Наталья
Новохатняя

* * *

А жизнь глядит в окно порханьем воробьиным

И веткой, что в грозу тук-тукает: впусти!

Натруженным мячом, что, слава богу, мимо,

И парочкой фигур – столкнулись по пути.

А жизнь трезвонит в дверь сутулым почтальоном,

Соседкой, что пьяна по праздникам и так,

Заботами друзей и королём червонным,

Что любит или нет, всё не решит никак.

Настанет ночь, и сны помчатся вереницей

И сманивать начнут в заоблачную высь…

Успеется. И вот, дрожа в руках синицей,

Пульсирует, пестрит не прожитая жизнь.

Август

Звезда летела за звездою

На зависть тем, кто сам бескрыл.

Держать желанье наготове…

– Что, загадала? – ты спросил.

В ответ наклоны пряных листьев,

Безгласых, как в немом кино.

А вечер жарко и душисто

Дышал в раскрытое окно.

В Старом Орхее*

____________

*историко-археологический комплекс недалеко от Кишинёва

Вид из окна

Гляжу в окно – три кошки рыжие

Устроились на ветке длинной.

Клубки пушисто-неподвижные

Лениво жмурятся на мир мой,

На двор, одетый по-осеннему,

Без снежных пелерин на крышах,

И на качели, что растерянно  

Взлетают к небу – выше, выше…  

На полонез метлы и дворника…  

От «па» их никуда не деться, 

И приближенья ждёт покорное, 

Рисованное мелом, сердце.

* * *

Волною света окатить дома,

блеснуть зрачком разнежившейся лужи…

Из списка зим ещё одна зима

истает вот сосулькою недужной.

Тебе не с ней, за ветку удержись…

На многоточие меняя точку,

под птичий посвист, звонкий, будто жизнь,

очнуться неприметной глазу почкой.

Ловить лучи щеками бледных крыш,

пелёнками, что от рожденья влажны,
и памятью… Куда же ты бежишь

вслед за ручьём корабликом бумажным?..

Вот опять на рассвете приснится

1.

Затихал воспалённый закат.

Ночь, как странница, в дом приходила,

Одиночества муку делила

И её умножала стократ.

Помолиться б – померкли слова,

Ни одно не засветит звездою.

Помнишь, счастливы были те двое?

Но откликнется память едва ль.

Как в тумане: корма корабля,

Взмах руки – взлёт испуганной птицы…

Вот опять на рассвете приснится,

Потускневшим узором коря.

Солона, словно море, щека

Одиссеевым вечным проклятьем.

Но уверенно рвёт вдовье платье

Серебристой оливы рука.

2.

В прерывистом дыхании ветров,

Напевах моря, яростных и нежных,

В улыбке Эос, перекличке снов

Едва сбываться робкою надеждой.

Соль на губах насупленных камней.

Тревожны в поднебесье крики чаек.

Как мало Хронос отмеряет дней

Для слов любви, всё больше для печали.

Желтеет глаз недремлющей луны,

Не оторваться (помни Пенелопу).

Но не дели с другою наши сны,

Сверкать ему тогда зрачком Циклопа!

Когда бы слово возвратить назад…

Но облака привычные на страже:

Летуч и белоснежен их отряд.

Да сохранит безумных и отважных.

3.

…Как полдень млел. Медовый, был он слаще

И рук, и губ... Они сбывались чаще,

Чем сны. Те, впрочем, вовсе не сбывались,

Как странники захожие, скитались.

А вот сегодня – и смешно, и чудно –

Явился странник. Кто он и откуда?

Он подошёл, погладил ветвь оливы.

Та побелевшей потянулась гривой

Навстречу ласке. Кто к ней глух, ответь?

Но промолчала, молодея, ветвь…

* * *

Всё в мире выпукло и зримо:

Скамья, в прожилках блеклый лист

И пёс – смиренным пилигримом

Потрусил прочь под детский свист,

И чуть продрогшая аллея,

Что до фонтана и назад…

Здесь, славой каменной темнея,

Поэты выстроились в ряд.

