Наталья Возжаева

Наталья Возжаева

Четвёртое измерение № 33 (525) от 21 ноября 2020 года

До последнего

* * *

 

Если распилить косточку джигиды,

то можно увидеть лицо Пророка.

(Воспоминания детства)

 

Рашид уходит снова на войну.

Тулуп и рукавицы из овчины.

И если хочешь завести жену,

Но нет причин, то вот она, причина.

Жены удел – терпеть, любить и ждать,

Рожать, готовить вкусные обеды.

И кожу подставлять под злой наждак

Щетины на лице живой победы.

Зима готовит к бою легион.

Бесперерывна высадка десанта.

Боец готов. Боец вооружён 

Конвенцией трудящихся мигрантов.

Как грязный бинт, всё тянется война.

То за свободу, то за пачку гречи.

Масштаб неважен. Загребёт она

Лопатой снежный порох человечий.

Лопатой дворник шкрябает порог.

Где те, кто апокалипсис пророчил?

Восходит день на чернозёме ночи

И солнце, равнодушное, как бог.

Но в этих войнах пленных не берут,

И после контрибуций не наложат.

И снова хлопнет неба парашют,

Выдёргивает мир клинок из ножен.

А дома серебрится джигида,

И Каспий в портупее эстакадной.

Чуть пахнет нефтью тёплая вода,

А лето пахнет кровью винограда.

Шрапнель муската и гранатный треск.

Рашиду снятся, пули «Изабеллы».

Но небо, вспоротое крест-на-крест,

Кровит на землю белым-белым-белым.

В прибрежных зонах, на солончаках,

Лепёх коровьих высохшие мины.

И память – прикипевшая чека.

Ах, если бы не выдернуть, а ...вынуть. 

Как вынимают сердце кураги,

Соринку из слезящегося ока.

Но тучей надвигаются враги,

И прячет джигида лицо Пророка.

 

Кровавая повитуха

 

Если знать о старом броде,

Дом найдёшь. Стоит в лесу

Смерть и та его обходит, 

Бережёт свою косу.

 

На кровати кошка-шлёндра,

Белым сыплет снеговец.

Бабка с Богом в страшных контрах:

Что же ты, оглох, отец?

 

Ты же там, распределяя

Душеньки, слепой дурак,

Хоть одну пошли Аглае –

Понесла бы, а никак.

 

Ты же Клавдию брюхатишь,

Словно кошку, дважды в год.

Липнет к пальцам хлебный катыш.

Дует в блюдце, морщит рот.

 

Да не ты. Язык мой куцый.

Только воля-то твоя.

Кобели всегда найдутся 

А расхлёбывала я.

 

Стынет сердце снежным комом,

Повитухе не простят.

Саженец воткнёт за домом

За убитое дитя.

 

Тянут яблони и груши

Ветки к солнцу, корни вглубь.

Неприкаянные души 

Пожалеет кто-нибудь.

 

Сотый год живёт старуха

Бог не принял, чёрт ей брат.

У кровавой повитухи

Молодой за домом сад.

 

Весны не будет

 

Ты пошарь на стенке, справа,

Щёлкни, выключи весну.

Что весна-душе отрава.

Отсиренилась, усну.

 

Слишком многого хотела,

Очень многого ждала.

Май, душистой масти белой,

В кровь изгваздал удила.

 

Холода меня разбудят

В первых числах декабря.

Говорил: весны не будет.

Не поверила. А зря.

 

То не так и то не эдак,

Мне твоя любовь – беда.

Слишком дорога победа.

Камень ты, а я – вода.

 

Выпил залпом, вытер губы.

Отпусти же, не казня.

Может кто ещё полюбит,

Что осталось от меня.

 

Ох и мудрость – камень точит.

Сил не хватит, не смогу. 

Я из тех, кто верит очень,

Что в ракушке моря гул.

 

Что губительна неволя

Для кого бы то там ни..

Стонут голуби от боли,

От непринятой любви.

 

Нет же, мучаешь и колешь

Острым словом. Всё не так.

Так скажи, терпеть доколе,

Ладно, сколько, милый враг?

