Туман в Голландии
Алексею Купрейчику, с благодарностью
А в тумане таком еле видишь слепящие фары
редких встречных машин, что ползут, как улитки, домой.
На чужом языке мы с тобой говорить опоздали,
не забывшие свой, нам с рожденья по крови родной.
Не забывшие свой и бредущие этой планетой,
два кочевника в мире оседло живущих людей,
их сковавший туман враз отпустит, и ближе к рассвету
мы увидим вдали к горизонту бегущих детей.
К горизонту бегущих, ведь сказано: «будьте как дети…»,
даже если волшебная райская притча окажется сном,
даже если за тем горизонтом им эхо ответит,
дети будут детьми и расскажут нам сказку… Потом
мы поймём эту сказку, по-своему, точки расставив,
или вспять повернём незатейливый детский сюжет,
и тогда, не привыкшие здесь к этой жизни без правил,
мы найдём тот оазис, которого в сущности, нет.
Мы найдём тот оазис в оставшихся клочьях тумана,
удивившись нечастой удаче ‒ сумели, нашли!
Только выглядит наша мечта непривычно и странно,
распадаясь на комья холодной и влажной земли.
Распадаясь на комья… Так вот он какой, нас с тобой приютивший оазис ‒
в нём всё тот же туман и слепящие фары вослед.
Разве думали мы, когда в путь бесконечный собрались,
что ни дома не будет, ни родины? Пусто… В ответ
лишь голландский туман ‒ для меня, а тебе ‒ где сегодня взгрустнётся?
На каких берегах и в какой неродной стороне?
…Знаешь, здесь всё же светит, укрывшись за тучами, солнце,
пробиваясь сквозь щели в седом от тумана окне.
28-е января 1996 года
Век скоро кончится, но раньше кончусь я…
Иосиф Бродский (Fin de Siecle, 1989)
На планете была зима ‒
то ли дождь, то ли снег с дождём…
Прижимались друг к другу дома,
пропуская в дверной проём
то ли божий свет, то ли тень,
что упрямо стремилась вверх,
закрывая собою день,
предвещая недолгий век.
Только городу не понять,
он устал от толпы машин,
что ему на веку терять?
Лишь асфальт, просевший от шин?
Что ему на веку терпеть?
Он ведь знает ‒ придёт пора,
будут старые песни петь
те, кто слов не помнил вчера,
будут жить, выходя за круг,
провожать всех идущих вдаль,
скорбным жестом парящих рук
выражая свою печаль.
И к тебе, умолкший поэт,
приведут притихших детей,
чтобы поняли ‒ смерти нет,
прикасаясь грядущим к ней.
Прикасаясь к твоей зиме,
прикасаясь к твоим стихам,
что останутся на земле,
когда с веком простишься сам.
Вечность
Владимиру Затулывитру*
Он ‒ тишина, которую возьмёшь
с собой сквозь вечность ‒ невозвратный, долгий
тот шаг посмертный и лишь ты поймёшь,
что жизнь твоя была ему дорогой
последней, той, где годы и века
останутся пылинкой на бумаге,
и только бесконечная строка
придёт к тебе с тем самым тяжким шагом,
когда, пересчитав, возьмут долги,
все те, что душу разлучали с телом…
Иди, иди… За Дантовы круги…
Там голубь, как Вергилий… Белый, белый.
_____________________________
* Владимир Затулывитер (укр. Володимір Затуливітер) ‒ украинский поэт (1944‒2003). Последний год жил в селе Бучак на Канивщине, перебравшись туда из Киева, там и произошла трагедия ‒ в ночь под Рождество 2003 года поэт задохнулся от дыма, закрыв (то ли случайно, то ли нечаянно) заслонку трубы в небольшом домике на краю села, где жил один с маленькой собачкой. Собачка могла убежать, но… Так их и нашли ‒ вместе (прим. автора).