Лишь свет, что золотистой пылью

Струится из, струится сквозь…

Зачем-то сердце мне навылет

Пробил…Пока что обошлось.

А там, наверно, всё иначе…

Разгадку до поры тая,

Кружиться мотыльком незрячим

Над яркой свечкой бытия.

* * *

Если ты говоришь о Боге, значит, труба, приплыли.

Если чудится знак в каждом мигающем автомобиле,

в каждой карте, с настойчивостью самоубийцы бросающейся под ноги…

Милый, прошу, не надо, ни слова о Боге!

Лучше прочесть Его в небрежно наляпанных красках рассвета,

в жарком дыхании выигрывающего свою битву лета,

в троллейбусной давке (да-да, и в ней тоже!), в стометровке бегущих наперегонки улиц,

в кошках, что выгнули спины, но ни перед кем не прогнулись.

…или молчать, тишину наполняя восхитительными мечтами,

улыбаться друг другу губами, глазами и снова губами…

От любовной истомы (и чуточку от смущения) опускаются веки.

Милый, ведь правда, как замечательно ощущать себя человеком!

И вот это живое, что бьётся вокруг и под нашей с тобою кожей,

это и есть, мой милый, тот самый Боже,

о котором что ни скажи, всё будет не так, смешно, нелепо.

Давай же просто молчать. И смотреть друг на друга глазами неба.

Женское. Очень понятное

Грудой измятою – платья, костюмы и блузки.

Зеркало тихо потеет, устав улыбаться.

А суррогатное солнце обыденно тускло

Светит в примерочной. Скука дневных декораций.

Взгляд продавщицы – ресницы в полметра – надменен.

Камеры взгляд недоверчив (такая работа).

Женщины бродят по пёстрым одёжным аллеям,

Ищут…Так ищут места приземленья пилоты.

С плечиков острых свисают крылами до пола

Томные блузки, терпя повлажневшие руки.

Дама, в испуге отпрянув от знойных футболок,

Без навигатора вышла на улицу БРЮКИ.

Вот и наметились те, кто, отбросив сомненья,

Точно решились платить за наживки для счастья…

Смех: продавщицу в запарке понятных волнений  

Спутали вдруг с манекеном в таком же атласном.

За шторой

тело  

линий излом на квадрате простыни 

белым пятном разбавляло синие сумерки

штора

комнату пряча от яркой россыпи

звёзд, трепетала полупрозрачной туникой

руки

там в перспективе сплетаясь с нежностью

мрачно грустили плетьми недвижимо-вялыми

месяц

в окна чужие глядя невежливо

глазом недобрым, пугал ночными кошмарами

тело

вот бы прижаться к другому белому

простынь деля на двоих – месяц пусть завидует

руки

ожили б сразу и стали смелыми

ласке служа добровольно ночными гидами

штора

взгляд любопытный бросив украдкою

тихо вздохнула бы от…или просто вздохнула

тело 

линии длинные тёплые гладкие 

долго крутилось – не так всё – однако заснуло

Зимняя песня
 

Белоснежною шалью на плечи озябших домов,

На сутулые спины прохожих, на голые руки

Молчаливых деревьев. Те, впрочем, привыкли без слов,

Обменяв их на краски и звуки.

Белоснежною шалью на куцые нити дорог.

Что за мойры их пряли в безумии или в подпитье?

То петляют нещадно – смиритесь, хозяева ног, –

То, запутавшись, злятся. И рвутся уставшие нити.

Белоснежною шалью надёжно укутан, укрыт

Этот город. Его терпеливо баюкала вьюга.

Засыпал, уронив, как игрушку, весь ворох обид.

Задремали и мы, обретя, наконец-то, друг друга.

* * *

Знаешь, в глубине моей квартиры

Между шкафом и скрипучей дверью

Прижилась звезда. Сидит тихонько.

