Больше никогда в георгинной роще
Больше никогда в георгинной роще
Нам не перепрятать нехитрых кладов.
Больше никогда. Боже, как полощет
Мокрое бельё ветер в палисадах…
Больше никогда. Как вы там, родные?
В доме сиротливо толкутся тени.
Скоро будут в нём ночевать чужие.
«Больше никогда…», – горько всхлипнут сени.
…От постели маминой – тёплый запах;
Узнаваем так, словно смерти нету.
Больше никогда на нехитрый завтрак
Мне с моим братишкой не кликать деда.
Больше никогда.
Но в кудлатых лапах
Прячет сад рубашки под ваши души:
Из фланели в клеточку – это папе.
Из вельвета синего – для Андрюши.
Ну а если яблока наливного
Слышен топоток по ребристой крыше –
Это сад, как мама, из тьмы былого
Угостить любимых возможность ищет.
Всё дело в сирени
А кроме сирени, и нет ничего.
Ни слёз, ни смертей - только это мгновенье.
И я обживаю, смакую его:
Ведь время - ничто во вселенной сирени.
И нет ничего! Лишь ликующий куст
У древней стены, где узорчаты тени.
И я умереть навсегда не боюсь:
Всё дело в сирени. В цветущей сирени.
Пыльцой, что прилипла на лапки шмеля,
Свершится опять торжество опыленья,
Цветенье и завязь - не нам отменять:
Всё дело в сирени, в шмелях и сирени.
Случится когда-нибудь май без меня,
И я перейду в мир иных измерений,
Но сути своей не хочу изменять:
Люблю вас, любимые. Дело в сирени.
Ярославль, Кремль, май, 2013
Держала за руку
Стихи – это боль и защита от боли
Варлам Шаламов
Андрюше
I
Держала за руку: «Не пущу!»;
делилась жизнью: «Бери, мне хватит!»
Из морозилки живца на щук
несла к молчащей его кровати
(мол, долго можно ещё ловить
огромных рыб; доживи до лета!);
и что-то нежное – о любви.
В тоске с надеждой ждала рассвета.
А он, в котором смещалась мысль,
как буруны за рыбацкой лодкой,
не мог поймать этих действий смысл
в тумане боли, как саван, плотном.
...Ползла нечаянная слеза,
метались в горле немые чувства:
зачем так долго его терзать
мальком в смертельном оскале щучьем?..
II
Лодка рыбацкая, синий велосипед и мотоцикл советский –
этот наземный транспорт – весь – остаётся здесь.
Он без нужды тебе там, где не спросят ни техосмотр,
ни паспорт.
...Сколь ни упрямься: «Не надо! Не верю! Нет!»;
сколь ни обманывай: «Сон, мол, да бред всего лишь», –
камень на сердце, а сердце на дне, на дне.
А ты – налегке, совсем налегке – уходишь.
...Ты мне расскажешь, каких ты увидишь рыб,
воды какие тебя на волнах качают?
...Освободиться б из лабиринта глыб,
что заслонили небо, полное белых чаек!
Освободиться б, воли твоей вдохнуть;
дальше от боли, грязи, страданий дальше!
Стылый февраль метёт, заметает путь;
мне не попасть туда, где ты снова – мальчик.
Мне не попасть туда, где ты снова – свет;
воздух и Юрьевец;
Плёс или даже... Китеж.
Мама и небо...
Где страшное слово «смерть»,
словно заляпанный свитер,
с себя торопливо скинешь.
III. к фото
Ещё полгода до февраля.
Полгода нам друг у друга быть, и
ещё полгода – твой дом – земля;
ещё полгода нам до отплытья.
Тебе – туда, где не будет зла,
болезни, боли, меня – не будет.
А мне из этого февраля
уже не всплыть на поверхность будней.
Мне – рыбой в бредне, где света нет,
где бьётся в жабрах мой крик молчащий.
Рубашка, лодка, велосипед (зачем всё это?);
«А был ли мальчик? – в виски колотит, –
А был ли?»
– Был! Ни быль, ни боль – не переиначить!