Вкус мёда
Триптих
1
Вкус мёда в терпких яблоках осенних…
Они для нас ‒ сентябрьские гости ‒
приходят в каждый дом без приглашений
как праздник, что устраивает осень.
Вкус мёда ‒ он утешит и согреет
и сладкой дрёмой успокоит душу
(и мягкий плед покажется теплее,
а небеса ‒ неведомей и гуще),
те самые ‒ из плоти и из крови, ‒
что так легко познали привкус мёда
на яблоках и обратились словом
любви, что принесла им в дар природа,
где мы вдвоём ‒ из крови и из плоти, ‒
где мир пьянит (твоим ‒ моё дыханье…)
Вкус мёда ночь благословит и бросит
в людскую реку яблоком желанья.
2
Вкус мёда ‒ он живёт в моей вселенной
и мне привычней в яблочном просторе:
вот яблоко скатилось на колени,
в нём привкус мёда мирозданью вторит,
а за окном ‒ от сентября до марта ‒
ни дождь, ни снег (иное время года?), ‒
зима и осень смешивают карты
под вечное сиянье небосвода,
где день за днём, из ночи в ночь, листаю
страницы книг, что помнят наши пальцы,
а голос твой всё наизусть читает
из Бродского, чтоб в вечности остаться.
Но что слова? Лишь заполненье пауз,
меж тишиной и нами ‒ слабый отзвук.
Вкус мёда, привкус яблок (лета завязь) ‒
осенне-зимний разбавляет воздух.
3
Вкус мёда сквозь миры воображений
вернётся снова к яблочным просторам,
где так привычно прожит день осенний
то с летним зноем, то с дождём, который
сродни траве, деревьям с небесами,
чей зов за нас услышат наши дети,
и две слезы, пролитые над нами,
уносит в вечность набежавший ветер.
И две слезы… Ведёт тропинка в сумрак,
что мягким лунным светом околдует…
А может этот старенький рисунок
и мы с тобой ещё перерисуем?
И будто сон: такой же привкус мёда
и мы вдвоём ‒ расплывчатые тени…
А яблоки лежат всю ночь у входа
в наш дом и жаждут чуда воскрешенья.
Выбор
Вот и время пришло: или вновь улыбнулась удача ‒
к небесам прикоснуться: за ними другая земля…
Будто там колыбельную нам наша птаха наплачет,
будто там хоть кому-то родной эта песня была?
Только как нам спросить эту малую птицу, что ищет
свой серебряный голос, на радость, а может, беду:
то ли в осень любовь улетает за облаком ‒ слышишь? ‒
то ли мы, как и прежде, идём в дивном райском саду?
И земные миры там находим ‒ тропинку, как будто
как по звёздам ‒ сверяем судьбу по ударам сердец.
Вот и время пришло: и часы добавляют минуты ‒
а в ладонях лишь камни, чтоб их посчитать наконец.
Дева Мария
Вдаль засмотрится Дева ‒
Сын дорогой идёт.
Оглянулась: А где Он?
Лишь толпится народ.
И лишь воронов стая
над горою кружит,
Он голодный, усталый
и почти что не спит.
Слышишь, Дева Мария,
плачет Ершалаим?*
В дом приходят чужие
и глумятся над Ним.
…Взяв бессмертия чашу
ту, что с терпким вином,
Он уходит всё дальше.
Крест стоит под окном.
__________________________
* Древнееврейский фонетический вариант
произнесения названия города Иерусалим.
Павлу Антонову*
1. Сомнение
…И снова слушаешь небес густые звуки
и жаждешь в них распятия и муки,
но в тишине, которую найдёшь,
ты голос свой почти не узнаёшь.
Уронишь чашу, словно стон исторгнешь
и вновь собой последний миг заполнишь.
Запомнишь? И вослед за ним пойдёшь.
...А может, свет сквозь тени ‒ тоже ложь?
2. Вдохновение
Коснётся ли тебя. Бессонницей ли, тенью.
Пока ещё твоё, пока в тебе дрожит.
