Наталья Возжаева

Наталья Возжаева

Все стихи Натальи Возжаевой

А пока...

 

Мне лето, словно спящее дитя,

Качать бы на руках, не отпуская,

Но скоро многоклинно полетят,

Печаля сердце, в небе злые стаи.

Оцепенеет кресло у окна,

И станут утра мутны и бесцветны.

В прощальной грусти края нет и дна.

А только вкус рассветной сигареты.

И, может быть, всё будет, но пока

Узорность крон до контура не стёрло,

Потянется строка, строка-рука

К расстёгнутому вороту у горла.

 

Бегущая по волнам

 

На деревню N снисходит утро.

Благодать. До зноя далеко.

Медная монета солнца гуртом

Лезет сквозь проёмы облаков.

В продуктовом – продавщица Надя.

(С потолка ловушки липких лент).

Гузка рта в малиновой помаде,

Надо лбом колючий перманент. 

Греет чайник в маленькой подсобке,

Сыплет в кружку гадость «три в одном».

На двери – киношная красотка,

На полу, на всякий случай, лом.

Нет, народ в деревне, так-то, смирный,

Только вот охоч до пузыря.

Сменщицу, Семёнову Марину,

Чуть не покалечили зазря.

Так что лом – оно совсем не лишне. 

А в ночное время – и не грех.

Умному законы, словно дышло,

Дурню – как беззубому орех.

И пошла крутиться белобока!

Этому дала, тому дала...

Золотым колечком – влажный локон,

На боках – растянутый халат.

Аккуратно пишет долг в тетради.

Старикам. Копейки. Дребедень.

Алкашам – ни так, ни христаради.

У Надежды принципы. Кремень.

Есть белоголовая пичуга,

Тонконога, на носу – крупа,

Тёзка, шестилетняя подруга.

Надя на эмоции скупа.

Сунет ей замусленную сотку,

Да просрочку – плавленый сырок. 

При живых родителях сиротка.

Мамка пьёт, отец мотает срок.

День прошёл – не жалко – будет новый.

Дни похожи, как горох в горсти.

Щёлкает чугунная подкова

Навесного. Воля до шести.

Утром снова в будни магазина.

Свет в оправе деревянных рам.

По ночам читает Надя Грина

И во сне сбегает по волнам.

 

 

Бери...

 

Я верила – кто любит, тот спасён.

Но ты, мой бог, не созидал, а рушил.

У неимущих отбирают всё,

А после покушаются на душу.

 

А что там в ней? Такой же вот февраль

И жуткий холод, и позёмит белым,

И пустота, которую не жаль.

Бери, но что ты с этим будешь делать?

 

Просящих незавидная судьба.

Просить не стала, видимо, за это

Обобранная веток голытьба

Последние отсыпала монеты.

 

О память, воспалённая десна!

Не удалить причину, боль крепчает,

А тень моя в твоих спокойных снах

Незначима, досадна и случайна.

 

Весны не будет

 

Ты пошарь на стенке, справа,

Щёлкни, выключи весну.

Что весна-душе отрава.

Отсиренилась, усну.

 

Слишком многого хотела,

Очень многого ждала.

Май, душистой масти белой,

В кровь изгваздал удила.

 

Холода меня разбудят

В первых числах декабря.

Говорил: весны не будет.

Не поверила. А зря.

 

То не так и то не эдак,

Мне твоя любовь – беда.

Слишком дорога победа.

Камень ты, а я – вода.

 

Выпил залпом, вытер губы.

Отпусти же, не казня.

Может кто ещё полюбит,

Что осталось от меня.

 

Ох и мудрость – камень точит.

Сил не хватит, не смогу. 

Я из тех, кто верит очень,

Что в ракушке моря гул.

 

Что губительна неволя

Для кого бы то там ни..

Стонут голуби от боли,

От непринятой любви.

 

Нет же, мучаешь и колешь

Острым словом. Всё не так.

Так скажи, терпеть доколе,

Ладно, сколько, милый враг?

