* * *
Под каплями росы согнётся стебелёк.
Светило зреет яблоком на блюде.
Нашкодившим котом сон юркнет за порог –
Лови, лови! – наверняка забудешь.
Лишь смутное «прости», неловкое «прощай»…
Ах, боже мой, какие сантименты!
Горячий, как июль, мне в чашку льётся чай
И стынет, как декабрь. И канет в Лету.
Шарада
Мой первый слог – не смейтесь только – люб.
Да, был мне люб глазами цвета скуки.
С какой бы радостью взяла я на поруки
Насмешливый излом надменных губ.
А эти пальцы…имя им – волна.
Касаться ласково, но отбегать пугливо.
Валун обглоданный на берегу залива
Хранит молчанье, в чём и чья вина.
Мой слог второй – застенчивое лю?
Скорее лю-лю-лю с издёвкой нарочитой.
С волною мы давно и прочно квиты,
И шансы на люблю равняются нулю…
Я знаю, что по правилам шарад
Я не должна была… Но кто и что нам должен?
Дыханье осени позолотило кожу.
(Приветы валуну, он будет рад.)
Кошка
Мы с ней повстречались однажды под вечер,
Смущённые обе нежданною встречей.
Не я, но другая оправилась первой.
О, взгляд тот янтарный, о, стать королевы!
Кривилась усатым презрительным ртом,
Асфальт, как невольника, била хвостом.
Затих, распластавшись под лапами, ветер.
Во взгляде её проплывали столетья.
Неспешные волны далёкого Нила
Меня за собою манили, манили…
К подножию жёлтых немых пирамид,
Чья мудрость на солнце, как слиток, горит.
И мнилось мне, встреча отнюдь не случайна.
Вот-вот разгадаю я древнюю тайну,
Вот-вот расколдую чужое величье,
Что бродит по свету в кошачьем обличье,
И мягкая поступь тревожит века.
Печаль притаилась в границах зрачка.
Но мне ли тягаться с заклятием древним?
И сумрак ночной был, конечно же, первым:
На мир навалился, не видно ни зги.
Беги от него, сквозь столетья, беги…
Вот опять на рассвете приснится
1.
Затихал воспалённый закат.
Ночь, как странница, в дом приходила,
Одиночества муку делила
И её умножала стократ.
Помолиться б – померкли слова,
Ни одно не засветит звездою.
Помнишь, счастливы были те двое?
Но откликнется память едва ль.
Как в тумане: корма корабля,
Взмах руки – взлёт испуганной птицы…
Вот опять на рассвете приснится,
Потускневшим узором коря.
Солона, словно море, щека
Одиссеевым вечным проклятьем.
Но уверенно рвёт вдовье платье
Серебристой оливы рука.
2.
В прерывистом дыхании ветров,
Напевах моря, яростных и нежных,
В улыбке Эос, перекличке снов
Едва сбываться робкою надеждой.
Соль на губах насупленных камней.
Тревожны в поднебесье крики чаек.
Как мало Хронос отмеряет дней
Для слов любви, всё больше для печали.
Желтеет глаз недремлющей луны,
Не оторваться (помни Пенелопу).
Но не дели с другою наши сны,
Сверкать ему тогда зрачком Циклопа!
Когда бы слово возвратить назад…
Но облака привычные на страже:
Летуч и белоснежен их отряд.
Да сохранит безумных и отважных.
3.
…Как полдень млел. Медовый, был он слаще
И рук, и губ... Они сбывались чаще,
Чем сны. Те, впрочем, вовсе не сбывались,
Как странники захожие, скитались.
А вот сегодня – и смешно, и чудно –
Явился странник. Кто он и откуда?
Он подошёл, погладил ветвь оливы.
Та побелевшей потянулась гривой
Навстречу ласке. Кто к ней глух, ответь?
Но промолчала, молодея, ветвь…
Кольцо
Я помню, как сейчас: я шла по парку.
Кусты стояли, словно часовые.
Деревья же, измученные зноем,
Листву свою роняли прежде срока.
И так назойлив был цветочный аромат,
Как будто сотни женщин надушились.
Или одна, что мне идёт навстречу
И юбкой длинною аллею подметает…
Но кто она? Я ж говорю – цыганка!
Тогда, в самом начале девяностых,
Полно их было в городе. Бродили
Мужчины, женщины… У женщин на руках
Посапывали смуглые младенцы.
Едва младенцы начинали хныкать,
На Божий свет вываливались груди,
И крохотные ротики терзали
В звериной ярости лиловые соски.
Цыганка же моя была одна.
– Давай тебе на счастье погадаю…
Представить Кишинёв без этой фразы!
От парка Пушкина до самого вокзала
Жужжит она назойливою мухой.
А отмахнёшься – месть придёт мгновенно:
Так проклянут, что жизни рад не будешь.