Будто бы испуганный мышонок.

Лишь ночами в темноте безглазой,

Светится улыбкой виноватой:

Мол, светить должна я, вы поймите…

Спросишь, как попала? Я не знаю.

Август-то богат на звездопады.

Кто нырнёт в объятия полыни,

Кто заглянет в зеркала-озёра,

А она…ну что же, так случилось.

Но когда смотрю я на свеченье,

Почему-то обмирает сердце,

И ужасно делается жалко,

Разобраться бы ещё, кого…

* * *

Не всматривайся…

Тёмный дивный град

Одновременно далеко и близко.

Лора Трин

Когда бы заблудиться – только здесь.

Загадкой манят полукружья арок.

Темны следы средневековых пьес,

Страницы до сих пор пылают жаром.

Печальный ангел замер в тупике.

Возле cобора вдруг по-русски «гули-гули»…

В ответ ворчание на мёртвом языке

Туристами встревоженных горгулий.

Здесь дивных замков строгие черты

Река в дремотной неге размывает,

А выгнутые спинами мосты –

Ключи к тобой придуманному раю.

Кольцо

Я помню, как сейчас: я шла по парку.

Кусты стояли, словно часовые.

Деревья же, измученные зноем,

Листву свою роняли прежде срока.

И так назойлив был цветочный аромат,

Как будто сотни женщин надушились.

Или одна, что мне идёт навстречу

И юбкой длинною аллею подметает…

Но кто она? Я ж говорю – цыганка!

Тогда, в самом начале девяностых,

Полно их было в городе. Бродили

Мужчины, женщины… У женщин на руках

Посапывали смуглые младенцы.

Едва младенцы начинали хныкать,

На Божий свет вываливались груди,

И крохотные ротики терзали

В звериной ярости лиловые соски.

Цыганка же моя была одна.

– Давай тебе на счастье погадаю…

Представить Кишинёв без этой фразы!

От парка Пушкина до самого вокзала

Жужжит она назойливою мухой.

А отмахнёшься – месть придёт мгновенно:

Так проклянут, что жизни рад не будешь.

«Всё суеверие», – смельчак промолвит редкий,

Украдкой поплевав через плечо.

– Давай тебе…

Я отшатнулась и рванула прочь.

Она за мной. И запах её тела

Накатывал удушливой волною.

Как долго продолжалась эта гонка?

Аллея пролетала за аллеей,

Так мог бы пролетать за веком век.

Но за спиной вдруг стало странно тихо.

Ужель черноволосая отстала?

Отстала, да, вдогонку бросив слово.

Мне не послышалось, она сказала «мама»?

Остановилась я, как вкопанная. Мама

В то лето неожиданно слегла.

Болезнь, съев румянец на щеках,

Прожорливая, добралась до тела.

Врачи, лекарства – всё было впустую.

Цыганка объяснила это сглазом.

Но если ей отдам своё кольцо,

Что золотом сверкает горделиво…

Да что кольцо – я б душу отдала!

Домой вернулась без кольца, конечно.

Открыла дверь – и запах свежей сдобы

Ударил в нос. Как выяснилось, мама,

Почувствовав себя намного лучше,

Соскучилась лежать без дела –

И вот на блюде горка пирожков.

Рассказывала так и улыбалась,

И золотом казалась та улыбка.

А в волосах светилось серебро.

Я знаю, знаю, просто совпаденье.

Цыганка – лишь мошенница из многих.

Мы с нею, впрочем, больше не встречались.

Цыгане вообще пропали с улиц,

Переселились в пышные дворцы.

Болтают: мол, их промысел сменился,

Стал прибыльней намного, но опасней,

И молодые парни мрут, как мухи,

Едва дожив до двадцати пяти.

А золота на женщинах цыганских,

Как фруктов по Молдове в год обильный.

Но могут ли все кольца, серьги, цепки

Заменой стать любимых и родных…

Кошка

Мы с ней повстречались однажды под вечер,

Смущённые обе нежданною встречей.