 

От уколов этих – гадко,

Вроде лечишь, ай-болит...

Положи на сердце ватку

И прижми, а то кровит.

 


Поэтическая викторина

Время – золотой топорик

 

Время – золотой топорик –

тюк, да так, да по стволу.

Смерть – обыденность, не горе.

Кустарю по ремеслу. 

Ахнешь кроной на валежник –

Только птицы прыснут ввысь.

Свистнет тоненько и нежно

Суслик, дёрнет ухом рысь.

Как посматривал ты сверху

На невзрачную траву,

Близко плыли утки, стерхи –

Где же вы сейчас-ау?

Что в остатке? Пень трухлявый

Обернётся в перегной.

Напитает силой травы,

Что качнутся над тобой.

 

Гори им

 

Назовут Марией – живи Марией,

Что бы там об этом ни говорили.

Как придёт пора выпускать младенца –

Ты положишь в ясли большое сердце,

Что среди соломы и морд овечьих

Будет биться болью нечеловечьей.

Прикрывая рану под левой грудью,

Будешь ждать волхвов, но даров не будет,

А пойдут на боль твою пастухи,

Унесут в холщовых мешках стихи,

Те, что станешь петь, заслоняя ясли,

И звезде гореть негасимо, ясно.

Назовут Марией – живи Марией –

Фитильком лампадным. Терпи. Гори им.

 

Городкоторогонет

 

Ты бродишь одна тут и думаешь горько о том,

Кто кутал тебя в этот город душистый и тёплый,

Сдувая с волос твоих тополя нежные хлопья.

Сейчас этот город, разбухшим от влаги пальто

Размера икс-эль, кем-то брошен, изношен, дыряв,

Висит на плечах, голубиной стекая извёсткой

По серым фасадам. Такой оказался не ноский,

Разлезся по швам, по проспектам, по улочкам. Зря

Ты прячешь озябшие пальцы в карманы-бистро,

В них мусор чужих разговоров и крошки чизкейков.

Не вывернуть. Всё зацепилось и колко, и клейко.

Ах, как этот город к тебе неприветлив и строг!

Троллейбусов нити из швов неопрятно торчат. 

И катится яблочко-эппл по прошлому-блюду.

По старому адресу новые вписаны люди.

Зачем надевала обноски с чужого плеча,

Что в свете  безжалостно-ярком весеннего дня

Волочатся следом замызганным серым подолом?

Ты вышагнешь, словно из кожи, скривившись от боли.

Покатятся пуговиц люки чугунно звеня.

Да, будешь не раз примерять на себя города.

Большие и тесные, тёплые и ледяные,

Но все они будут иные, иные, иные...

А тот, самый первый, забудешь. Когда? Никогда.

 

Деду

 

А память детства всё ещё свежа.

Вдруг вспомнишь: дед на кончике ножа

Держал осу, упавшую в варенье.

Так ковыряешь корку на колене,

Такую бесполезную на вид,

Но нет, кровит, пока ещё кровит.

Ты вся из этих добрых мелочей:

Сачок, в сарае удочки, «качель».

Тебя, козявку, окружал заботой

И ласковым теплом незримый кто-то.

И так берёг, ах, как тебя берёг

С иконки на тебя глядящий Бог.

И кто-то дул на ранку на коленке,

И спать укладывал, конечно же, у стенки.

И мир был сжат периметром двора,

Но ширилась в штакетнике дыра.

Пока жива, несу в себе, несу

В сиропе утонувшую осу

И нежность пальцев твёрдых, заскорузлых,

Что не на бантик, а всегда на узел

Завязывали «уши» у кулька,

И как прикуривал смешно от уголька,

Алевшего в золе, весёлый дед,

И врал, смеясь: жизнь вечна, смерти нет.

 

До последнего...

 

Что любовь – вода в пригоршне –

Не споткнувшись донести.

Донесём ли, мой хороший,

До последнего «прости»?

Романтические бредни –

Ужин, свечи, лепестки –

То, по юности, не вредно,

А у нас белы виски.