«Всё суеверие», – смельчак промолвит редкий,
Украдкой поплевав через плечо.
– Давай тебе…
Я отшатнулась и рванула прочь.
Она за мной. И запах её тела
Накатывал удушливой волною.
Как долго продолжалась эта гонка?
Аллея пролетала за аллеей,
Так мог бы пролетать за веком век.
Но за спиной вдруг стало странно тихо.
Ужель черноволосая отстала?
Отстала, да, вдогонку бросив слово.
Мне не послышалось, она сказала «мама»?
Остановилась я, как вкопанная. Мама
В то лето неожиданно слегла.
Болезнь, съев румянец на щеках,
Прожорливая, добралась до тела.
Врачи, лекарства – всё было впустую.
Цыганка объяснила это сглазом.
Но если ей отдам своё кольцо,
Что золотом сверкает горделиво…
Да что кольцо – я б душу отдала!
Домой вернулась без кольца, конечно.
Открыла дверь – и запах свежей сдобы
Ударил в нос. Как выяснилось, мама,
Почувствовав себя намного лучше,
Соскучилась лежать без дела –
И вот на блюде горка пирожков.
Рассказывала так и улыбалась,
И золотом казалась та улыбка.
А в волосах светилось серебро.
Я знаю, знаю, просто совпаденье.
Цыганка – лишь мошенница из многих.
Мы с нею, впрочем, больше не встречались.
Цыгане вообще пропали с улиц,
Переселились в пышные дворцы.
Болтают: мол, их промысел сменился,
Стал прибыльней намного, но опасней,
И молодые парни мрут, как мухи,
Едва дожив до двадцати пяти.
А золота на женщинах цыганских,
Как фруктов по Молдове в год обильный.
Но могут ли все кольца, серьги, цепки
Заменой стать любимых и родных…
* * *
Не всматривайся…
Тёмный дивный град
Одновременно далеко и близко.
Лора Трин
Когда бы заблудиться – только здесь.
Загадкой манят полукружья арок.
Темны следы средневековых пьес,
Страницы до сих пор пылают жаром.
Печальный ангел замер в тупике.
Возле cобора вдруг по-русски «гули-гули»…
В ответ ворчание на мёртвом языке
Туристами встревоженных горгулий.
Здесь дивных замков строгие черты
Река в дремотной неге размывает,
А выгнутые спинами мосты –
Ключи к тобой придуманному раю.
По мотивам картины Ренуара «Купальщицы»
Воздух, зноем истомлённый.
Облака, трава, вода.
Там, под сенью спелой кроны,
Развалилась нагота.
На свободе нынче груди,
Пышных бёдер мощь и стать.
Как окорока на блюде.
Ах, кому бы обглодать!
Алым цветом рдеют щёки.
Призадумалась – о чём?
Синева целебным соком
С неба всё течёт, течёт,
Тела женского касаясь,
Шляпки, дерева, воды…
С отражением сливаясь,
Прежде рухнув с высоты.
* * *
Знаешь, в глубине моей квартиры
Между шкафом и скрипучей дверью
Прижилась звезда. Сидит тихонько.
Будто бы испуганный мышонок.
Лишь ночами в темноте безглазой,
Светится улыбкой виноватой:
Мол, светить должна я, вы поймите…
Спросишь, как попала? Я не знаю.
Август-то богат на звездопады.
Кто нырнёт в объятия полыни,
Кто заглянет в зеркала-озёра,
А она…ну что же, так случилось.
Но когда смотрю я на свеченье,
Почему-то обмирает сердце,
И ужасно делается жалко,
Разобраться бы ещё, кого…
* * *
Если ты говоришь о Боге, значит, труба, приплыли.
Если чудится знак в каждом мигающем автомобиле,
в каждой карте, с настойчивостью самоубийцы бросающейся под ноги…
Милый, прошу, не надо, ни слова о Боге!
Лучше прочесть Его в небрежно наляпанных красках рассвета,
в жарком дыхании выигрывающего свою битву лета,
в троллейбусной давке (да-да, и в ней тоже!), в стометровке бегущих наперегонки улиц,
в кошках, что выгнули спины, но ни перед кем не прогнулись.
…или молчать, тишину наполняя восхитительными мечтами,
улыбаться друг другу губами, глазами и снова губами…
От любовной истомы (и чуточку от смущения) опускаются веки.
Милый, ведь правда, как замечательно ощущать себя человеком!
И вот это живое, что бьётся вокруг и под нашей с тобою кожей,
это и есть, мой милый, тот самый Боже,
о котором что ни скажи, всё будет не так, смешно, нелепо.
Давай же просто молчать. И смотреть друг на друга глазами неба.
© Наталья Новохатняя, 2017.
© 45-я параллель, 2017.