Наталья
Шабло

В Мелихове

Тишь. Флоксы. На резном крыльце

трёхцветная беременная кошка.

Всё вроде так, как было при жильце.

Ну, может, приукрасили немножко.

А впрочем, половиц душевный скрип

мгновенно компенсирует изъяны.

Гляди в окошко: средь высоких лип

колодец-аист теребит бурьяны...

Вот пруд, где увлеченно Левитан

любил в эскизы летом погрузиться...

Прилёг уставший Чехов на топчан,

а «Чайка» уж крылом в окно стучится.

И так уединение его

во флигеле понятно и знакомо...

Что дышишь этим воздухом легко,

и в Мелихове ты – как будто дома.

Вот на веранде ставят самовар,

а ты на скатерть смотришь кружевную

и, угощений съев репертуар,

связать в уме пытаешься такую...

Дождь по мостовой

Дождь по мостовой – не удивительно.

Серый контур города промок.

Вот прохожий на бегу стремительно

Мне отвесил зонтиком кивок.

Все бегут – ручьи, машины, улица,

Время, мысли, капли по лицу.

Намокая, белый лист сутулится,

Подводя заведомо к концу

Так и не написанной истории

Наблюдения за дождём мои,

Как плывут нелепо в акватории

Люди-шлюпки, люди-корабли...

Дракон

На небо, раскалённое морозом,

Трубою дышит город, как дракон,

Дракон бетонный, спящий под наркозом,

Листающий страницы через сон,

В котором люди россыпью хрустящей

Под лапами куда-то норовят...

И этот наст, такой ненастоящий,

Он сторожит который год подряд,

Чтоб, привыкая к мощи над собою,

Мельчали дальше граждане в душе.

А что другое небо над трубою,

Никто не помнит, в сущности, уже.

Зимний сад

Когда сквозняк в распахнутой груди

И не захлопнуть сердце, как фрамугу,

На станции в Балашихе сойди,

Схлестнись с собой в сметающую вьюгу.

Навстречу тень: «Вам помощь не нужна?»

Но от кого? И разве тут поможешь?

Не то, чтобы разрозненность сложна,

Но если себя к жизни не приложишь,

То никакой протянутой руке

Не защитить твоё нутро от боли.

Бог в помощь. Повиси на волоске

Да вымерзни травою в чистом поле.

И вразумит ударами крыла

Хранитель по щеке, направив к дому.

Захочется простейшего тепла,

Открывшегося телу по-другому.

Пока себе читаешь приговор

И снег летит в оконное распятье,

Твой подмосковный Гефсиманский двор

Цветущих яблонь примеряет платье,

А ты из вьюг не в силах убежать.

– По вере воздаётся, не безверью.

Вагон последний. Двери бы разжать!

Там вроде сад, за этой самой дверью...

И тьма, и свет...

И тьма, и свет. И свет, и тьма. –

Тасуй в колоде!

Армагеддона времена

Сквозят в погоде.

Ну, вот и дожили... Опять

Молиться поздно.

Лишь будут молнии сверкать

Из бездны грозно.

И ты сожмёшь в руке не зонт,

Не ветки ели,

А этот чёрный горизонт –

Взмах Азазели...

Беги, скрывайся! Иль гляди

Из бездн кромешных

На бесконечные дожди,

Что смоют грешных,

Как поглощают воды брег

Под звук гобоя.

И не надейся на ковчег –

Нет больше Ноя...

* * *

Качает ветер беспощадно

ковыль степной.

Стихи как выцветшие пятна

на мостовой.

Не получается. Ни к чёрту

в стихах рука!

Сезон неласковый и мёртвый

для мотылька.

Уж кромкой льда покрылись лужи

и воздух жгуч.

Лишь чёрный ворон кружит, кружит

в разрезе туч.

Ему парить вполне по силам,

где мрак глубок,

поскольку вымерзли чернила

для светлых строк...

Координаты Рая

Заснуть, спиной к скамейке прислонясь,

и детский смех просеивать сквозь ухо,

пока сидит, на лавочке резвясь,

случайная доверчивая муха.

Ныряет солнце в поросль облаков.

На кончиках ресниц дрожит беспечность.

Меня, проткнув булавкою веков,

как экземпляр рассматривает вечность.

Я сплю. Не препарирован мой сон

на лавочке – в координатах Рая.

И тень каштана сверху капюшон

набрасывает, бледность защищая.

А верный пёс у ног в траву прилёг –

ни мяч, ни дом ему не актуален.

И умилённо сверху смотрит Бог

на россыпи ромашковых проталин

в бескрайней нише далей луговых

среди лиловых свечек иван-чая.

Моя свеча беспечности средь них

стоит вот так же, головой качая...

Круг первый

Что я могу, когда заливает? –

Вычерпать небо ржавым ковшом?

