Лисичка-девочка
Влачится песенка моя
лисёнком раненым.
Дорога, тропка, колея ‒
судьба-окраина.
Ни перекрёстка, ни норы,
следы раскрашены.
Большого города нарыв,
иди ‒ не спрашивай.
Здесь чумовые вечера,
и лбы натружены,
здесь СМСки, как вчера, ‒
подъеду к ужину.
Здесь пуговицы площадей
страшат количеством.
Здесь царствуют пять-шесть идей
и ‒ электричество.
Туда, где сумерки тихи,
перенеси меня.
Присни мне синие стихи
и сосны синие.
Не смею большего просить ‒
прошу по мелочи.
Прости, прости меня, прости
лисичку-девочку.
Переведи через Майдан,
войну и засуху...
И навсегда,
и навсегда
возьми за пазуху.
Неностальгия
1.
Запахи лета сами собой
иссякли.
Холодно и ‒ с водой перебои,
чуть каплет.
Библию мне подарил вчера
прохожий.
В кухне моей все вечера
похожи.
А в комнате слушает дочь перед сном
Цоя.
По-русски татарка юнцов под окном
кроет.
Завтра суббота. Долг отдавать надо бы ‒
восемь.
И никого под вечер не ждать.
Осень.
2.
Амаретто липкие повадки.
Не роман, а харумамбуру.
Как всегда, сплошные непонятки,
не читай ‒ смотри цветную вкладку,
вот тебе и радость поутру,
вот тебе бумажный пароходик,
спи один, гнедой гардемарин.
Я уйду, как молодость уходит.
Вот тебе надежда от Мавроди,
от Чубайса жёлтый стеарин.
Курт тебе с непознанной нирваной,
рваной курткой самопальный плен.
И гуляет в джинсовых карманах
вечно молодой и вечно пьяный
ветер перемен.
От тебя, восторженное лихо,
ухожу в глухие январи...
Я с трудом нашла табличку выход,
от меня на выстрел и на выдох
сны мои тарковские смотри.
3.
Всего-то полшага ‒
уральский Чикаго.
Вальяжность киосков,
подростков ватага,
о бабках, о бабах...
«Рябиновки» запах...
И призрачным клином
к безлюдным оврагам
уходят рябины.
Всего-то полшага...
4.
А бывало, мы ложились на пол
и не поднимали головы.
За окном ‒ похмельной смуты лапы,
пули уралмашевской братвы.
Тонко-тонко стёкла дребезжали,
тормоза визжали сверху вниз...
Мы с трёхлетней девочкой лежали
и боялись ‒ честно, только крыс.
Как мы жили, что мы ели-пили –
крысы наблюдали из норы,
первозданный воздух поделили,
на ломти разрезали дворы,
столбиком кладбищенской оградки
град мой расчертили с давних пор.
У меня нелепые порядки,
у меня опасный разговор.
Разбиваю крепости хрустально
и ломаю вафельно вполне
скучные штакетины гештальтов
на своей проигранной войне.
1993, 2018
* * *
У Господа Бога большущая книжная полка.
Там Серую Шейку охотник берёт под живот,
Там Золушка тает надеждой нежнейшего шёлка,
А в мёртвой золе оловянный комочек живёт.
Там Герда вдоль синей метели рассыпала лето,
А рядом Каштанка ‒ её неуклюжий близнец –
По зову, по льду, по странице, по слову завета...
Вот малое стадо. Чего ещё нужно, Отец?
Верны и прилежны, и ровным дыханьем ‒ любимы,
Видны изнутри и снаружи, как бисер в воде,
Страдальцы твои, преподобные Белые Бимы,
Бим-Бомы, печальные мимы с борщом в бороде.
Ты их не оставишь, меня догоняя упрямо ‒
Бесстыдную Мцырь, угодившую в гиблый сюжет,
Заблудшую злую газель, то канава ‒ то яма,
Ты их не оста... Ты меня настигаешь уже,
И книжная пыль оживает простым кислородом,
А звёздная пыль ‒ алфавитом у райских ворот!..
И боль моя, быль оказалась дороже свободы.
И полка в занозах. Пролог. Эпилог. Переплёт.
* * *
В такую погоду не спят сенбернары,
А лётчики плачут во сне.
Октябрь, ожидая небесную кару,
Бросает остатки монет,
И чёрные ветры хохочут безбожно,
И воет всю ночь человек...
Ступаю на чистый асфальт осторожно
И лапами чувствую ‒ снег.
* * *
Мой главный человек! Под вытертой дублёнкой
Тебя несла я в жизнь в огромном животе,
И был зеркальный снег, и лёд вокруг колонки,
Слепые этажи в окрестной высоте.
Я шла через пустырь, в пространстве проступая
Как радостный мотив на радиоволне,
И камнем замер ты, когда собачья стая,
Маршрут переменив, направилась ко мне.
Нездешнее зверьё, наверное ‒ транзитом,
Кровавое пятно на девственном снегу...
Куда вы, ё-моё, кудлатые бандиты!
По Киплингу кино. Я бегать не могу.
Их жёлтые клыки дублёнку рвали в клочья.