Друг о друге небо молим.

Дым – ромашковые сны.

Уж пошли гулять на воле

Дочки наши да сыны.

А лю... нет, не произносим!

Быт махровый – я да ты.

Ты уходишь ровно в восемь,

Я – чуть позже девяти.

Не увидеть и не тронуть,

Город – дока разводить.

Между нами телефонный

Мостик, тоненький, как нить.

Вечер, кухня, разговоры.

Как ты? Хорошо. А ты?

Два сообщника, два вора

Глубины у немоты.

Утром пялится яишня

Желтооко, горячо.

«Сахар в чашке» – говоришь мне.

Я – щекой тебе в плечо.

О любви с тобой ни слова.

Как её в слова вместить?

Жизнь, как день, да быт махровый

До последнего «прости».

 

 

Дураковое счастье

 

– А много ли у тебя радости? 

– Как у дурака фантиков.

 

Дураковое счастье-плоское и простое.

Пересчитывать фантики, гукать, пуская слюни,

Да ночами пялиться в рожу лунью.

Суета остальное. А, значит, и знать не стоит.

Сокрушалась, что я не такой, рыдала.

Эскулапы чесали темя, в гармонь – межбровье.

Да пакетик таял, спрятанный в изголовье.

Да платочек линял из яркого в бледно-алый.

Дядя Паша, сосед, о врачах говорил: калечат.

Был непьющий, хозяйственный, крепкий, орешек твёрдый.

Только лезвия глаз на широкой такой морде

Выдавали звериное что-то, не человечье.

Он жалел тебя, ма, говорил, подрастёт мальчишка.

Упираясь в забор, замечал: «Починить бы надо.

Ты читай ему, что ли. В книгах добро и правда.»

И, достав из сарая, протягивал стопку книжек.

Ты читала мне книги, в лечебную силу веря,

Как знахарка в урину и кукурузные рыльца.

Я жалел, что Наташа осталась с безухим Пьером

И понятно же было,  Герасим немой – убийца.

И разматывал сопли, плющил сырые губы,

Расканючившись, ёрзал на стуле, на пол сползая.

Я поверить хотел бы в деда того, в Мазая,

Только всё мне казалось, что зайцы пойдут на шубу.

Как исступленно бил молотком по щелям в заборе –

Всё мне слышался звук ударов, впиваясь в ухо –

Как месил сапогами мягкое пёсье брюхо

Этот чёртов сосед. Дураковое горько горе. 

Дураковое счастье простое. Мечтаю сильно,

Что когда-нибудь старый пёс оборвёт верёвку.

Ваша книжная правда, по сути своей – дешёвка.

И в коллекцию фантик. Ещё один. Ярко-синий.

 

Живое

 

Смотри, в ладонях серого гранита

Присутствие твоё, как южный снег.

Живое на живую нитку сшито –

Как водится, всё сводится на нет.

 

Халтурит ком изношенного сердца

Не в такт прибою и строке не в такт,

Топорщишься болючим заусенцем –

И дёрнуть страшно, и терпеть никак.

 

Горланят чайки оголтелой сворой

Над маленькой фигуркой рыбака,

Как пса, тебя притягивает море,

И силы нет сорваться с поводка.

 

Доверчивый, болтайся у причала,

Подпрыгивай, заигрывай с волной.

Теряет дни и сохнет, истончаясь,

Наивный календарик отрывной.

 

А морю многословие не важно,

Ему что фразы, что собачий лай...

Ты слушай, что оно тебе расскажет,

Не умничай и не перебивай.

 

Кровавая повитуха

 

Если знать о старом броде,

Дом найдёшь. Стоит в лесу

Смерть и та его обходит, 

Бережёт свою косу.

 

На кровати кошка-шлёндра,

Белым сыплет снеговец.

Бабка с Богом в страшных контрах:

Что же ты, оглох, отец?

 

Ты же там, распределяя

Душеньки, слепой дурак,

Хоть одну пошли Аглае –

Понесла бы, а никак.