Форточка пастью ливни кусает,

Кашляет в душу простуженным псом.

Скрипнет петлёю, как цепью на будке.

Как тут не рвись – не сорвёшься в полёт!

В этом рывке, как в цепном промежутке,

Кажется, стрелки наоборот

Смеют отсчитывать время и судьбы.

Рельсы ржавеют, гниёт паровоз...

Снова распутица. Я на распутье.

Выбор отсутствует, в этом невроз.

Всё по спирали. История – дура.

Данте надеть предпочёл сапоги...

Снова гроза и дожди – увертюра

К первому кругу. А дальше – ни зги.

Мария

Ещё до рожденья,

До первого вздоха,

Назвалась Марией,

Привычно, неплохо,

Как многие

В том же

Далёком селенье,

Что не помышляли

О чуде спасенья.

Могла бы

Рахилью,

Могла бы и Сарой,

Но стала

Марией,

Привычною самой.

И что-то

Чудесное

Было в привычном...

Но платят

За чудо любое

Обычно.

И ты заплатила...

Став девой-сосудом.

И жертвенность матери

Нормой повсюду

С тех самых времён –

Не укрыться, не деться –

Слезами за каждое

Чудо младенца,

За право

Рожденья,

За право улыбки,

За все совершенные

Чадом ошибки

Считается с точки

Отсчёта эпохи.

...Мария – начало

Младенца

На вздохе.

Метанойя

И ныне. И присно.

Вовеки. Но где?

В какой утекающей

в Лету воде?

В какие сосуды

прошедших веков,

в ладони-глазницы

каких

дураков

песком уходящих

в такой же песок?

Ты слышишь?

Ответь нам, всевидящий Бог!

Покуда мы ныне

в безверьи дрожим,

захлопнуты двери

под тягой пружин,

натянутых кем-то

на двери к тебе.

Песок на губах.

На ступенях.

В воде.

Песок

перемолотых.

Это ведь мы?

Чернобыльским

взрывом,

а стронций чумы

исходит из нас,

зависая, как нимб.

Он в жабры впивается

дышащих рыб

бедой, что уже

не уйдёт никуда.

Как тот рыжий лес.

Как отрава-вода.

Как то, что

нас душит

за лживостью фраз.

Мы – рыбы.

Молчали тогда

и сейчас.

И ныне. И присно.

Во веки веков.

Потомки ушедшей

страны дураков

в историю прошлого,

словно в песок.

Прости нас.

Без выстрела

точно в висок.

Прости нас,

с крючка отпусти.

Что потом? –

Пошлёшь

искупление

сыном Христом.

Мы заново сможем

пройти этот круг,

создав и разрушив.

И снова на крюк

наживы подсядем...

Не надо опять!

И милость на нас

понапрасну

не трать.

И ныне. И присно.

И всё же, прости,

сжимая песчинки,

как вечность в горсти...

На кончике графита

С утра на проводах слюда небес.

Нахохлился промёрзший за ночь лес,

Ознобом крыш глядит в округу город.

Река шугою дышит, словно ёрш,

И всё во мне – предчувствие и дрожь.

(Остаться дома вновь найдётся повод).

Не выхожу. За рамки и за дверь.

Я – загнанная птица. Или зверь.

В загоне не дают определений.

Гляжу через расширенный зрачок

Как создаёт какой-то паучок

Живую «микросхему» поколений.

Нам с ней по кругу, видимо, бродить.

Прочнее стали, между прочем, нить,

И для неё судьба – за ординату.

Паук своим владеет мастерством:

Когда его случайно впустишь в дом,

То время замирает по квадрату.

Из четырёх углов не убежать.

Вот дверь. Окно. Вот книжный шкаф. Кровать.

Уходит что-то важное из вида...

А впрочем, просто серость и зима.

Пусть за окном весь мир сошёл с ума,

Ты жив ещё на кончике графита.

Ноябрьские метаморфозы

У неуюта имя ноября. –

Распутица, сумятица, простуда.

Дождь поливает первые полдня,

Вторые – снег метёт из ниоткуда.

Ты попадаешь с этим в никуда

И тычешься в пространство без ответа.

А фонарей горящая слюда

Уже в снега налипшие одета.

И всё вокруг меняет контур свой.

Угрюмость натянув до подбородка,

Ты потечёшь за белою рекой

И вмёрзнешь в снег, как брошенная лодка...

Один день из будущего

...и солнце послевкусием дождя

зачем-то давит на зрачок к полудню.

И ветер разложил на ветках лютню,

остатки туч из неба уводя.

И тают звуки скорых поездов

мороженым, стекающим в гортани,

и город, отражаясь в котловане,

похож на стаю синюю китов.

И всё совсем иначе, чем вчера,

где ты был частью мирового сплина,

когда болтался жертвой карантина

на кончике бикфордова шнура...

