Наталья Разувакина

Наталья Разувакина

Четвёртое измерение № 12 (612) от 21 апреля 2023 года

Сорочьи дети

* * *

 

А в жизни оно ж не в книжке, оно грубей.

Не убей, не убий – да ладно, поди убей.

Или просто поди уже что-нибудь да реши!

Ну а ты ни с места, ты точишь карандаши.

Ничего важнее, как в детстве – «пап, почини!..»

Почини мне белый и белый, как эти дни,

Ни луча, ни блика, ни кряквы, ни снегиря,

Ни еловой темени в поступи января,

Ничего цветного, откуда родится боль,

Я их все догрызла, я смех превратила в соль,

Соле миа – солнце, жёлтый совсем исчез,

Я ж им раньше – дом, и ветер, и сон, и лес,

И ещё зелёным, и рыжим во всю-то дурь...

И ещё – не стыдно, но первой ушла – лазурь.

Соль и снег, два белых, хватит и одного.

Ты смеёшься, а я дышу твоим рукавом,

Молоком – куда там, порохом-табаком,

И мелькают буквы, снежинки, бабочки, в горле ком –

Я нечаянно, пап, зачем, ну оставь себе-то –

Ты забыл, тебе ж ещё ух какое лето

Рисовать во всю ширь небес, в колокольный рост!..

А в ответ – перезвон снегов, переливы звёзд.

Потому что отец – он как Пушкин, как Дед Мороз.

 

* * *

 

Ну всё. Ну всё, ну всё. Киным-кино.

Не можешь ты – я не могу тем паче

Смотреть в экран, вовне, в себя, в окно:

Всё то же – мальчик поседелый плачет.

 

Ты мне сказал: «Ну у тебя и крест!..»

У нас – кресты. У каждого – по мерке.

Люблю смотреть, как мой мужчина ест.

И сумерки люблю, и взгляды-сверки…

 

Свершается – про нас и больше нас.

Второй петух пропел для всякой твари.

И мальчиком нерукотворный Спас

Глядит, вдыхая общий запах гари.

 

* * *

 

Я была твоими очами, твоею речью,

Я тебе толковала сны, объясняла фильмы,

К самым чистым рекам, морям, что ни есть предтечам

Подводила и – возводила до серафимов.

 

А теперь – смотри. (У меня же – слеза-чернила.)

Говори, кричи. (Я молчу – времена героев.)

Я тебя пеленала – запеленгует сила,

Что глаза закроет, а может – и вены вскроет.

 

Ты не можешь помнить: снег, фонари-огарки,

Твой басок в ночи – что сакс на девчачьи хоры…

И смеялась нервно потная санитарка:

Народился один за смену – война не скоро!

 

По-над снегом, по-над порохом, по-над дымом,

По-над миром, где почти невозможно сбыться –

Колокольным пологом (быть тебе невредимым!)

Расстилаюсь, чтоб летать тебе – не разбиться.

 

Но – Отцова длань, но – первична Его десница.

Из коробочки-колыбельки берёт упрямо –

То поштучно, а то повзводно.

И будто снится:

«Я солдат идеальный, я… Ты не бойся, мама».

 

* * *

 

Мама, всё нормально, просто будни.

Ты же знаешь – я тебя люблю.

Мне сынок устраивает бури:

То в окопы рвётся, то в петлю.

 

Не звоню. Так трудно слышать голос.

Но звоню. И сразу – к образам.

Стало мне безветренно и голо,

Снится мне ослепшая гроза

 

Без дождя, сухая, коридоры,

Толпы, сборы, церковь без креста...

Я вчера в деревьях у собора

Представляешь – видела клеста!

 

Суп варю, окошко рядом настежь,

Воинская часть – соседний дом.

И снуют Алёнки, Кати, Насти

Цвета хаки – верится с трудом.

 

И щебечут, поправляя перья,

Нимфы цифрового божества.

Мир давно растерян и потерян.

Но – девчонки, птицы, но – Москва

 

В холоде черёмуховой пены,

Вырубить – поднимется ль рука?

Будь же ты вовек благословенна,

Мама в ожидании звонка!

 

Соловьи, и голуби, и чайки

Жёлтый одуванчиковый склон...

Никакой тебе чрезвычайки,

Но весенних глупостей – вагон.

 

Белую мелодию про чудо

Соловей доставит на хвосте.

Это я. Но я звонить не буду.

Всё нормально. Нету новостей.

 

* * *

 

Виртуозно в воздух метать ножи,

Имена, названия, этажи,

Ну ещё про лапы-хвосты скажи,

Паспорта и СНИЛСы.