 

От уколов этих – гадко,

Вроде лечишь, ай-болит...

Положи на сердце ватку

И прижми, а то кровит.

 

Время – золотой топорик

 

Время – золотой топорик –

тюк, да так, да по стволу.

Смерть – обыденность, не горе.

Кустарю по ремеслу. 

Ахнешь кроной на валежник –

Только птицы прыснут ввысь.

Свистнет тоненько и нежно

Суслик, дёрнет ухом рысь.

Как посматривал ты сверху

На невзрачную траву,

Близко плыли утки, стерхи –

Где же вы сейчас-ау?

Что в остатке? Пень трухлявый

Обернётся в перегной.

Напитает силой травы,

Что качнутся над тобой.

 

Бегущая по волнам

 

На деревню N снисходит утро.

Благодать. До зноя далеко.

Медная монета солнца гуртом

Лезет сквозь проёмы облаков.

В продуктовом – продавщица Надя.

(С потолка ловушки липких лент).

Гузка рта в малиновой помаде,

Надо лбом колючий перманент. 

Греет чайник в маленькой подсобке,

Сыплет в кружку гадость «три в одном».

На двери – киношная красотка,

На полу, на всякий случай, лом.

Нет, народ в деревне, так-то, смирный,

Только вот охоч до пузыря.

Сменщицу, Семёнову Марину,

Чуть не покалечили зазря.

Так что лом – оно совсем не лишне. 

А в ночное время – и не грех.

Умному законы, словно дышло,

Дурню – как беззубому орех.

И пошла крутиться белобока!

Этому дала, тому дала...

Золотым колечком – влажный локон,

На боках – растянутый халат.

Аккуратно пишет долг в тетради.

Старикам. Копейки. Дребедень.

Алкашам – ни так, ни христаради.

У Надежды принципы. Кремень.

Есть белоголовая пичуга,

Тонконога, на носу – крупа,

Тёзка, шестилетняя подруга.

Надя на эмоции скупа.

Сунет ей замусленную сотку,

Да просрочку – плавленый сырок. 

При живых родителях сиротка.

Мамка пьёт, отец мотает срок.

День прошёл – не жалко – будет новый.

Дни похожи, как горох в горсти.

Щёлкает чугунная подкова

Навесного. Воля до шести.

Утром снова в будни магазина.

Свет в оправе деревянных рам.

По ночам читает Надя Грина

И во сне сбегает по волнам.

 

Дураковое счастье

 

– А много ли у тебя радости? 

– Как у дурака фантиков.

 

Дураковое счастье-плоское и простое.

Пересчитывать фантики, гукать, пуская слюни,

Да ночами пялиться в рожу лунью.

Суета остальное. А, значит, и знать не стоит.

Сокрушалась, что я не такой, рыдала.

Эскулапы чесали темя, в гармонь – межбровье.

Да пакетик таял, спрятанный в изголовье.

Да платочек линял из яркого в бледно-алый.

Дядя Паша, сосед, о врачах говорил: калечат.

Был непьющий, хозяйственный, крепкий, орешек твёрдый.

Только лезвия глаз на широкой такой морде

Выдавали звериное что-то, не человечье.

Он жалел тебя, ма, говорил, подрастёт мальчишка.

Упираясь в забор, замечал: «Починить бы надо.

Ты читай ему, что ли. В книгах добро и правда.»

И, достав из сарая, протягивал стопку книжек.

Ты читала мне книги, в лечебную силу веря,

Как знахарка в урину и кукурузные рыльца.

Я жалел, что Наташа осталась с безухим Пьером

И понятно же было,  Герасим немой – убийца.

И разматывал сопли, плющил сырые губы,

Расканючившись, ёрзал на стуле, на пол сползая.

Я поверить хотел бы в деда того, в Мазая,

Только всё мне казалось, что зайцы пойдут на шубу.

Как исступлённо бил молотком по щелям в заборе –

Всё мне слышался звук ударов, впиваясь в ухо –

Как месил сапогами мягкое пёсье брюхо

Этот чёртов сосед. Дураковое горько горе. 