Не я, но другая оправилась первой.

О, взгляд тот янтарный, о, стать королевы!

Кривилась усатым презрительным ртом,

Асфальт, как невольника, била хвостом.

Затих, распластавшись под лапами, ветер.

Во взгляде её проплывали столетья.

Неспешные волны далёкого Нила

Меня за собою манили, манили…

К подножию жёлтых немых пирамид,

Чья мудрость на солнце, как слиток, горит.

И мнилось мне, встреча отнюдь не случайна.

Вот-вот разгадаю я древнюю тайну,

Вот-вот расколдую чужое величье,

Что бродит по свету в кошачьем обличье,

И мягкая поступь тревожит века.

Печаль притаилась в границах зрачка.

Но мне ли тягаться с заклятием древним?

И сумрак ночной был, конечно же, первым:

На мир навалился, не видно ни зги.

Беги от него, сквозь столетья, беги…

Круг

 … во-вторых, потому что тоска разыгралась под вечер.

Даже звёзды тоскуют, смотрясь в помрачневшее озеро.

Стало жаль своей юности. Где вы, тогдашние встречи

И признанья смущённые? Время бесстрастным бульдозером

Разровняло любовь и обиды. А в третьих, а в третьих,

Снова это «курлы»… Равнодушно махнув на прощание

Серебристым крылом, устремилось к закату, и ветер

Как-то шумно вздохнул. Впрочем, он не давал обещания

Быть примерным и тихим.

…А скатерть была белоснежна.

Чашку чая? Прошу… Ах, простите, такая неловкая!

Пальцы мигом отпрянули, и, застеснявшись, надежда

Заслонилась багровым румянцем, надменною бровкою.

Как пуглива ты, юность. А может, доверчива слишком.

Ну, какая любовь? Всё случится позднее, поверь мне.

Но однажды столкнувшись (да это…вчерашний мальчишка!),

Вдруг прозреть: всё давно уж случилось.

И это, во-первых.

Мы

Моим друзьям посвящается

…И в кошмаре не приснится.

Разлетелись, словно птицы,

Как ресницы по глазнице,

И подруги, и друзья.

По заморским бродят странам,

Дышат солью океанов

И в чужие ходят храмы,

Хоть, наверно, и нельзя.

Их нечастые приветы,

Как подачки от инета,

Лепестки с чужих букетов:

Вот посыпались – лови!

В одноклассниках, в контакте…

Где ты, где ты? Что ты, как ты?

И в инете, как на вахте,

Для сеанса болтовни.

Чтобы вспомнить, как ругались,

Вечерами провожались

И, конечно, целовались –

Не гляди на нас, луна!

Как взрослели, как дружили,

Со слезами хоронили,

Поминали, молча пили,

Всё до капли, всё до дна…

Но заполнилась страница.

Разлетелись, словно птицы,

Как ресницы по глазнице,

И подруги, и друзья. 

– Что на родине постылой?

Знаешь, мамина могила…

– Не волнуйся, я сходила. 

В цвете яблочном земля…

…Весь опутан проводами,

Весь изрезан поездами,

Содрогнётся вместе с нами,

Мир под самолётный рёв.

Это мы, на старом фото.

Как улыбки беззаботны!

Год? Да чёрт с ним, с веком, с годом…

Только надпись:

Кишинёв.

На ночь глядя
 

Извилиста, задумчива, темна,

Спешила улица. Фонарный свет неяркий,

Увлёкшись ненароком встречной аркой

И изучив её округлости сполна,

Сбегает. Не лови – не удержать.

Любовник ветреный, влекомый новизною.

Но ровен свет звезды над головою –

Постой же, улица, прошу, замедли шаг.

Набросок
 

А в окне осеннем горит листва,

А в осеннем небе всё птицы, птицы.

В виртуозных росчерках синева,

Поглядеть на них – голова кружится.

Или те выводят стальной узор,

В облака нацелясь крылатой бритвой? 