...Что жизнь любил, и что был любим,
должно хоть что-то для Бога значить?!
...И снова брежу всем естеством:
мы едем в Юрьевец и – хохочем!
Мне говорят: «Отпусти его!
А если он – отпускать не хочет?
И ты
Мама, бабушка умерла навсегда?
Навсегда-навсегда?
Даже если громко заплакать?
Даже если на улицу – в холода –
без пальто, босиком, ну... совсем... без тапок?
Даже если дядьБорин вреднючий Пират
вдруг сорвётся с цепи и меня укусит –
всё равно она не придёт надо мной обмирать,
пожалеть, полюбить, пошептать:
– Не куксись.
Всё до свадьбы, увидишь, сто раз заживёт;
вот поверь мне: нисколько не будет больно.
Слушай сказку, золотко ты моё,
про жука с Дюймовочкой...
— И про троллей!
Скоро папа должен прийти,
разберётся, ужо, с дядьБорей.
…Ишь, наделал Пират историй:
покусал ребёнка, помял цветы!
...........................................
– Мам, а ты... не умрёшь – навсегда?
Я без тебя спать не буду, играть и кушать...
– Никогда не умру... Не верь никому, не слушай.
– Мам, и я не умру?
– И ты.
Из другой главы
Тихий голос моей любви так и не был тобой услышан.
На ладони твои легли лепестки облетевших вишен.
Белой замятью – те слова, что цвели, да на землю пали!
...Ненаписанная глава молчаливой моей печали:
залит солнцем вишнёвый сад – узловатых стволов узоры,
где бликующий долгий взгляд и застольные разговоры
меж деревьями о стихах, о растущих цветах и детях,
где моё счастливое «а-ах!» и твоё – «больше-всех-на-свете»;
впереглядку – душистый чай, вперемешку – поток признаний
с поцелуями невзначай на смешливом хромом диване;
где сбывается тайный сон – задохнуться в тугих объятьях,
где прерывистый тихий стон объявляет «нон грата» платью.
...Мелких пуговок стройный ряд устоит под твоим напором,
но трофеем в сраженье скором упадёт мой дневной наряд.
...Где в упругом согласье тел приоткроется суть сиамства,
где шмелёвому постоянству – лип дурманящий беспредел;
где заливистый смех воды в час полива над садом грянет,
где ещё не боюсь беды, что не в этой главе настанет.
Ландшафт с бабочками
Встретиться нам с тобой так и не довелось.
Бабочкой шар земной вколот в земную ось.
Трепет цветастых крыл сыплет в мой сон пыльцу.
Сбился с пути? Забыл путь к моему крыльцу?
...Рыж капуцинок зов, нежен их капюшон,
прячущий лик. И лет самозабвенный сон;
Самозабвенных зим самозабвенный звон –
Где нам с тобой двоим свадьбу назначит он?
– Бабочка на цветке, помните львиный зев?
Были накоротке... А под крылом – посев
Ликов, что маков цвет; лютиков на ветру,
Лилий (нежнее нет). Мудрая речь гуру,
Льющаяся рекой (лекция поутру) –
Всё не про нас с тобой. Я этот сон сотру!
...Мы – в темноте аллей. Бунина синий том.
Эй, февраль-Водолей! Где нам – метельный дом?
Где бесподобный смех – наш – звенит в унисон
(шапочки модный мех возле его погон)?
– Хочешь моей любви, так говори, не трусь!
Бабочки-феврали. Крылышек тонкий хруст.
...Встретиться на Земле было нам недосуг.
Бабочка на игле – зодиакальный круг.
Не умирай, держись! Я соберу нектар!
Бабочка. Нежность. Жизнь.
Крыльев твоих пожар.
Лети
1
Ты на ничейной полосе, которая зовётся «кома».
Лица нет на твоём лице, таком знакомо-незнакомом.
Лица нет. Цвет ушёл из глаз – зёлёных с желтизной кошачьей,
А ширь зрачка, как будто лаз, сюда – из глубины незрячей.
Растерянная темнота двух омутов, куда глядятся
И смерть, и жизнь. И – немота. И – ни расстаться, ни остаться.