Я же всё спалила, стопой сложив,

Серебристым пёрышком откружив.

Мне важней, чтоб Ромка остался жив –

Вам же и не снилось.

 

Я бесшумный поезд, который ждут.

Я молочный сон, медицинский жгут,

Я шумелка-мышь и шуршалка-кот

И ледовый лучик.

Мальчик встанет, сморщится и пойдёт.

Далеко пойдёт, высоко взойдёт –

Говорили маме и в три, и в год –

Он же самый лучший.

 

За окошком дождик, а может – снег.

Подставляй ладони, лови во сне

Их, которых толком не ждали, не

Пойми как зачали –

Обречённых жить осторожно-зло

Пережав картинку, в картон – стекло.

В колыбельной девочке повезло –

Брат сестру качает.

 

* * *

 

Ах, эти мальчики впотьмах,

Ах, эти мальчики!

Им слышен мат, им слышен Бах

Под чёрной мантией

Шинели, шитой второпях –

На всех-то поровну –

В крестах, в царапинах, в цепях,

Что в рай, что по воду.

 

Кровавой ржавчиной цветы

Моей косыночки

Взирают плачем немоты

За сына-сыночку.

Держу нечаянный трофей –

Ромашки-лютики.

Кому Матфей, кому Морфей

Свирельно-лютневый.

 

Обратной тропкой – мне бы слёз,

Но солнце вот оно,

И в танце медленных берёз

Плывёт полотнами.

А это я или не я –

Но навсегда твоя.

Ах, эта лёгкость бытия

Невероятная.

 

* * *

 

Господи, если снег – это правда Ты,

Пусть и в апрель, и в май – навсегда зима.

Милость Твоя – нашествие немоты.

Я не сойду с ума. Не сойду с ума.

 

Сыплется хлорка в эту весну-грязну.

До замиранья крови – исход небес.

Ты пожалеешь, Господи, мать родну.

Ты пожелаешь – сбудется, будем без

 

Крова-засова, соли и даже сна.

Наши сыны – Твои, убели-умой.

Снежные прядки русого пацана

Спрячешь в метели с огненной бахромой.

 

Спят. Невозможно, Господи, – правда спят.

Не на полу в углу головой в бетон –

Нет, Ты укрыл их, Господи, как котят.

Это Твоя работа – шестнадцать тонн

 

Снега, смертей, внезапного забытья,

Выпавший разом наземь молочный путь.

Сделай снежинкой, Господи, – я Твоя.

Пусть им – не больно, Господи, пусть же, пусть!..

 

* * *

 

До снега, до маленькой смерти, до новой луны – сидела в углу в монастырских глубоких потёмках, смотрю – человек челноком от стены до стены, монахиня в чёрном – и кошку ведёт на тесёмке. Вернее, весёлая тварь выступает вперёд, белеет бочком, золотыми играет глазами –  и тенью за нею вечерняя птица плывёт, монахиня в чёрном, ей хочется к Богу и к маме, так долго, так сладко, что всё это стало одно, и вроде случилось, и тихо-тихонько молчится –  а кошка на тоненьком лучике, что за кино – в Введенском-то храме, где плакать, прощать и молиться, а кошка шагает – от правой до левой стены, ей ладно и ладанно, и любопытно-летуче, и ластиком рыжим стирает лукавые сны, и чует мышей, и сама превращается в ключик от Царства, от сказки, от самой волшебной двери, где славят Отца соловьи и ручьи не по нотам, а я замираю, «умри» превращая в «смотри» – смотри же, смотри, как вершится святая суббота, как в этой тиши – запиши, задыши, заживи! – на тёплых крылах и на лапах кошаческих вместе –  неназванным гостем является отзвук любви – и ловит монахиня нежный букетик невестин.

 

* * *

 

Вот он приходит к ней со своей весной –

Бедных потомок дней, утонувший Ной,

След от саней, огарочек, перегной –

Если вглядеться.

Я, говорит, Пегас – на смещенье плит,

Я бы в бега, священник и Гераклит,

Вся недолга – долгать бы, но вот болит

Вечное детство.

 

Ты разгляди, узнала же – улыбнись.

Много ли, мало – яблоком только вниз.

Ты же летала – да из-под звёздных риз

Под одеяло.

Под полотенце голову – что-то на-

помнит, когда стою, а за мной – стена.

Выжжена степь, страна, перестон-струна

Отгоревала.

 

Ты же моя.

Ну как ты могла тогда.

Сани бежали, высились города.

Да – и вперёд, а прочее – ерунда,

Кто чего скажет…

Вот он приходит к ней и копытом бьёт.

