Наталья
Родина

Августовская икона

В пойменных лугах пологих

Месяц строгий, остророгий

Пас ягнят над сонной крышей.

Но Тому, Кто выше, выше

Не спалось. Он в форму Слово

Облекал и правил снова.

За проёмом, за оконным,

Августовскую икону

Он писал. Он кисть смочил, –

Воздух замироточил.

Клён, родник и Синагога,

Поселковая дорога,

Дом саманный за оградой,

Неумолчные цикады,

Три креста на Божьем храме

Поместил в оконной раме.

Дальний свет. Изгиб Днестра.

Силуэты у костра.

Это мы с тобой сидели,

А медовые жердели

Спали. Снилось им: Светило

Абрикосово всходило.

Гуляли в аду малыши

На детской площадке – гараж

Углами в песочницу вгрызся,

Клыками ощерился страж:

Издохшая жирная крыса.

Разбитая банка... плевок...

Билет на троллейбус... монета...

Ботинок... измятый платок...

Губная помада... конфета...

Гуляли в аду малыши,

И сор освящался подножный.

О, дитятко! Не страшись

Быть ангелом в мире безбожном.

Живое Слово

Живое Слово,

Играя,

Вылетело,

Изящно опустилось на лист,

Затем осело,

Коряво расползлось

И застыло

Деревянно и нелепо,

Как бельё зимой на верёвке.

Купаться в счастье

Ему и Ей, что...

Он возлежал доверчиво, открыто,

Как морем омываемый утёс.

Переливалась кожа антрацитно,

И отражал софиты влажный нос.

Глаза навыкате. Сканировались лица:

«Придонный штиль», «шторма мирских страстей».

«Да будет исцелён, кто жаждет исцелиться», –

Так мнилось. Верилось. Шепталось Ей.

Миролюбивый, преисполнен грации,

Он в шоу бизнесе оставит добрый след,

А что величие за евро и овации

Распродают, – злой оговор и бред!

Всё можно! Всё возможно! – на арене

Она пред Ним склонилась на колени.

Что Ей приличия, все «кстати» и «некстати»,

Что вымокли цветы на летнем платье,

Стоит в воде и веселит народ,

И плачет, и хохочет во весь рот!

Взгляд впитывал Её. Он улыбался.

И настоятельно плеча Её касался

Мужчина в облегающем трико.

Пошевелиться было нелегко.

Лишиться отраженья не под силу!

Она с трудом желание гасила

Припасть к волшебной шелковистой коже,

К пульсации неведомой, не схожей,

Немыслимой, неукротимо-кроткой...

Ах! Выпало на век Её короткий

Непознанного чашу пригубить

И долго-долго этим чувством жить,

Купаясь в счастье дитятком безвинно...

Ему и Ей, что гладила дельфина.

Ломтик радости

J. N.

Полакомлюсь хорошим настроеньем:

Смешинки плюхну в жгучий кипяток,

И ягода весёлого варенья

От смеха прыснет, испуская сок.

Я вымажусь, как в детстве, – по-ребячьи,

Макая ломтик радости в сироп.

И прояснится на душе незрячей,

И отойдут усталость и озноб.

Помешивая в чашке солнце с небом,

Что дарит мне осеннее стекло,

Я счастье пью и заедаю хлебом,

И мне сейчас уютно и светло.

И, потянувшись сладко, как спросонок,

Уверую в привычной суете,

Что я для Бога трепетный ребёнок,

И он хранит земных своих детей.

Лэла

Прозрачной каплей янтаря

Садилось солнце за моря,

И небо остывало,

Меняло покрывало.

Дышали волны, набегая...

И, этот мир оберегая,

Руками обхватив колени,

В загаре и солёной пене

На пирсе девочка сидела,

Молчала, на закат глядела

                               Л Э Л А.

А ветер щекотал лопатки,

Плутал в кудрявых детских прядках,

Перебирал и теребил.

Он каждую из них любил!

Подкрадывался со спины,

Манящим шелестом волны

Шептал... шептал... касался щёк...

И ждал в песке «куриный бог»,

Чтоб через дырочку в моря

Прозрачной каплей янтаря

Стекало и сочилось

Уставшее светило,

И чтоб сидела Лэла,

И пела... пела... пела...

Половина джонатана

Я кормила жеребёнка,

Для него ладонь раскрыла,

А на ней лежало сердце

Половина джонатана.

Он прогнул в поклоне шею,

А глаза – глаза искали.

Он губами тронул сердце,

Он его поцеловал.

И в траву скатилось сердце,

Половиной джонатана,

Позабытое ребёнком,

Там – досталось муравьям.

И безмолвное лежало,

Две слезы на нём дрожало, –

Две слезы, а, может, просто

Кровь стекала, как роса.

Почтальон

Мой город тонет в нечистотах,

И разуму принять невмочь.

Был человек… А нынче кто ты?

Возможно ли тому помочь,

Кто копошится со сноровкой,

По мусоркам от сих – до сих?