Так напрасен труд, и широк зазор –

Нет ни раненых, ни убитых.

Не в отместку ли простучать дождём…

И в грехах чужих неповинны, листья

Облетят с зарёванным октябрём

Непривычно быстро.

За окном продрогшим умрёт листва.

Белоснежным саваном – глянь, – накрыли.

На губах трепещут слова, слова.

Не дают покоя чужие крылья.

О  всякой всячине

Проснуться. Дёрнуть сон за нитку.

Вернись-вернись! Пропал, исчез.

В кофейной гуще, в чашке липкой

Блуждать – искать следы чудес.

Помада, тушь, расчёска, джинсы.

Прощальный чмок – ну, всё, ушла.

Менять невыспавшихся принцев

На мир: тропинку до угла,

Шагов пятнадцать, может, двадцать, 

Маршрутку, ругань, толчею,

Где кто-то с кем-то лезет драться,

На телефонное «люблю»,

На улиц и домов верченье,

Дорожные пересеченья,

На приболевший светофор,

На бестолковую работу,

На сплетни, планы на субботу,

На «обокрали!», «сумка!», «вор!»…

Да, этот мир – такое дело,

Ни до кого ему нет дела.

И вот под вечер и без сил

Плестить домой. Привет, устала?

Ага, а может, по скандалу?

Да нет, уж лучше по бокалу

Какая разница чего:

Картин и песен, книг и мнений,

И строчек из стихотворений,

И тот поэт, конечно, гений,

Что б ни болтали про него…

…А вечер, взрослый и уставший,

Всё в этом мире повидавший,

Уже склонился на плечо

Дремотой, головою принца,

И ночь, как сказка, длится, длится,

И жизни хочется напиться

И пить – ещё, ещё, ещё.

По мотивам картины Ренуара «Купальщицы»

Воздух, зноем истомлённый.

Облака, трава, вода.

Там, под сенью спелой кроны,

Развалилась нагота.

На свободе нынче груди,

Пышных бёдер мощь и стать.

Как окорока на блюде.

Ах, кому бы обглодать!

Алым цветом рдеют щёки.

Призадумалась – о чём?

Синева целебным соком

С неба всё течёт, течёт,

Тела женского касаясь,

Шляпки, дерева, воды…

С отражением сливаясь,

Прежде рухнув с высоты.

* * *

Под каплями росы согнётся стебелёк.

Светило зреет яблоком на блюде.

Нашкодившим котом сон юркнет за порог –

Лови, лови! – наверняка забудешь.

Лишь смутное «прости», неловкое «прощай»…

Ах, боже мой, какие сантименты!

Горячий, как июль, мне в чашку льётся чай

И стынет, как декабрь. И канет в Лету.

После дождя. Прогулки с городом
 

Старинный особняк в морщинах и заплатах.

Едва коснись его – и рухнет, не спасти.

И тротуар, предчувствий полон, весь заплакан:

Прости-прости…

Но что поделать, все судьбе покорны,

И в парке, в камень обрядившийся навек,

Тот, гений… Памятник воздвиг нерукотворный

И умер в муках, будто человек.

Омыт дождём, собор вдали белеет.

Гигантский парусник. И кажется – вот-вот

Он двинется по парковым аллеям,

Макушкою дразня небесный свод.

И в этот миг в залитом светом парке

Легко поверить: чудо всё же есть...

Пловцом отчаянным нырну под своды арки,

Чтоб вынырнуть – когда и где? – Бог весть.

Про старость

Я хотела бы стать

приятной чистенькой старушкой

с розовыми щёчками

и ореолом из белых кудряшек.

Я носила бы брюки,

потому что юбки – это для тех,

кто крутит перед жизнью упругим задом:

эй, ты, обрати на меня внимание!

Давай померяемся силами – кто кого!

Старушки только хихикают.

Они-то знают, что будет дальше.

Наглые упругозадые

пойдут с жизнью на таран

и, конечно, проиграют.

