Все стихи Натальи Лясковской
* * *
а твоя-то беда – лебеда да байда
так себе ерунда любованье одно
у меня-то беда – половодья вода
с головою туда да на самое дно
я твою-то беду за часок обойду
болтовнёй разведу водкой-чаем залью
а своей-то квартирку на Пресне найду
поселю её там неулыбу мою
я её буду холить цветочки таскать
да кормить её сердцем да кровью поить
а зачнёт отходить – уложу на кровать
и давай по ночам как волча по ней выть
мне ведь счастья не надо себе забери
быть с бедой тоже надо любить да уметь
отливать свои слёзы в её янтари
вечно помнить
ласкать свою боль словно плеть
остальное – хоть пламенем чёрным гори
я её не предам не усну не уйду –
совершается в радость моя лития
ах оставь мне моё утешенье
беду
в ней вся сила моя
Антиассольное
пальни из стартовой пистоли погожим вечером – и вот
толпа оскаленных ассолей своей мечты кровавой ждёт
пища по берегу топочет вбирая море в бездны глаз
чего ж вся эта блазень хочет луска духовный псориаз –
что с юга им надует счастье из вод восстанет черемных
что лановой червовой масти прибудет из миров иных
и всех девиц сграбастав скопом умчит в кинопрокатный рай
с подскоком по дурным синкопам где ждёт их вечный лалулай
гринландия в цветах и замках вся в дольче фар ниентах блин
где люд в панамках и вьетнамках гуляет в благостях долин
сладки отравленные грёзы они сгубили не одну
особенно в ассольных дозах под гормональную луну
в башке вовсю цветёт шиповник любви не названа цена
Мужчина Он Герой Любовник и нате здрасьте вам – Она
не любят ни детей ни мужа коль даже те случатся вдруг
их быт нелепый – фейк да фьюжн среди таких же дур-подруг
так день за днём и год за годом
им ненавистен честный труд
закат пылает за восходом а эти всё артуров ждут
и с тем умрут и с тем воскреснут одной лишь страсти слыша зык
«волнительно» да чтоб вам треснуть кто это слово ввёл в язык
субретки принципа парето просопопея серых мхов
им выделения «секрета» живых милее женихов
ох устремлюсь я в крым всем телом укором стану средь могил
гриневский брат что ж ты наделал ох что ты саша натворил
попортил столько наших девок в пылу писательской игры
твой романтический отсевок гель-гьючит всех до сей поры
моё перо б – так горстка соли в котле в котлетах поценней
мечт некольцованных ассолей всех типов групп и степеней
моя бы власть – ждала бы мама у очага весь век семью
вон нина грин качает да мол кульбабно в сторону мою
* * *
И сошлись однажды наши да враги,
призывает каждый: «Боже, помоги!»
Все несут иконы, крестятся пучком,
все кладут поклоны, падают ничком...
Магазин заряжен, через грудь калаш,
наши в камуфляже, вражий камуфляж.
Если глянуть с неба – как одна семья!
Что вам: мало хлеба, люди-братовья,
нету в реках рыбы, зверя нет в лесах,
овоща в садыбах, солнца в небесах?!
Не сыскали слова, чтобы мир сберечь –
чи скiнчилась мова, аль иссякла речь?
Голубые очи, светлые чубы –
и никто не хочет утром лечь в гробы,
серые, зелёные, в ранней седине –
словно спепелённые в проклятом огне,
чёрные да карие, волосы как смоль –
всем одно мытарить, всем едина боль.
Завтра снова битва, затишь недолга.
Слышится молитва в лагере врага,
наши в храмах тоже, наших не сломать...
Вот кому Ты, Боже, будешь помогать?
* * *
Как в зеркале, вдруг отражается в сердце весенняя дерзость листвы –
и хочется жить, встрепенуться, согреться, откинуть платок с головы,
стряхнуть чей-то прах с обожжённой ладони, забыть имена палачей,
не чуять спиной смертоносной погони, не слышать угрозы врачей.