 

Ты же Клавдию брюхатишь,

Словно кошку, дважды в год.

Липнет к пальцам хлебный катыш.

Дует в блюдце, морщит рот.

 

Да не ты. Язык мой куцый.

Только воля-то твоя.

Кобели всегда найдутся 

А расхлёбывала я.

 

Стынет сердце снежным комом,

Повитухе не простят.

Саженец воткнёт за домом

За убитое дитя.

 

Тянут яблони и груши

Ветки к солнцу, корни вглубь.

Неприкаянные души 

Пожалеет кто-нибудь.

 

Сотый год живёт старуха

Бог не принял, чёрт ей брат.

У кровавой повитухи

Молодой за домом сад.

 

Лев и Овен

 

Зимой не прекращаются дожди.

Идут, но только медленно и ровно.

А в комнате, за снежностью гардин,

Гривастый Лев подносит тапки Овну.

Поправит плед и ластится, и льнёт,

И греет чай, и мандаринку чистит.

А за окном густой и белый льёт

Декабрьский дождь. Метелист и неистов.

А в комнате гармония и лад,

И мишура на веточке еловой.

На дольки Лев ломает шоколад

И львиную протягивает Овну.

Стригут, стригут небесное руно,

Зима идёт почти неслышным шагом.

На ёлке тренькнет тоненькой струной

Бумажной арфы ангел из бумаги.

 

Мой бог не строг

 

Кто светел, тот и свят…

Анри Волохонский

 

Мой маленький, мой персональный рай –

Горбатой яблоньки нескладная фигурка,

В ракушке-пепелке свернулись два окурка,

И месяц завалился за сарай.

 

Эдемский сад для грешников открыт.

Шныряют ёжики и комарьё бессчётно,

Я над мангалом раздуваю щёки,

И грешники несут свои дары.

 

Четырёхликих херувимов нет.

Тут не врата – дощатая калитка,

Снаружи сдвинь запор щеколды хлипкой

И по тропинке проходи на свет.

 

Мой бог не строг, но светел, значит свят,

Священнодействует над терпким маринадом,

И мне другой религии не надо –

Присутствием любви окутан сад.

 

Вино, друзья и райские плоды

Над нами, а над ними звёзд несметно

И, может потому, что все мы смертны,

Никто не станет строго нас судить.

 

О нём...

 

Я когда-нибудь напишу о тебе, о нежном, тихом, о том, какое ты в гневе, в температурной июльской жаре, в огне ли негреющем осени на побережье. О плесках, шумных накатах, о кораблях, зависающих в зыбке зари-заката, о метельнике ароматном и тамариске и о том, что всегда ты со мной – далеко ли близко. О покое, что вечный рокот волны дал мне и немного о дырочке о сквозной в гладком камне, так давно и любовно и бережно мной хранимом. Я иду в тебя, словно в церковь, на капище ли, в храмину. О витражном, зелёно-чёрно-сером, невыразимо синем, о ребячливой ласковости, о необузданной силе... О прозрачности, призрачности, донных тайнах, о дыхании ледяном – нордостовом, тёплом – бризном. Господи , накопить бы слов о нём... время дай мне! 

Так боюсь, что 

не хватит 

короткой 

жизни. 

 

Огурцы

 

Старик мой добр, умён и очень горд,

Он рыбку золотую удивил,

Когда, достав её из синих вод,

С улыбкой просто взял и отпустил.

 

Пришёл домой и всё мне рассказал,

Усмешку пряча в бороде седой.

Мурлыкал кот, мемекала коза,

Спешили куры в тень под лебедой.

 

А я ему: «Обед уже готов.

Вон каравай духмяно дышит, щи»

Турну с нагретой лавочки котов,

И фитилёк у свечки затрещит –

 

Темнеет скоро. Сядем во дворе

И будем слушать, подпирая дом,

Как море, что синее всех морей,

Ворочается тихо перед сном.

