Наталья
Розенберг

 Таганская кольцевая

 

Дрожит знакомая платформа
в дарах отхлынувшего шторма.
Гранитный траурный перрон
не снегом, светом занесён.
С кульком ворованного сна
при свете электронных свечек
ко мне крадётся человечек
и тень от ножек не видна.
Глаза пустынные совы,
пробор, съезжающий на лобик.
Не эпилептик инвалид –
в кофтёнке коренастый гробик
со мной заговорил на «вы».
Туманным сгустком из туннеля
обволокло виски, глаза,
волною сора или зла
нездешнего, из подземелья.
И сотрясаясь зазвенели
плафоны, люстры, вензеля,
державной бронзой зеленея,
как будто пробудить хотели
не возвратившихся из сна
людей, собак и поезда...
Что это было в самом деле,
неужто сказки надоели?
Хозяйка мерзкого козла
в хрустальной вертится постели
и содрогается земля.

 

 

Пригодится
дождик всякий
упорядочивать слякоть.
Сочиняю непонятное,
непричесанное, мятое,
издеваясь над людьми.
На полях
петляет трактор,
настоящий птеродактиль.
Горожан не прокормить.
Как тут быть?
Огорчается редактор.
Не печенье, а мученье.
И холодный
дождь леченье
для горячей
русской речи –
хирургическая нить.
Не заштопать,
не прошить.
Будет в горлышке першить.
Человеку человечье
полагается наречье
даже если он молчит.

 

 

Наша любовь уподобившись саду
укрывает лиственными ладонями
свои поникшие колокольчики,
не промедлив нисколечко.
Петуньи головками-лодочками
сохраняющими прохладу,
перепрятывать в тень не надо,
словно слабенькую рассаду,
незамеченную нарочно.
С таким заповедным садом
нет никакого сладу,
лиственным, то ли истинным
омываемым моросящими
дождями, слегка косящими.
Не дожидаясь Троицы,
любовь никогда не борется,
но ей хочется успокоиться,
в оконных удобных ящичках,
на восход таращась,
подобно деревцу настоящему
украшающему оконце,
повернувшись лицом к солнцу,
каждому облаку машущее.
Любовь прорастает выше –
балкончик, лепнина, крыша,
удобнее бога слышать.
Здесь нет ничего вызывающего,
среди снега на солнце тающего,
в Москве, Петербурге, Париже.

Чёрная лестница

 

Чехов морщится.
Книппер смеётся.
Пушкин целует жену.
Михаил отпускает одну
свою Лену во тьму,
за воротца.
Жёны гениев медлят, молчат.
Улыбаются странно. Уходят
неуверенно, крадучись, вроде
их туман поглощает и чад
чёрной лестницы.
Всё же бредут,
исчезая тишком, виновато.
Опасаясь возможной расплаты,
слишком пристально
смотрят на нас
битый век, битый час.
Где, та метка,
ужимки, прищур?
Что-нибудь чересчур,
для красавиц, разумниц и дур.
След ночей и,
особенно, утр.
Оля, Леночка, бывшая Ната!
Адресат, обязательный врун.
Слепота вензелей прикроватных.
Жуткий звук оборвавшихся струн.
Заграбастают и оберут...

 

 

Мне снится лазарет
и опустевшая кровать,
но раненого нет,
чтобы сличить, узнать,
спасти, помочь,
чтобы сошлось
одно с другим,
немедленно,
точь в точь.
Чтоб не сумевшее
застыть
легло лицо,
не под бинты,
так в пустоту,
в конце концов.
Недостающие звено,
ни там, но тут.
Иные руки подберут
из этих пут.
Полувоенный перегон.
Убитые бойцы.
На всех один
и тот же сон,
ни рук, ни лиц.

 

 

Полоски, клетушки, кружочек.
Чего выбираешь, дружочек?
В геометрии зоопарка
за решёткой уместно каркать,
всенародным любимцем, вороном,
коготком загребая в сторону,
зацелованным, околдованным,
окольцованным и прочее.
Но трудяги, чернорабочие,
протрезвившиеся к ночи,
проступают легко сквозь формулы,
ухмыляясь лицом разорванным.
Да, сверкают трамвайные линии,
пересекающиеся за спинами
в одной точке.
И, как нарочно,
вляпалась клякса,
сюда же именно,
без особого рода, да имени,
растекаясь губами синими,
до фабричных печей плавильных
до лазоревых зорек Сормова.
И всё правильно.
И всё здорово.

 

 

Ладони грубые,
кожа наждачная,
глаза малюсенькие,
небо прозрачное.
Удушливость хлорки,
противень каталки,
колёсиков песенка
младенчески жалкая.
В дегтярной темени
светясь халатом
полет непререкаемый
врача Игната.
Я догадалась,
что виновата.
Одна, без крестика,
в белой пустыне
засасывающей доныне,
сопровождаема
бабушкой Лидой,
её прижизненной
ещё обидой
вперёд, на будущее,
райскими кущами.
Там, в белой небыли
окно приоткрылось
белыми рученьками.
Рядышком сели бы,
чтобы не мучилась,
во всяком случае.
Бабушка с внученькой
на венском стульчике.

 

 

Ангел по лесенке с неба сошёл,
крылья сложил и спокойно стоит.
Горками жёлтый
песочек лежит.
Местность, конечно
не сказочный Крит,
отнюдь не китайский шёлк.
Крылья из планочек лёгких висят,
детскую спину его берегут.
В красные туфельки
ангел обут.
Значит, он здесь.
Тут.
Берег над речкой
не в меру крут,
облачка тут и сям.
Вот бы на лесенке
той посидеть,
к облакам прислонясь.
Чтобы не думать
уже ни о чем,
просто с ангелом
быть вдвоём.
Смыть в бурной речке
не пот, но грязь.
Стать, как овечка,
орёл, медведь.

 

 

Небо в садах Марины
окрашено кровью сына,
солдатика неумелого,
убитого между делом.
Пакетик кофейных зёрен
изобличительно чёрен
с доверчивостью рассеянной,
оставленный у Асеева
мальчишкой, ещё не мучеником,
судьбою скрюченным.
Пряжа в клубках затейливых,
парижская, довоенная
легче муки просеянной,
Але, не Ариадне
– Да вот, довязать не дали,
нуждающуюся в одеяле
мамином, а не в стихотворении.
Вести, летите в лагерь.
Пастернак, обе тётки, Тагер.
Досадивший вослед Арсений.
Голицинский парк осенний.
Поседелая прядь, беретик.
– Кто через век ответит?
Потоки ручьёвые Чехии,
не то, что жилища – всехии.
Да ливни балуют Елабугу,
воротцами ставят радугу,
земелька хранит могилу
ласково, как просила
Психея, Кармен, Сивилла,
в особенности от милых.
Пусть не в саду, в садике
вырос горошек сладенький,
как на Руси положено,
не блюдо из детства
с пирожными.