И снова, как тогда, ты преклонишь колени
перед его огнём, что истину творит.
И снова, как тогда, тебе прошепчет голос
всё то, что он вложил в твоё небытие,
он будет словно нить, которой каждый волос
врастает с болью в жизнь, но пестует её.
…коснётся ли тебя. И ты поймёшь, увидишь:
уже короче дни, длиннее вечера.
И все твои слова, что их теперь услышишь,
на крики птичьих стай откликнутся: пора,
3. Белое и чёрное
Ну что же ты ищешь: по белому ‒ белым…
Движения резки. Мир крошится мелом,
ладони протянешь: по чёрному ‒
чёрным.
Пред образом встанешь ‒ чужим, рукотворным,
молитвой омоешь, как в детстве… Приснится:
по белому ‒ белым. Святая десница.
__________________________
* Павел Антонов (англ. Pasha Antonov) ‒ современный арт-фотограф, художник-портретист, а также автор текстов и интервью с выдающимися деятелями современной культуры. В настоящее время живёт в США.
Перечитывая «Венецианские строфы» Иосифа Бродского
Владимиру Соловьёву и Елене Клепиковой,*
с любовью и благодарностью
1.
…за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.
Иосиф Бродский, «Венецианские строфы»
Открыть чернила, взять перо и вновь, Иосиф,
забыть о том, что дождь по стёклам серебрится,
и что закат так нежно абрикосов,
а вечер тих. Перевернуть страницу.
Ах этот миг взаимных одиночеств,
он нас узнал, накрывши книжной пылью,
когда у будущего нет финальных строчек,
а настоящее срослось корнями с былью.
И где-то там ‒ Дворец венецианский
тоскует в полночь по теням ушедших дожей,
и спит канал вдоль улочки голландской,
хоть чем-то на Венецию похожей.
А где-то здесь, перечеркнув пространство,
что обживает сумрак постепенно,
пока ещё с завидным постоянством
пишу, надеясь на созвучие Вселенной
к тебе? К себе? Из «строф венецианских»
тяну по ниточке на собственную пряжу.
И вновь твой книжный город итальянский
зовёт пройтись по площади бумажной,
чтоб оказавшись в сказочной гондоле,
припомнить звук весла, к воде манящий,
и голос слышать днём в зовущем хоре
колоколов, чей звон окутал башню
Святого Марка, где святою мерой
отмерят срок свой каждой божьей твари,
что каждым вздохом продолжает верить,
той верой, по которой нам воздали
под этим солнцем или где-то ближе,
где выпадает жить пока что всуе.
(Поскольку там, где мы прожили жизнь, не выжить,
хоть здесь знакомый контур нарисуем
или напишем). Что пером, что кистью ‒
эффект один и тот же ‒ мы всё те же ‒
вот только всё сильнее горечь истин
и чудеса случаются всё реже.
И в городе, что сам ‒ тысячелетье,
забыв отметить точку невозврата
играет с нами прошлое столетье
в свой карнавал, перебирая даты
и этим возвращая неизбежность
не повторений, нет, воспоминаний,
когда тебе уже любая местность
становится особенно желанней
иной привычки, на которой время
и даже быт оставили примету,
и крикнув: «Здравствуй, нынешнее племя!..»** ‒
поймёшь, что расставаний больше нету,
а есть, накрывший всех, небесный купол
с меняющими форму облаками ‒
движенье ‒ и другой сюжет придуман,
где мы являемся лишь частью старой драмы
и мир закручен ‒ верх и низ ‒ спиралью,
чуть прикоснёшься ‒ обрываешь струны,
а весь финал перемещён в реальность
дорожки ‒ то ли звёздной, то ли лунной ‒
там в хрупкой тишине скользит гондола
по водной глади, обращая в вечность
и ночь, и спящий город, на котором
свой взор остановила бесконечность
старинной книги, что скучать осталась
на мокром подоконнике вчерашнем.