Я во поле одна, а их ‒ десятка три.
Острее той тоски не знала я, сыночек.
Проиграна война ‒ лишь музыка внутри,
Безумный саксофон, утробный и небесный,
Незримой пятернёй погладил вожака.
В секунду замер он над расчехлённой бездной,
Подумал: чёрт бы с ней, пускай живёт пока.
Я видела его уставшие глазницы,
Когда своих расстриг он к лесу развернул.
Не знаю, для чего он дал тебе родиться,
Но музыку бери на главную войну.
* * *
У меня то стругацкий дождь, то багрицкий лёд.
И прозрачен лес, и мелкодисперсна смерть.
Дурачок, ну что за удаль тебя влечёт,
У меня же не только петь ‒ и дышать не сметь.
У тебя бэ-три-плюс, конечно, на рукаве.
И конечно, ветер треплет косую прядь...
Где твой дом ‒ в фейсбуке, в небе, в аду, в Москве –
Уходи домой. Не сметь, говорю, дышать!
Сколько вас таких ‒ сушёных на килограмм –
Приходило до ‒ по горло врастая в ночь!...
Выход там, где вход. А истина там, где спам.
Как ещё сказать? Придурок, вали, короч!
...Ты молчишь, сквозишь созвездием карих глаз.
Всё я помню ‒ голос, родинку на спине,
За окном трамваи... Снимаю противогаз.
Я вдыхаю с тобой синхроном.
Иди ко мне.
* * *
кошка кофе мандельштам
бродит ветер по листам
нежно форточка скрипит
будь здоров пиит
чай собака пастернак
двадцать капель натощак
к чаю нужен бутерброд
будь здоров народ
а по небу облака
будто поезда строка
на безжалостный восток
на бессрочный срок
будто дым от папирос
будто божий котопёс
чай и кофе заварил
жить уговорил
* * *
Ты был маленький мальчик на острове маленьких мальчиков,
Перелётную радость умеющий класть под язык,
Перемётной сумою чудес окрылённый внимательно,
Оплетённый невидимым светом небесной лозы.
Ты однажды покинул отечество сна виноградного,
На суровую землю в шершавый шагнул септаккорд.
Призрачный самогонщик в сединах обветренной радуги
Выцветает на нет, умирает у райских ворот.
Я смотрю и немею ‒ ты с осенью этой сливаешься,
Ты прозрачен настолько, что видно меж рёбер звезду.
И, глотая оскомину, в тысячный раз понимаю, что
Не уйду от тебя. Не уйду от тебя. Не уйду.
* * *
до подбородка скрыта астрами
и без очков такая строгая
лежит в коробке алавастровой
перед последнею дорогою
ряды угрюмые сутулятся
мужья и персонажи прочие
и покурить идут на улицу
друг друга чествовать воочию
она люблю шептала каждому
гнала легко тоску колючую
жалейка дудочка бумажная
жалела каждого по случаю
была соловушкой-обманщицей
была счастливою пророчицей
они стареющие мальчики
и не умеют в одиночестве
я ухожу от вас на родину
вы тут деритесь да не очень-то
один инкуб, один юродивый
и восемь перьев позолоченных
крылечко зала ритуального
ваш островок в тумане августа
и тает дудочка прощальная
люби люби меня пожалуйста
* * *
Я же знала, что надо в глушь, в Саратов, в Египет,
Как родился ‒ шептала: в армию не отдам!
Бородатому батьке ангел сказал: бегите
На маршрутке, пешком, на ослике ‒ по следам,
По страницам до дрожи явственных предсказаний,
И сжимала свёрток, целуя атласный лоб ‒
В лес дремучий, а лучше в тундру, олени-сани,
Увези, Иосиф! Навеки упрятать чтоб...
Увези от мира, от злых непосед-мальчишек,
От сортирных шлюх, майнкрафта и сигарет.
У него золотые руки, и ниша ‒ свыше:
Хочешь стол сколотит, а хочешь ‒ и табурет...
Ты его научи, а я научу молитве.
Впрочем, в этом взоре с рожденья она живёт...
Мне был в родах сон: стою посредине битвы
И оружие пронзает тугой живот.
Я стою ‒ босая, задрав, как и нынче, очи
И не смею выть ‒ много чести, кругом менты,
Я давлюсь вопросом ‒ и в чём теперь правда, Отче?
У креста, во власти смерти и немоты...
Эти черти дерут ковбойку и рожи строят,
Перебейте ж голени! Сыночка, я с тобой!
Мир того не стоит, слышишь, и я ‒ не стою!..
Как в забой шахтёры, как мальчики на убой
В первый бой, как смотрят на бойне кони,
Как в варшавском гетто скрипка поёт светло ‒
Так Твоя любовь с прозрачной моей ладони
Укрывает мир, которому повезло.
* * *
С деревьев падали слова,
качались веточки немые,
мы усмехались в рукава
и руки с улицы не мыли,
не разувались ‒ только за
ополоумевшей гитарой,
на пять секунд ‒ и на вокзал,
и пела дверь пружиной старой.
А грифы солнечных дерев
висели в утренней засветке,
и я очнулась, замерев,
увидев белочку на ветке.