 

Смоковница щедра, как никогда,

Тугие тыквы впитывают мёд,

И мне щекочет щёку борода –

Старик мой нежен, хоть и очень горд.

 

«Смотри какие нынче огурцы –

Один в один!» – Скажу ему я вдруг.

А где-то в небо высятся дворцы,

И старики клянут своих старух.

 

 

Он удивит меня…

 

Меня не будет здесь – так падают в запой.

Неделя или две – привет, нескучный градус.

Ты не стыди меня, оставь меня в поко...

Ей-богу, в этом есть не светлая, но радость.

 

Зайду в себя, как в дом, притихший и пустой

Заходят, возвратясь из серости больницы.

Он удивит меня внезапной чистотой,

И тем, что я ещё сумела удивиться.

 

Тут всё осталось так, как много лет тому,

Когда звенели в окнах ласковые ливни,

Когда впускала свет, гоняя полутьму,

И тишина была весомей говорильни.

 

И можно просто быть наедине с собой,

Смотреть, как на огонь, смотреть не насмотреться,

Как набирает сок и расцветает боль

В аляпистом кашпо пластмассового сердца.

 

Прости меня, мой храм, прости, пресветлый дом.

Встречай меня, «включай» свирель сверчка за печкой.

Благодарю тебя за верность и за то,

Что сохранил души чуть дышащую свечку.

 

Она везде

 

Здесь дух её на крылышках стрекоз

Проявится неслышно, полузримо:

На ручке развалившейся корзины,

На фартуке, подвешенном на гвоздь.

Она везде. На зелени ворот,

На белых гольфах слив, айвы и вишен...

Как будто здесь. Как будто просто вышла

За хлебом-молоком. Сейчас придёт.

Опустится благословенность тьмы.

Заснули куры. Во дворе – ни звука.

И только сад пугает редким стуком –

Там яблоня прощается с детьми.

Как пахнет хмель! Как светляки кружат!

Теплом животным дышит дом саманный

И ночь несёт в подоле сарафана

Упавших звёзд богатый урожай.

Ему бы спать, но он боится сна.

Приснится, что сажает чернобривцы

В домашнем платье из простого ситца

Живая и весёлая она.

И сон как жизнь, а, может, жизнь, как сон,

И время ничего уже не значит.

Забыв ладонь на голове собачьей,

Десятую за вечер курит он.

 

Отлив

 

Когда отлив, становится видна

До розовых рачков вся тайна дна.

Так схлынувшее чувство обнажит

Всё скрытое, что помогает жить,

И мир неряшлив кажется и зол,

Как водорослей путанный узор.

И стискиваешь губы, как моллюск,

Солоноватый ощущая вкус

Последних высыхающих подтёков.

И крабик улепётывает боком.

 

Прозрачные

 

Хорошо, что пустеют пляжи.

Это как проводить гостей –

Дверь закроешь, вздохнёшь и ляжешь,

Наконец-то, пластом в постель.

В этом месте безлюдно вовсе,

Чаек высыпала крупа,

Да ползут потихоньку в осень

Тени облачных черепах.

От волны удирают крачки

Так забавно. Так грустно мне.

Посмотри, мы уже прозрачны,

Скоро-скоро сойдём на нет.

Пахнет морем, вином, арбузом,

Гладит солнце макушки дюн.

А давай-ка напьёмся в зюзю,

Как бывало в далёкой юн...

Окосевшее солнце, чтобы

Завалилось за окоём,

Чтобы выкрутил нежно штопор

Сердце розовое моё.

 

Разбудил

 

Разбудил: посмотри, что случилось.

А случился ночной снегопад.

За окном неподвижный и чинный,

Так недавно зелёный наш сад,

 

Как невеста. За старца седого

Не по воле своей, без любви.

Я о том не сказала ни слова.

Сваришь кофе – меня позови.

 

Утро нежное-снежное – ахнуть

От восторга, но я не могу.

Там на лавочке, словно на плахе,

Голова георгина в снегу.

 

* * *

 

Если распилить косточку джигиды,

то можно увидеть лицо Пророка.