И всё ясней, веснее который год –

Даже во сне достанет, и достаёт –

Крыльями машет.

 

* * *

 

Я умру вместе с Костей в каком-нибудь синем кострище

Дикоросом корнями навыворот, я поняла.

Он ладонью мне рот зажимает, чтоб не умерла,

Но я знаю: когда-то Господь одинаково взыщет.

 

Одиноких – жалеть, одиночных – вести к роднику,

К переливчатым линиям вый лебединых и лилий,

Ну а нам, что весёлые слёзы без удержу лили, –

Нам ли будет прощенье за радость на этом веку?

 

Пересмешнице мне, и какому ему – не скажу,

Объяснение линий ладонных читайте по веткам

Дикоросов живых, в городах относительно редких.

Где открою – читаю, гляжу – «В чём застану – сужу»...

 

Не застань меня врозь с этой новой подвижной константой,

Я же чуть, я же не, я сегодня чуть-чуть не того.

Не оставь – я звала, я кричала его одного,

Через боль в темноте, о которой – ну разве что Данте,

 

Да и то... Я кричала – пришёл, я кричала – встречал,

И прошло, Ты прости, и прошло, как от Слова – от слова,

От дыхания рядом, и снова под горним покровом –

То бенгальские искры, то бед восковая свеча.

 

Ничего-то не думаю, хватит смертей на миру.

Ничего-то не знаю, знакомые травы вдыхая.

Дикороссия-Русь уплывает от края до края,

Синим взмахом как пламенем плачет фонарь на ветру.

 

* * *

 

Я вдоль тебя лежу-лечу-пою

И ощущаю худенькость свою,

Тростинковость Тристановой печали.

В начале мы наверное в конце

Предстали мы пред Божие лице

Без запятых, чтоб мы не различали

 

Где отзвуки июня-соловья,

Где песенка летучая моя,

А где ответ на вечное «моя ли?»

Кошачий шаг неистов-шёлков-крут,

То поперёк, то вдоль, а то вокруг

Скольжений в предрассветном одеяле,

 

И в мареве касается во сне

Твоя рука, и водит по спине

Его, моей, не разбирая нежно

Покровы, варианты бытия,

И замирает музыка моя,

И я немножко сплю ещё, конечно.

 

* * *

 

Как прекрасно быть деревом

Возле самого Трубежа!

Только ветром измерено,

Только солнцем разбужено,

Обожают фотографы,

Приезжают-любуются...

Нам-то что – мы оторваны,

Два листочка – и будет с нас.

 

* * *

 

А я свечку зажгу голубую,

Пусть горит голубая свеча.

Чечевицу тебе наколдую,

У вечерней плиты хлопоча.

 

Режу лук, и весёлые слёзы

Застилают очки изнутри.

А в окошке танцуют берёзы –

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

 

Это сумерки, это сумей-ка

Уложиться в мои полчаса.

На столе огневидная змейка,

Голубая под ней полоса.

 

Это ужас нетленного лета,

Это ужин, которому стыть,

И молитвенный сон Филарета,

Обретённый нестрах и нестыд.

 

Чечевицу-то можно без хлеба.

«Можно» – слово твоё обо мне.

Я люблю тебя, ибо нелепо,

Как берёзы танцуют в окне.

 

* * *

 

Мы неслись – не вниз, не вкось и не по спирали,

Мы сгорали ввысь – ты жаждал, чтоб понимали

Нас – а я смеялась: вообще о чём ты?

Я такая была звезда и опять девчонка.

 

А теперь война, как детство, пришла и пляшет.

И уже не важно, как звёзды встанут, как карта ляжет.

Мы уже полегли, как надо, на чёрном пляже.

Посмотри, мы оба в какой-то саже, в какой-то саже.

 

Так идут поезда – на север, а север сзади.

Так лисица холкой чует врага в засаде.

Так в ладонь целуют – и холод ладони страшен.

Так во сне приходит мама с тарелкой каши.

 

Не бывает на минном поле хорошей мины

При любой игре – ни дома, ни домовины.

Угольками влёт – я ветрена, ты горячий.

Ну скажи – пройдёт, и я наконец заплачу.

 

Солнце августа густое, как покрывало.

Всё что быть могло – со мною уже бывало.

Не прошу о прошлом, я неба прошу у неба.

Ты такой хороший, как прежде никто и не был,

 

Как выходит враг из засады внезапным другом,

Как лучистый вождь трубу подаёт по кругу,

Учкудук в пустыне, маяк в полуночи, Хэм в Париже

И ещё волшебный зонтик из детских книжек.

 

Но хорош, не жги, сгорев – экономь движенья.