С тех пор прошла большая жизнь
в шузах на тракторной подошве.
Я говорю себе ‒ держись
и не загадывай о прошлом.
Вот белка поверху снуёт
и кто-то бегает трусцою,
а кто-то спит, а кто-то ‒ пьёт,
навылет высверленный Цоем.
А мы вдоль эпоксидных рек
в перкуссионной таем гамме.
И шелестит родная речь
листвой под нашими ногами.
* * *
Я сижу в углу за холодильником,
Клюква на тарелочке дрожит.
Мы с тобой кровавые подельники –
Детскую зажёвываем жизнь.
Казаки-разбойники в царапинах,
Шатких голубятен короли...
Божьи дети, мамины и папины,
По лукавой стрелочке пошли.
Лечим подорожником резиновым
Ножевые раны бытия.
Проросла иудиной осиною
Юность комсомольская моя.
Нам вослед соседовы подштанники
Машут, неземной голубизны.
Клюкву сплюнешь, родина ‒ останется.
Милый, лишь бы не было войны.
Черёмуха
За домом лодка перевёрнута.
Над ней тенистая черёмуха.
Вдвоём ‒ на днище, будто в комнате.
В тринадцать лет любовь без промаха.
Там на меня в упор, по-взрослому
Глядело лето черноглазое.
Пацан в рубашечке с полосками
Хаджи-Мурата пересказывал,
Чтоб не молчать, чтоб я не слышала,
Как ходит кровь шагами-стуками,
Как самолёт скользит над крышами
И как меня зовут-аукают.
Блаженна ягода незрелая!
Об этом счастье, этой боли
Ещё не жившие, несмелые
Мы знали всё, и даже более.
Афганистан влечёт романтикой,
Чечня поёт в лиловом платьице...
Того стремительного мальчика
Разлука-родина не хватится.
И ничего, что сердце вынуто.
Зато ‒ без прошлого, без промаха.
В прицеле ‒ лодка опрокинута,
И всё черёмуха, черёмуха!..
Новогоднее (Василисе)
Посреди сезона отопительного
и снегоуборочной страды
он приходит так неосмотрительно,
рассыпает галочьи следы,
метит простодушных мандаринами
в типовых картонных сундучках,
и тебя ‒ нежившую, невинную ‒
возле ёлки носит на руках.
Девочка из сказочной галактики,
Василиса ‒ сила и лиса ‒
засияла изморозью гладкою,
огонёк улыбки заплясал.
Запусти поглубже пальцы в бороду
празднику детей всея страны.
Будь прекрасной по любому поводу,
мудрые сегодня не нужны.
Пусть твоя душа навеки рыжая
воду обращает в молоко.
Новый год кружит тебя над крышами,
а сезон охоты ‒ далеко...
Продавец живых голландских ёлочек
валенком о валенок стучит.
Василиса, мы такие сволочи.
Если догадалась, то молчи.
* * *
Так идут за кумиром кумир,
Раскачивают планету.
Помешал Эйнштейну эфир ‒
Всё, говорит, нету.
Гагарин глядит как сом
Из банки в полоску света,
Отважен и невесом.
Ничего, говорит, нету.
А Бог стоит под дождём,
Монетки на дне стакана.
Со мной, говорит, идём.
Люблю, говорит, Перельмана.
* * *
Пошли в кино, мой друг неласковый,
В дешёвый вымышленный храм.
Мы по системе Станиславского
Играя, проигрались в хлам.
Пошли в кино смотреть движение
Народных масс и мотыльков,
И сами станем совершеннее,
И отыграемся легко.
По ноябрю, по снежной кашице
Тропой падений и утрат ‒
И враз покажется, покажется,
Что знаем мы, в чём сила, брат.
Билет на входе не спросили,
В кармане ‒ чёрный пистолет.
Мы дети страшных лет России,
Шагнём с экрана ‒ и привет.
* * *
Если бы мне нос крючковатый длинный,
Горб за спиной в ситцевый огурец ‒
Я бы молчала, я бы плела корзины,
Я бы сидела сутками во дворе.
Пёс бы на солнце щурился, улыбался,
Ветер бы пел о дальней чужой стране,
Рыбой бы пахли сети мои рыбацкие,
Птицы бы хлеб и деньги носили мне.
Только б однажды что-нибудь да случилось ‒
Взрыв, ураган, цунами, чего ещё...
Я бы сказала ‒ полноте, сделай милость,
Перекрестилась бы, плюнула за плечо.
И по команде кошки, собаки, рыбы,
Львы, куропатки, сколько вас ждать ‒ орлы,
Нет, не по паре ‒ стаями все могли бы...
И человеки ‒ агнцы и козлы.
По популяции ‒ что уж там мелочиться,
Попой вот не толкайся, сиди и зри,
Как бронзовеют скалы, светлеют лица,
Как мы взмываем в область иной зари.
Всем без разбору хватит моей корзины.
Только сейчас ‒ оставьте меня одну.
Нос отрастает бабояжинный длинный,
Ухо чешу собаке, гоню волну.
© Наталья Разувакина, 1993–2019.
© 45-я параллель, 2019.