(Воспоминания детства)

 

Рашид уходит снова на войну.

Тулуп и рукавицы из овчины.

И если хочешь завести жену,

Но нет причин, то вот она, причина.

Жены удел – терпеть, любить и ждать,

Рожать, готовить вкусные обеды.

И кожу подставлять под злой наждак

Щетины на лице живой победы.

Зима готовит к бою легион.

Бесперерывна высадка десанта.

Боец готов. Боец вооружён 

Конвенцией трудящихся мигрантов.

Как грязный бинт, всё тянется война.

То за свободу, то за пачку гречи.

Масштаб неважен. Загребёт она

Лопатой снежный порох человечий.

Лопатой дворник шкрябает порог.

Где те, кто апокалипсис пророчил?

Восходит день на чернозёме ночи

И солнце, равнодушное, как бог.

Но в этих войнах пленных не берут,

И после контрибуций не наложат.

И снова хлопнет неба парашют,

Выдёргивает мир клинок из ножен.

А дома серебрится джигида,

И Каспий в портупее эстакадной.

Чуть пахнет нефтью тёплая вода,

А лето пахнет кровью винограда.

Шрапнель муската и гранатный треск.

Рашиду снятся пули «Изабеллы».

Но небо, вспоротое крест-на-крест,

Кровит на землю белым-белым-белым.

В прибрежных зонах на солончаках,

Лепёх коровьих высохшие мины.

И память – прикипевшая чека.

Ах, если бы не выдернуть, а ...вынуть. 

Как вынимают сердце кураги,

Соринку из слезящегося ока.

Но тучей надвигаются враги,

И прячет джигида лицо Пророка.

 

Рыба на красном велосипеде

 

Рыба моя, а давай помолчим о главном.

Ветром оторванный лепесток опустился плавно.

Видишь, моя большеглазая – это чудо.

Фотай на телефон и зимой мы будем

Сравнивать это падение с тихим белым

Снегом

Нам больше нечего будет делать.

 

Видишь, на шейке у горлинки чёрный чокер.

Фотай и сфотай, как облако дует щёки.

Может заплачет, а может и обойдётся.

Рыба моя, не смотри без очков на солнце.

Сети по миру раскинуты – не попадись.

Вон в стороне удивлённый стоит нарцисс.

Сумерки эти цветы превращают в звёзды.

Рыба моя, пропускай через жабры воздух

Жёлтый густой и сладкий. Цветёт метельник,

Мимо которого гонишь свой красный велик,

Радостно шевеля прозрачными плавниками.

Ближе, пожалуйста, рыба, поближе к маме.

Если иссякнет память в твоём телефоне,

Просто запомни эту весну, запомни.

Тихо идя на дно, тяжело и плавно,

Видели чудо, молчали о самом главном.

 

 

Сиюминутность

 

Что мне нападки и хула –

Закрою, где сквозит.

Мой дом уютен, как халат,

И так же неказист.

 

Но прибран, вычищен, умыт –

На окнах кружева.

Любовь поблекшая, как мы,

А всё ещё жива.

 

Остыла печь, в ней нет огня,

Но под золой тепло.

Теперь у нынешней меня

К тебе так мало слов.

 

Считать не станем январи,

Отпущено – прими.

Смолола мельничка – вари,

От кофе ли щемит?

 

На завтрак немудрёна снедь –

Оладий напеку.

Смотри, идёт незрелый снег,

Стучит по козырьку.

 

Ты на крыльцо? Пальто надень.

Не искушай зимы.

Как краток век, как долог день,

Сиюминутны мы.

 

Снегопад

 

Снегопад плывёт на белом ялике.

В козью шаль обёрнута, кульком,

Я стою в зашитых, старых валенках

И ловлю снежинки языком.

 

Маленькая, толстая, щекастая.

Клюква со сгущёнкой – не лицо.

Горе ты моё, ну где ты шастала!

Бьёт ладонью мама пальтецо.

 

Озорной, смешливый, щёки алые.

