полки,

Искать его строку в обширной переписке?

Гори оно огнем! Я буду жить как все –

Хлеба, стада, сады и полная корзина,

Седые волоски выдергивать в косе,

Рожать ещё детей взамен чужого сына.

Он тоже, как и ты, отправится в поход

С компанией юнцов, безотчих эпигонов.

Подай ему скалу, проход меж бурных вод,

Чудовищных быков, красавиц и драконов.

Который год подряд гуляют женихи.

Потешные бои, весёлые пирушки…

Изгнанника Никто приветят пастухи

И звякнет молоко о дно щербатой кружки.

Угрюмый свинопас проводит до дворца

И ты войдешь, как гость, под каменные своды.

Попробуй прочитать по линиям лица,

Что я тебя, мой царь, ждала все эти годы.

Травы

Хрусткие связки жёлтых сухих стеблей
Сыплют пыльцой и пухом, пятная стены.
Если сквозняк январский свистит «болей»,
Время на стол сосновый рассыпать сено.
Водокипенье, парное колдовство,
«Талой водой умыться – проснуться милой»,
Шкафчик шершавой ручкой раскинул створ-
кисточки ковыля оделяя силой,
Запахом зазывают, степной весной,
Резкой тоской по дыму пастушьей юрты…
Мну на ладони мяту. Узор сенной
В глиняной чашке ходит по кругу. Юде,
Бедная половинка моей души,
Травы твои на свете не созревали.
Все что умею – иглой золотой нашить
Лист винограда на байковом покрывале
Для колыбели и отпустить… Река
Ловко подхватит и унесёт, качая
Мимо папирусов, лилий и тростника,
К пристани, где царевна кормила чаек
Позавчера и нынче придёт… Усни.
Липовым липким потом размоет панцирь
Рыцари не болеют, малыш, у них
Просто простуда сводит слова и пальцы.
Тайна отвара – звёзды и зверобой,
Буквы, черника, маки, часы и сутки,
Тучи над Нырештау, листок рябой,
Мелкосухие ветки пастушьей сумки.
Снег, оседая с неба, заносит дом.
Звуки, стуча зубами, стучатся в стёкла,
Падают вниз сосульками «ля» и до».
Нас не достанут люди. Под этой тёплой,
Пышной, пушистой крышей мы будем ждать –
Только вода и зёрна и мы с тобою.
Сказки, страницы, свечи, тебе под стать
Небо за окнами искренне голубое.
Смерть по столице ходит (останься пуст),
Не разбирая, косит чужих и правых…
Если однажды ночью услышишь хруст,
Не испугайся — я разбираю травы.

Хронософия

Уходит время в канотье, в костюме белоснежном,
Уходит в криках и нытье, в пустом и неизбежном,
Уходит письмами в тайгу, плацкартным разговорцем,
Уходит с каждым «не могу», за каждым чудотворцем,
За ветхим шорохом иглы, кружением пластинки,
За вкусом мятной пастилы, за фраером с «Гостинки»,
За чёрным кофием «о, да!», за россыпью ромашки,
Уходят радость и беда, обиды и промашки.
Минует день минует век, другими именами
Заполнит новый человек места, что были нами.
И смех, и грех, и дым, и дом, и трепет, и молчанье,
И смена вех, с таким трудом расставленных в начале.
Другую встретят, разлучась, другого ночь разбудит...
Есть то, что прожито сейчас. И лучшего – не будет.

* * *

Шалом Шекспиру – дыня пахнет дыней,
Томительным трудом, глухой гордыней,
Печальной красотой пчелиных сот.
Смотри, как по губам стекает сок
И странно – сладость впитывает кожу.
Дыханием тебя не потревожу,
Но буду любоваться, как уста
Беспомощно твердят «устал, устал».
И сталь прорежет треснувшую корку
До белого нутра и крикнет «горько!»
Весёлый хор гостей. Неси вино –
Оно горчит сегодня. Старый Ной
Не ныл, а пил – и вот, его седин
Не пощадил его беспутный сын.
Поэтому зарок – рожаем дочек,
Не путаем места стручков и строчек,
Играем в словари наедине,
Я отогреюсь, ты заледеней.
Шекспир мне друг, но истина отныне
В прохладной и сырой природе дыни,
В голодных ртах взыскующих галчат...
Мне будет сладко. Гости – замолчат.

Явление Шуламиты

Новорождённой дочери Александре

Склоняясь над зыбкой, отводишь рукой
Разреженный марлевый полог.
Внутри полумрак, молоко и покой,
Снаружи – от пола до полок
В пыли кувыркается свет ночника,
Присыпаный луным крахмалом.
…А девочка глаз не откроет никак,
Ей снится – ни много ни мало –
Давидова башня и склоны горы,
Где скрыт виноград потаённый.
И кто-то с улыбкой подносит дары,
Её красотой упоённый,
Не может насытиться, пьёт со щеки
Нескромную капельку пота.
Над падалью львиной резвятся щенки.
Впадают в объятия порта
Галеры под грузом из царства Офир.
У храма священные действа
Готовят. Быков собирают на пир.
Встревоженным криком младенца
Кончается сон на мгновение, но
Плывёт колыбельная лодка
И белая козочка смотрит в окно.
С карниза спускаются ловко
Два ангела – добрый и злой шалуны,
Хранители детских кроватей.
Но кто из них шило вшивает в штаны,
А кто за страдания платит
Без водки порой не поймёшь, хоть убей,
А бить шалунов неповадно,
Дурней, чем от девы гонять голубей.
В стерильном спокойствии ванны
Купель отразит первый зуб, первый шаг.
Болезни, бессонница, школа…
Волы и ослы стерегут в камышах
Младенца, но мужеска пола.
А девочка смотрит прозрачно, легко,
Ни чёрта ни бога не чуя.
Ей важно – на губы течет молоко,
Все беды на свете врачуя.
Спокойствие снега – ведь прошлого нет,
И что впереди – непонятно.
Так водишь глазами за ходом планет,
Забыв, что на солнце есть пятна.
Так ищешь Грааль, отродясь не видав
Ни кубка, ни блюда, ни чаши…
А девочка дремлет, срыгнув на устав
И тайны и глупости наши.

…Уснув поутру у груди малыша,
Услышишь, как в тело втекает душа…