(а я спешу без остановки

Бочком и мимо сирых сих),

Кто подстелив одну картонку,

Скулит на голой мостовой

И извлекает из ребёнка

Уже нечеловечий вой.

Передавая опыт страшный,

«Христом» просить, пусть сам лукав.

Так младший учится у старших

Цепляться взглядом за рукав.

И столько злобы затаённой

В униженных перед судьбой…

Бог Мой! Ты стал бы почтальоном?!

А Он в ответ: «Я шёл с тобой».

Путь по земле проложен Богом,

И я с почтовою сумой

Судьбою меряю дорогу,

И столько вижу, Боже мой!

Правда, Вась?

Маме Анне, свет Андреевне

На льняном, крахмальном полотенце

Разложит фотографии в рядок,

Кот примостится, носом ткнётся в бок,

И станут оба друг о друга греться.

Задумается и упрётся локотком

На подоконник. И подступит вечер.

И день покатится по тропке колобком,

И кот увяжется за ним. Ко мне навстречу.

Сбежит слеза, и снимок расплывётся.

Я в кадр шагну: «Ну, как здоровье, мам?

Двенадцать лет я еду, еду к вам,

Везу в Россию виноград и солнце».

В домашних тапках, вязанных крючком.

– Как? – Памятью. Привыкла. Правда, Вась?

Котейка заиграется с клубком,

Пиши, пропало! – нить оборвалась!

Оборвалась. Оставила за кадром

Окно с тропинкой, что впадает в лес.

Спешу к заутрене, туда, где мама рядом

Мне вяжет тапочки из прядева небес.

Спасаю простыни!

Ко мне? В окно? Неслыханно-невиданно! –

Явились дождь и град – стихия водная!

– Здесь проживает женщина на выданье? –

Грохочет Отче грозовыми вёдрами.

Этаж второй. Внизу висит – бельё… моё!

Увесилась прищепками, как бусами.

Препоручив гостям проветривать жильё, –

Сама – во двор – в обнимку с тазом, scuză-mă!*

Забыла про ключи в замочной скважине.

Он... омывает тело... ноги босые...

Я вброд, к верёвкам (зря, что не накрашена),

Спускаю паруса! – спасаю простыни.

Не сахарная! То ещё сокровище!

Насквозь, как мышь, ах, нет, с дождём повенчана.

Прижав к груди промокшее полотнище,

Держу фату. Невеста я – не женщина!

Как запою, как стану хороводиться,

Войду под своды поднебесной радуги.

Пусть водятся мужья, не переводятся.

Пускай воды на всех хватает, бабоньки!

_______

* Прошу прощения (рум.)

Я безногого видела

Я безногого видела.

Косая сажень в плечах.

Мама!

Потрясение… ступор…

Восхищение: как молодецки,

разудало, ухарски

хват мускулистый

вращает ободья

и от рытвин уводит,

колдобин и луж,

переполненных майским дождём,

захлебнувшихся мутною жижей,

не велосипед,

не скутер и не самокат –

двухколёсное

средство калечных.

Виртуозно лихачит

увечный,

объезжая встречных

и поперечных:

торопливых, медлительных,

праздно гуляющих,

старых и малых.

Мама!

День Победы!

Девятое мая! –

Я вспомнила папу,

который в бомбёжку

геройствовал, повинуясь приказу,

во время войны.

Мама.

Ты видела папу без правой,

но, благо Всевышнему,

безногих не знала детей.

Но по центральной – на скорости –

без обеих – мужчина.

Которому п я т ь д е с я т .

Которому генерал

не орал,

Что – «во имя»,

Кому и Чему – «вопреки».

Но самое страшное,

м а м а...

Мы были знакомы

мы вместе учились

с шумахером-сорвиголовой…

Мама…

Бог Един для здоровых. –

Прикованных к креслам

Он приблизил к Себе,

оторвал от земли.

Воспарив,

не возносятся

и глядят снизу-вверх.

Никогда свысока,

чтоб за каждым узреть

Лик Отца. В небесах. В облаках.

Явленье сладости

Тепло, уютно. Но о чём печаль?

Не потому ли, что грустна природа,

Что вышла осень в декабре из моды,

И оглашенно воробей кричал.

Вода смутилась рябью в озерке,

Зима свернула в колобок котёнка

И растянула надолго потёмки,

На дно упрятав лето в узелке.

На крышу с неба облако сползло.

Захныкала система водостока,

В оконной раме запотели стёкла

Под полотно для сердца со стрелой.

Где солнце лампы светит с потолка,

Глядит в окно на улицу сырую,

Адвент* зажёг свечу. Уже вторую.

И выкатил конфету из кулька.

Явленье сладости покинуло обёртку

И улизнуло с краешка стола

На тропку тайную, где хвоя и смола,

Улечься рядом с зайцами. Под ёлку.

_______

* Ожидание рождества, (лат.)