2
Как нравится тебе мой новый стих?
Подай же знак из долгой тяжкой комы!
Твоё молчанье зримо и весомо,
Как шар на ниточке, дрожит в руках моих.
Как нравится тебе моя тоска?
Всё не решишь – остаться иль расстаться?
Не для тебя больничные матрацы!
Устала? Кто, скажи мне, не устал?!
...Тебя зовут и молятся, и плачут,
Но в коме – порознь тело и душа.
Дрожит рука. Дрожит –
а это значит – не рвётся нить.
Но рвётся к небу – шар.
3
– Мне без тебя не умереть... Прости, прости!
Прорвись ко мне в мой ад реанимаций!
Прорвись, чтоб молчаливо попрощаться.
Отпустишь?
– Отпущу.
– Лететь?
– Лети!
4
Сугроб оплавила свеча.
Снег вперемешку с мёрзлой глиной.
Смерть – милосердье палача?
На лентах траурных – «Любимой...».
Внутри околевает вой,
Не разрешившийся звучаньем.
Тот шар, наполненный молчаньем –
Он стал моею головой.
Лёткое
Берег высокий прав,
берег низкий – лев.
Ты по каким законам течёшь, река?
Тени и свет, светотенями – облака.
Ноги купаю в облаке…
Здесь, созрев,
сыплется семя сныти в омут – черней чернил;
вряд ли теперь удастся кому врасти
в берег стоячий.
Может, и ты приплыл,
и прорастать не надо,
а всё простить,
сделаться лёгким, лётким –
без якоря и корней;
больше себя не мучить: «Зачем ты жив?»,
если журчит река и резвятся в ней
небо, стихи и девочки, нежное обнажив.
Мир, который вынут из войны
Мир, который вынут из войны,
населяют мураши и птицы.
Там пекутся облака с корицей,
а на блюде – ломти тишины.
…В миг, который вынут из войны,
опуститься в заросли кипрея
под мучнистым облаком.
Шалея
от счастливой ждущей глубины,
серо-синих, с крапинками, глаз,
погрузиться в омут поцелуя.
...Был необитаемым до нас
миг июля,
тёплый миг июля.
Распахнутое время в сад
Здесь, ездоков заждавшись юрких,
припал к стене велосипед;
здесь на щеке моей дочурки
варенья вороватый след;
здесь переложенных соломой
созревших яблок аромат.
В сенях родительского дома –
распахнутое время в сад.
Дрожит в оконце луч упрямый,
и видится в дверной просвет –
мелькает между яблонь мама.
Которой нет.
…Постиран лёгкий сарафанчик,
с бретелек капает на руль,
а под окошком ходит мальчик.
– Усну ль?
Бормочут куры на насесте,
Водворены цыплята в клеть.
Но чьей не спать в дому невесте?
– Ответь…
Скучает пристань
Скучает пристань;
Толгский монастырь
Полощет купола свои в купели
Апрельской Волги. Мы давно хотели,
Покуда дачи с пляжами пусты,
Подкрасться к деревянному причалу,
Не привлекая оголтелых чаек,
Не расплескав непрочной красоты.
…Как будто с вербы жёлтая пыльца,
Твой смех осядет на пейзаж прибрежный.
Я снова умолчала слово «нежность» –
Попробуй сцеловать его с лица.
Пусть это будет временная суть
Того, о чём теперь не скажешь всуе.
Осыплются пыльцою поцелуи
И вербой прорастут когда-нибудь.
Как плещется, как бьёт крылом закат
Огромной водоплавающей птицей!
Наверно, мне не раз ещё приснится
И берег, и волна, и долгий взгляд,
Твоё повечеревшее лицо,
И это состояние прибоя;
Да, «всё пройдёт»,
Но не для нас с тобою
Пока что эта мудрость мудрецов.
...Взовьётся в небо колокольный звон
В неслыханной ещё аранжировке:
В нём – верба, вечность, поцелуй неловкий
И наших сочетание имён.
В нём «суть и муть» неверных «вешних вод»,
В нём то ещё, за что «господь-прости-нам»;
...И лишь одной поэзии по силам
Осуществить синхронный перевод.