Боже мой, не мальчик – снеговик!

Тёплыми ладонями сбивала я

Затвердевший снег на половик.

 

Снегопад плывёт на белом ялике

Где-то по-над Северским Донцом.

И стоит, и смотрит вверх, как маленький,

Младший лейтенант с моим лицом.

 

Снежок

 

А в Ялте дождь. Штриховка кипарисов

Отчётливей и, выкрашенный в медь,

На серой гальке взял и развалился,

Заснув надолго, каменный медведь.

 

Бежало небо торопливо, тучно

К зиме. В Никитском бал у хризантем,

И как красноречиво был беззвучен

 

Земной и осязаемый Эдем.

И вроде бы ничто не предвещало,

И мир был тесен, ласков и упруг –

От разноцветья лодок у причала

Мне почему-то сдавливало грудь.

 

Однажды мы с тобой проснулись поздно,

Но за окном всё было, как во сне.

И слышно было, как роняли сосны

Коричневые иглы в первый снег.

 

Молчишь и куришь, я молчу и стыну

От чувства одиночества. Свежо.

Пожалуйста, мне, уходящей, в спину

Брось имени снежок.

 

Соседка жарит лук

 

В ночную целину вонзился месяц-плуг.

Июльский глянец стёрт, и вывернут, и матов.

На старенькой плите соседка жарит лук,

А рядышком в тазу бульбенятся томаты.

На летней кухне – ад. Соседки красный лик

В натруженной росе за занавеской тонкой.

На финишной прямой кромсает базилик,

Елозит второпях по вытертой клеёнке

Садового стола, что так по-свойски прост,

Но самобранно-щедр, расшатан и занозист.

Я тут незваный, но всегда желанный гость,

Несу соседке в дар малиновые слёзы,

Набрякшие за день, несу своё вино,

И мятный беспредел так ощутимо-влажен.

Не шелохнётся лист, сад замер перед сном,

Над зорькой, как чумной, кружит нетрезвый бражник.

Забудутся к чертям соцсети, гуглы, сми…

А звёзды, как цветы на огуречных попках.

Вокруг реальный мир, а в центре мира – мы,

И ползают жуки по незаметным тропкам.

 

Суджук-Кале

 

Такое время – не поймёшь:

Предночье или поствечерье.

Базар – ногайское кочевье,

Луна – серебряная брошь.

 

Букашки-люди егозят

Среди слоновьих ног высоток.

Приморский рынок – сорок соток –

Кипит, как сотни лет назад.

 

Голодная, как сто чертей,

Прочёсываю междурядье.

В луне мерещатся оладьи

Под гулкий ропот в животе.

 

Лаваш, чурчхела, шаурма,

Приправ нескромные развалы,

Чесночный дух свиного сала –

Несытого сведут с ума.

 

А где-то глубоко в земле,

Под этой кутерьмой торговой,

Забытой, вытертой подковой,

Лежит кирпич Суджук-Кале.*

 

О том скрижали говорят:

Где море корабли качало,

Косил артачливо очами

Черкешенок печальный ряд.

 

Кара-Дениз своё возьмёт.

На перегруженных галерах

Везли в султанские гаремы

Живую плоть, вино и мёд.

 

Хурма, долма и сельдерей...

Сгребаю всё в пакет шуршащий.

Что мне то время, в настоящем

Земля вращается быстрей.

 

Но сквозь гудки и взвизги шин

Мне чудится, как море дышит,

И в древней крепости, чуть выше

Лачуг, стенает муэдзин.

 

А ведь меня на сонмы лет –

Так вдруг подумалось без грусти –

Переживут и неба сгустье,

Прибой и, главное, пакет.

 

Луна, как в сизом небе брешь,

Орда торговых павильонов...

Здесь воздух, как пирог слоёный,

Хоть режь его, хоть ложкой ешь...

____________

* Суджук-Кале – турецкое поселение-порт

с небольшой крепостью, прилегающее

к территории, которую сейчас занимает

город Новороссийск.