Первая страница

Скрип половиц. Замедленная речь.

Горит теплом разморенная печь,

И рыжий кот растянут на диване.

Щеколда стукнет, загудит в трубе.

Поправлю плед заснувшему тебе. –

День уплывает лодкой в океане.

И, растворяясь в сумерках небес,

Чернеет хлебной корочкою лес.

А после, по законам океана,

Его глотает тёмно-синий мрак,

Где лодку не догнать уже никак, –

Не вытащив удой Левиафана.

Пусть семь потов сойдут во сне веков,

И выйдет Нил из древних берегов,

Плыви себе в видениях Танаха.

Архангел Гавриил наточит меч.

Ветхозаветным гулом дышит печь. –

В ней догорает половица страха.

Увидишь сам, как утром в феврале,

Две первые звезды, взойдя в золе,

По дымоходу вырвутся наружу.

От них пойдут вселенские ростки...

Ну, а пока на лепесток руки

Клади во снах истерзанную душу.

Здесь хорошо. Здесь прост и ясен быт.

И чайник на живом огне кипит.

Вкуснее чай от чабреца с душицей.

Ты будешь чист, проснувшись поутру.

И жизнь начнёшь со снега на ветру

От Иоанна первою страницей.

Погружение в май

Не мироточит – маеточит,

Сам упиваясь бытиём,

Кукушкой вдалеке пророчит

И клёнами: «Переживём!»

На языке почти небесном, –

Настолько точно – о земном! –

Твердит, что листьям в почках тесно,

Ты слышишь? – трескаются днём!

Под смольный дух свободы этой,

Не зная устали – дыши!

Лови все важные приметы

Сачком проснувшейся души!

Мир слишком долго суетился,

Бежал, приманку увидав.

Но май, как солнцепёк, разлился,

Заколосился силой трав,

Дал воздух складкам чернозёма,

Налил на блюдечко грозы.

И в лёт стрекоз у водоёма

Вкрапил оттенки бирюзы.

Кто в май, как в детство, погрузился

С улыбкой счастья на лице?

– Почувствуй, это ты родился,

Как одуванчик, весь в пыльце!

Про яблоко

Адам заснул. Всё ладно и пригоже. –

Удачно сотворение земли.

Ну что ж тебе опять не спится, Боже,

Когда сады из яблонь зацвели?

Ты из Адама рёбра вынимаешь. –

Конструктор детский... Ева – из него?

О как же мало ты про женщин знаешь,

Про Еву, Руфь, Далилу и Марго!

Напрасно не спалось тебе, однако.

Уснул Адам – прекрасный образец.

Но ждал коварный змий простого знака,

Чтоб сна потом лишить других вконец.

За дивный плод – бессонницей расплата,

Покажется бесстыдным тел тандем.

А яблоко ни в чём не виновато...

Оно ещё зелёное совсем.

* * *

Солнца полные ладони,

И веснушки на щеках.

И вьюнок ещё в бутоне

На пылящихся холмах.

Чабрецом пропахли склоны,

Иволг дальний перелив...

Сосен стройных капюшоны

Источают позитив.

Сушит ветер паутинки

Золотые кружева.

Ах, июльские картинки,

Соковитая трава...

Жизнь в разгаре, жизнь без меры,

Что ещё сейчас желать?..

Льется в облаков фужеры

Летней воли благодать!

Сумеречный дрейф

по сумеркам как будто в коридор

январской дрёмы проскользнешь привычно

гирлянда, плед, бутылочка столичной

и с вечным эго длинный разговор

не исповедь, а качество души

где сам себе с началом года в други

запишешься под снегопад в округе

что раздвигает в вечность метражи

и ты себе на лодочке плывёшь

из прошлого в грядущее неспешно

а ночь как вся округа белоснежна

и планетарным пульсом бьётся дрожь

того что никому не избежать

но ты плыви на волнах пилигримом

и пусть в виденьях проплывают мимо

то потолок, то двери и кровать

то гул метро, а то лесная тишь

и мандарины с мягкой кожурою

и ничего не станется с тобою

когда ты сотню дел своих проспишь

Урбанистический февраль

Не удушающим теплом,

Но лаской февраля холодной

Стекло воспринимаешь лбом

В оконной раме первородной,

Первородящей – так точней

(Ты видишь новый день впервые).

Обрамлены картинно в ней

Река и сосны вековые,

Глубокий снег и тонкий мрак

По длинной нити небосклона

И заживающий овраг

Вдоль складки серого бетона,

И то, как птица чертит путь

Концом крыла по небосводу.

Пора. Ты тоже как-нибудь

В февраль войдёшь, не зная броду,

Чтоб словно белый блик стекла

Дыханием в него вонзиться

И формой своего тепла

На полотне отобразиться.