Ну, а пейзаж запомнить? Что за шалость?
Он был и будет. И продлится ‒ дальше…
___
* *Владимир Соловьёв и Елена Клепикова ‒ русско-американские писатели, политологи, друзья Иосифа Бродского и авторы книг о нём.
** «Здравствуй, нынешнее племя!» ‒ строчка из песни рок-группы «Наутилус Помпилиус».
2
Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.
Иосиф Бродский, «Венецианские строфы»
…Сильнее, дольше дождь сквозь облака ‒
такой финал у осени голландской ‒
(и климат влажный, и штормит слегка,
но глаз привык к размытым, блёклым краскам),
хотя тебе до красок ли, когда
душа твоя свободна и крылата,
она теперь, как ты писал, звезда
в полоске из рассветов и закатов,
где вновь ‒ всё та же вечность ‒ вне земли ‒
где до небес ‒ всего лишь только малость ‒
века, что были длинными ‒ прошли,
столетия ‒ вернулись и остались.
Переплелись ‒ Венеция, Нью-Йорк
и городок, чей быт скучней и глуше,
который даже вспомнить бы не смог
прилежный ученик, умевший слушать.
…Патриархально-сельский уголок,
с названием, столь непривычным уху*, ‒
полсотни крыш, два озерца ‒ в кружок
и церковь, что видна на всю округу,
ещё канал да мостик разводной
украсят пасторальную картину,
и шум тысячелетий стороной
промчится здесь, как редкие машины,
едва нарушив эту благодать
своим вторженьем сквозь её пространство,
чтобы собой финал дорисовать ‒
всю нашу жизнь, что грезит постоянством ‒
и снова тишина из года в год ‒
тут не бывает бед и потрясений ‒
ну, может быть зима, (чуть снег пойдёт),
а может быть, (нечастый), гром весенний.
А что Нью-Йорк? И там ‒ снега ‒ не те,
как пишет друг: «Мы в Новом Амстердаме,
пусть бывшем…» ‒ но на данной широте**
не их, не нас не балуют снегами
ни сам декабрь, ни, собственно, январь ‒
два месяца любимые у детства ‒
когда сулит обновки календарь
и сам велит быстрее в них одеться,
чтоб не забыть и выучить мотив,
метелью спетый ниже на полтона,
а после повторять речитатив
капели марта столь же увлечённо ‒
с крыш будто с неба (всё ж таки вода!),
как ты любил говаривать «водичка…»,
в которой отразится навсегда
прошедший день, что в общем-то обычно
для вечности… Стремление назад,
как и вперёд ‒ всего одно мгновенье,
а, впрочем, взгляд меняется стократ
и только продлевает изумленье,
когда в тени раскрытого окна
(с теченьем лет меняется рисунок),
плывёт корабль и за ним волна
и смотришь, и теряешь время суток.
Перечитав заветный ветхий том,***
«Венецианских строф» коснувшись слухом,
уходишь, окольцованный кольцом
своих же строк, переполняясь звуком
нездешней Адриатики, и в ней
уже не ищешь отзвука у слова…
... А вечер тих и облака темней
и дождь по стёклам серебрится снова.
____________________________________________
* Городок Smilde (Нидерланды), где в настоящее время проживает автор;
** «Мы в Новом Амстердаме, пусть бывшем…» ‒ строчка из письма В. Соловьёва автору;
*** Здесь имеется ввиду двуязычное издание греческих эпиграмм (нашли на столе И. Бродского после его смерти).
Струна
Значит знала
она эту тайну твою ‒
этот танец огня,
где как искра взлетала.
Что же ты потерял
в этом диком раю,
что же вновь приобрёл,
начиная сначала.
Только ты не простил
ей безумный надрыв,
тот высокий мотив,
на котором звенела.
Но когда отпустил ‒
словно приворожил…
У горящей свечи
твоя женщина пела?
© Наталья Писарева, 2015–2019.
© 45-я параллель, 2019.