А вокруг ни зги, ни рая, ни пораженья.

Я уже, я вста, встаю, подымайся тоже.

Плоть и кровь, трава и небо, слова и кожа.

 

* * *

 

Разноцветные облака надвигаются гарнизоном связистов

Плывут сквозь меня, я контур, не замечают,

Я сама только что проплывала с такой же ленью

Неумолимой мимо берёз – желтеют! – сюда, на гору.

Озеро бирюзовой полоской, внизу, еле видно,

Сегодня оно – изолента.

Вот так и поверишь, что лето всё-таки было.

Жара напоследок, один день, смотаю в катушку.

Я вилась вокруг языка вон того колокола –

Прибрежного, нашего, ты знаешь,

Ты тоже звонил – много раз, с работы.

Сутки врозь – привычные ломки.

Но надо плавно. И надо сильно.

Я была тетивой и луком.

И лук для плова превращала сначала в стекло, а потом в золото.

Я шла, и правая рука – тяжко, пакет пятёрочный –

Не знала о длинной нити чёток в руке левой.

Я оставила букву в этой траве,

Букву «Я» – пусть желтеет листочком, одним из,

Не замечу, пройдя здесь снова…

Мне говорили – девушка,

Мне говорили – матушка,

Мне говорили – женщина, вы выходите?

Мне говорили – Снегурочка (сосед, почему-то)

И ещё – деточка (старая монахиня, облачные ватки вместо глаз),

И ещё – мама, мама, мам, ну мама, мам, мам…

И вот облако. Нет, не из тех, – ночное,

Подушка – раскинь уши, лиса, вытяни лапы,

Забудь всё, колокол спит, и кузнечики скоро смолкнут.

Но звони же – думаю, засыпая,

Ну звони же – если не спишь в своей будке охранника,

Звони!..

– Спи, лисичка. (Сквозь дождь за окном)

– Спи, лисичка. (Кузнечики смолкли)

– Спи, лисичка. (Ты-то знаешь)

Едва успеваю ответить «Целую тоже…»

И накрывает август

Душным хвостом.

 

* * *

 

Господи, дай мне быть быстрой и лёгкой –

Линией тайною, мышкой-полёвкой,

Вьющейся прядью у злого виска,

Узкой дорожкой – стремглав в облака,

Промельком мысли, дыханьем шмеля,

Лужицей первой среди февраля,

Чтоб под Твоею плескаться пятой,

В книге Твоей – проходной запятой,

Или слезой на щеке старика –

Не отпускай меня, не отпускай!

И в темноте не высвечивай путь,

Дай мне споткнуться, не дай мне уснуть,

Если надломлена – переломи,

Крепко сожми и с собою возьми.

Если курюсь на ветру – угаси,

Сунь меж губами, с собой унеси.

Это же просто – обугленный край…

Хочется раю? Ну вот тебе рай.

 

* * *

 

Серёжа-сантехник, старьёвщик, сапожник Серёжа...

Ты, мать, в телефон-то «Сапог» запиши аль «Баян»...

Ремёсла разнятся, а так что ни рожа – Сирожа,

Да руки... ага, золотые, с землёй по краям,

По ногтю с каймою – метро, говоришь, сексуалы,

Ну да, за сто первым не видели сроду метра,

Берите, сударыня, сносу не будет – нет, налом,

Наличкой, да ланно, не пьян, ну чуток со вчера.

 

Усмешка, амбре. Шаг назад, дорогие москвички.

У нас за сто первым км что ни Серый – то волк.

Ухватит – так за сердце... Тьфу ты, сказал же – наличкой,

Наличники, кстати, киоты – вы знаете толк?

На днях откопал, из деревни привёз чудов-юдов,

Держите, да правда задаром, отмоешь сама,

На чашке-то скол, не возьмёшь – обижаться не буду,

У нас всё одно впереди – то тюрьма, то зима,

Завьюжная тишь или ядерной ярость жар-птицы,

Она же на всех – успевай надышаться травой,

Чайку на дорожку? А глазом-то синим струится,

Он Сергий, он лес, ничегошеньки он не боится,

Он колокол грозный, он волчий полуночный вой.

 

* * *

 

Ну вот и всё: благодари за ветер,

За честное движенье февраля,

За предвоспоминания о лете,

За то, что в рифму просится земля –

Бездомное святилище бездомных,

За музыку седеющих небес,

За недругов и незвуков укромных,

Благую чушь болтающих тебе

По памяти, по злости, в интернете –

Любимые, любимые насквозь

Собезвременники, сорочьи дети –

Навзрыд, навскидку, напрочь, на авось...