Стаффаж
А на холсты опадает время – «опять зима»,
Чувство утраты и целый сугроб тоски.
– Это ведь не картина, Творче, как мне тебя понимать?
– Это эскиз, конечно, это пока эскиз.
– Творче, беда стучится в рамы живых картин!
Что за стаффаж* на белом: сепия... чёрен вой?...
– Это загнали волчицу. Волк остался один.
– Что ему делать, Творче, с этой твоей зимой?
– Это этюд с натуры, плачь ты или не плачь:
Это позирует буро-белым зима утрат…
– Переиначь картину, Творче, переиначь:
Переиначь, и время верни назад!
Перемешай все оттенки цвета – «опять люблю!»:
...Волк с молодой волчицей в море июльских трав;
...Запах совместной ночи от полотняных блуз;
...Губы, от поцелуев треснувшие с утра.
_____
* Стаффаж – фигура зверя или человека в пейзажной живописи
Троянское
Лаокоон*, ты никого не спас!
Ни городу, ни миру – не спаситель.
Бессилен разум. Гордой Трое пасть
предрешено; круг роковых событий
замкнулся в удушающем венце
колец змеиных.
Ужас на лице,
мольба и стоны старшего ребёнка;
а младшенького – обессилил яд.
Твой обморок. Твой хрип:
«Пусть буду я...»
(как блеяние жертвенных ягнят
сквозь морок – и пронзительно, и тонко...)
И снова явь. И яд.
Они – сильней!
В змеиной пасти – чья-то злоба пышет!
...Лаокоон, и кто ж тебя услышал?
Вот мальчики твои: они – не дышат,
но в каждой Трое – ждут своих коней.
_____
*Лаокоон – мудрый прорицатель, уничтоженный за свою дальновидность. Пытаясь спасти жителей осаждённой Трои, он стучал палкой по бокам дарёного данайцами «коня» с воинами внутри, чтобы стал слышен звон их оружия. В отместку два чудовищных змея убивают Лаокоона и его детей. Обманутая Троя пала.
Унежма
Очень северный сюжет, очень северный;
Банька рубленая, дух можжевеловый;
Баба жаркая – в сугроб снега белого!
Тело нежное – спелей хлеба спелого;
Булка свежая хрустит нежной корочкой;
Свёкор из дому глядит из-за шторочки,
...А в желе её грудей – две брусничины:
Будет милый целовать их по-птичьему.
Зёрнышки на языке – вкуса счастьица:
Морс брусничный – хорошо настоявшийся!
Милый зёрнышки клевал да поклёвывал,
Вдовый свёкор горевал-пригорёвывал.
Вдовый свёкор – молодой, стать нездешняя
(Не пойду на грех такой – хоть зарежь меня!)
...Ты гуди про нас, Унежма заснеженна,
Где нехожена зима и неезженна,
Где рябина над прудом – гроздья алые,
Где клубами пара в дом – мысли шалые...
Я в Унежме – уж другая – не прежняя:
Так люби меня – губи! И... унежь меня!
Я не вижу себя в зеркале
Ряженый, суженый, приходи ко мне ужинать*…
Я не вижу себя в зеркале:
то ли блик, то ли облик навязчивый?
Звёзды ль таяли, свечи меркли ли?
Или щебет зашёлся ласточий?
Щебет ласточий, шёпот вкрадчивый:
– Ждёт тебя, мол, твой милый-суженый,
Украшай себя белым кружевом,
истомился весь нежный мальчик твой.
Подышу на лживое зеркало:
Отрази меня: я ведь здесь ещё!
Просто мир мой куда-то опять смещён,
да живёт с другой мой неверный мой.
...Я смотрю на себя в зеркало:
белый дым, чёрный тюль, на глазах – зола.
Звёзды ль таяли, свечи меркли ли –
или смерть меня за собой звала?
...Не живи с другой, мой неверный мой...
Не унять тебе в сердце жжение.
Распахни глаза да слезой омой:
не моё ли в них отражение?
_____
* из обряда святочного гадания на зеркале.