Дураковое счастье простое. Мечтаю сильно,

Что когда-нибудь старый пёс оборвёт верёвку.

Ваша книжная правда, по сути своей – дешёвка.

И в коллекцию фантик. Ещё один. Ярко-синий.

 

Городкоторогонет

 

Ты бродишь одна тут и думаешь горько о том,

Кто кутал тебя в этот город душистый, и тёплый,

Сдувая с волос твоих тополя нежные хлопья.

Сейчас этот город, разбухшим от влаги пальто

Размера икс-эль, кем-то брошен, изношен, дыряв,

Висит на плечах, голубиной стекая извёсткой

По серым фасадам. Такой оказался не ноский,

Разлезся по швам, по проспектам, по улочкам. Зря

Ты прячешь озябшие пальцы в карманы-бистро,

В них мусор чужих разговоров и крошки чизкейков.

Не вывернуть. Всё зацепилось и колко, и клейко.

Ах, как этот город к тебе неприветлив и строг!

Троллейбусов нити из швов неопрятно торчат. 

И катится яблочко-эппл по прошлому-блюду.

По старому адресу новые вписаны люди.

Зачем надевала обноски с чужого плеча,

Что в свете  безжалостно-ярком весеннего дня

Волочатся следом замызганным серым подолом?

Ты вышагнешь, словно из кожи, скривившись от боли.

Покатятся пуговиц люки чугунно звеня.

Да, будешь не раз примерять на себя города.

Большие и тесные, тёплые и ледяные,

Но все они будут иные, иные, иные...

А тот, самый первый, забудешь. Когда? Никогда.

 

До последнего...

 

Что любовь – вода в пригоршне–

Не споткнувшись донести.

Донесём ли, мой хороший,

До последнего «прости»?

Романтические бредни –

Ужин, свечи, лепестки –

То, по юности, не вредно,

А у нас белы виски.

Друг о друге небо молим.

Дым – ромашковые сны.

Уж пошли гулять на воле

Дочки наши, да сыны.

А лю... нет, не произносим!

Быт махровый – я, да ты.

Ты уходишь ровно в восемь,

Я – чуть позже девяти.

Не увидеть и не тронуть,

Город – дока разводить.

Между нами телефонный

Мостик, тоненький, как нить.

Вечер, кухня, разговоры.

Как ты? Хорошо. А ты?

Два сообщника, два вора

Глубины у немоты.

Утром пялится яишня

Желтооко, горячо.

«Сахар в чашке» – говоришь мне.

Я – щекой тебе в плечо.

О любви с тобой ни слова.

Как её в слова вместить?

Жизнь, как день, да быт махровый

До последнего «прости».

 

А пока...

 

Мне лето, словно спящее дитя,

Качать бы на руках, не отпуская,

Но скоро многоклинно полетят,

Печаля сердце, в небе злые стаи.

Оцепенеет кресло у окна,

И станут утра мутны и бесцветны.

В прощальной грусти края нет и дна.

А только вкус рассветной сигареты.

И, может быть, всё будет, но пока

Узорность крон до контура не стёрло,

Потянется строка, строка-рука

К расстёгнутому вороту у горла.

 

О нём...

 

Я когда-нибудь напишу о тебе, о нежном, тихом, о том, какое ты в гневе, в температурной июльской жаре, в огне ли негреющем осени на побережье. О плесках, шумных накатах, о кораблях, зависающих в зыбке зари-заката, о метельнике ароматном и тамариске и о том, что всегда ты со мной – далеко ли близко. О покое, что вечный рокот волны дал мне и немного о дырочке о сквозной в гладком камне, так давно и любовно и бережно мной хранимом. Я иду в тебя, словно в церковь, на капище ли, в храмину. О витражном, зелёно-чёрно-сером, невыразимо синем, о ребячливой ласковости, о необузданной силе... О прозрачности, призрачности, донных тайнах, о дыхании ледяном – нордостовом, тёплом – бризном. Господи , накопить бы слов о нём... время дай мне! 

Так боюсь, что 

не хватит 

короткой 

жизни.