Жизнь пожуёт их лбы и щёки,

разрисует сине-чёрными

бугристыми венами ноги.

Когда груди обвиснут, а глаза поблекнут,

жизнь бросит их, жалких и растерянных,

на облупленные скамейки

и пойдёт себе дальше.

Старушки знают…

Только никому об этом не рассказывают.

Да их всё равно не станут слушать.

И сидит на скамейке

такая милая чистенькая старушка,

сидит и улыбается.

А жизнь, проходя мимо, вдруг остановится,

удивлённо хмыкнет и подумает:

«Надо же…Может, зря я так…?»

Впрочем, кто знает, что она на самом деле подумает.

Рисую
 

Рисую: суету двора,                                 

Обшарпанный карниз и крышу

И два распахнутых крыла

Навстречу солнцу – выше, выше…

Листвы встревоженной укор,

Былинки нежной трепетанье…

Какой диковинный узор.

Какое жизни ликованье.

Сказка на ночь

Потемнело, погрустнело,

Раззевалось, присмирело…

Скрип – в дверях свеча, чепец.

Глянет строго и сердито.

– Почему глаза открыты?

Вот уж я тебе, малец…

– Не ругай меня ты, няня.

Я б уснул, но там, в чулане,

Кто-то стонет и сопит.

Дядька сказывал про Лихо…

– Старый чёрт… Гляди – всё тихо.

Спи, и лихо тоже спит.

Хитрецой блеснули глазки.

– Расскажи-ка, няня, сказку

Про диковинных людей.

Брови хмурятся сурово,

Но слова уж наготове.

– Ладно, слушай, лиходей.

И польётся, и помчится,

Про царя да про царицу,

Про прекрасную Жар-птицу,

Про Кащееву иглу,

Что на острове Буяне,

Про Добрыню, про Полкана,

Про крестьянского Ивана,

Про лягушку, про стрелу…

Неподдельно восхищенье.

Верно, платой – вдохновенье

Освятит его перо,

Обмакнув сперва в чернила.

Это будет или было?

Померещилось, приснилось,

Сгинуло давным-давно…

Но пока – лишь ночь да сказки.    

Вот уже сомкнулись глазки.

Горько плакала свеча.   

О героях ли могучих,

О судьбе ли неминучей,

Что ударит сгоряча

Злобой, сплетнями, наветом

И дуэльным пистолетом…

Чур меня, молчи-молчи!

Няня крестится в испуге.

За окном буянит вьюга,

Волком злобится в ночи.

Шарада

Мой первый слог – не смейтесь только – люб.

Да, был мне люб глазами цвета скуки.

С какой бы радостью взяла я на поруки

Насмешливый излом надменных губ.

А эти пальцы…имя им – волна.

Касаться ласково, но отбегать пугливо.

Валун обглоданный на берегу залива

Хранит молчанье, в чём и чья вина.

Мой слог второй – застенчивое лю?

Скорее лю-лю-лю с издёвкой нарочитой.

С волною мы давно и прочно квиты,

И шансы на люблю равняются нулю…

Я знаю, что по правилам шарад

Я не должна была… Но кто и что нам должен?

Дыханье осени позолотило кожу.

(Приветы валуну, он будет рад.)

* * *

бредить зимой… в бесприютном бесцветном дне

улиц скукоженных, мрачных застывших лиц

не отыскать покоя…так много «не»,

как потянувшихся вдаль перелётных птиц

только одна вот…да улетай же – кыш!

время бросаться в объятья чужих площадей,

улиц, домов, разомлевших на солнце крыш

ну же, лети! не бери примера с людей

те привыкают к дому, как к будке псы

воспоминаний цепь всё бренчит, бренчит

прошлое с будущим ставятся на весы

кто проиграет? да тот же, кто победит

птицам не стоит…сделав прощальный круг,

и – к облакам, на поиск других планет

бредить зимой…всё надеясь: следы разлук

вдруг обретут покой, обретая цвет