Воскреснуть, как песнь соловья поиюньно, из пены сиреней восплыть
такой торжествующей, лёгкой и юной – какой никогда уж не быть...
лития
ку-ку – и стихла
иль тебя «вертушка» накрыла бешеной раскруткой лопастей
взвилась ли алой белкой огневушка – на радость дикторам горячих новостей
по крыше рощи по ветвям воздетым к небу по горке – где среди полынь-травы
стою держа в руке краюху хлеба – хабар судьбе охочей до жратвы
до жертвы
мне не страшно хоть убейте – один лишь в жизни страх известен мне
он словно воздух в поперечной флейте мятётся в самой тайной глубине –
боюсь однажды пред святые вежды предстать иным составом бездн дыша
и посрамить как тварь Его надежды что в ветхом теле теплилась душа
нет есть ещё один мой страх — за сына
ведь если завтра рухну на ходу
в наш дом припрётся пьяная скотина ведя с собой шалаву в поводу
представлю только – и морозом схватит и вновь псалом открою сто восьмой
коленями упрусь в ребро кровати прижмусь к иконам бедной головой
молюсь в слезах и так умру я знаю – ничком в Псалтырь
пока же лития
всё длится –
спи кукушка часовая
молчи лесная вестница моя
лоле брянцевой
ангел мой теплохранитель чуть я стану угасать
от тебя накала нитью жизнеток идёт опять
ангел сердцеутешитель чтобы в горести помочь
ты грядешь в мою обитель будь то полдень иль полночь
ангел мой телопитатель как ты чуешь не пойму
что у нас опять некстати хлеб закончился в дому
ангел мой любвиподатель хоть намного младше ты
мой спасатель мой решатель мой критерий доброты
с персиянскими очами с чисто русским ох в очах
с тяжкой жизнью за плечами и семьёю на плечах
ангел гонит свой лендровер как ленивого одра
к тем кто тянет жребий вдовий где болеет детвора
и к таким как я калекам перемолотым судьбой
ангел
ставший человеком
человек
крылатый мой
о любви о подвиге о смерти
вам легче выскочить вздымая рваный флаг
вперёд других – умрём же брат за брата
чем каждый день один хотя бы шаг ступать по направлению к утратам
вам легче за химеру умереть за взгляд за жест за счастье за идею
чем тщиться день за днём перетерёть оковы страсти цепи блудодея
скорей спихнуть ярмо с усталых плеч – без осознания грехов и покаянья
чем много лет старательно беречь страданий свыше данных достоянье
что смерть что подвиг длящийся лишь миг – ну час ну день неделю может статься
ведь это легче чем как ученик за мигом миг десятки лет смиряться
чем беззаветно возрастить дитя что родилось по сбою организма
с уродством внешним или очертя вокруг себя кордоны аутизма
питать своею плотью всё отдать и убедить навечно что родные
не могут ни отречься ни предать ни улизнуть от них на выходные
взорваться легче чем гореть сто лет любовью душу словно угль вздувая
и квант за квантом отдавать свой свет делить свой дух как части каравая
голодных вечным хлебом утолять бездомным сшить нетленную рубаху
не разбирая где агнец где тать и к мантикорам подходить без страху
и горе долгое без слёз переносить из-под недвижных тел таская говна
мыть и кормить и вслух не голосить за что мне Боже этот узел кровный
и мать и недостойного отца вонючих страшных потерявших разум
прощать любить до самого конца не поддаваясь мерзким метастазам
себяжаления уныния тоски гнать мысль о том что лучшие мол годы
коту под хвост и до керстной* доски мечтать забыть детали их ухода
мгновенный подвиг – памятник чему
гордыне славе самоубиенью
так легче чем в разрушенном дому нанизывать мгновенье на мгновенье
чтобы собрать достаток и опять воздвигнуть крепость выбитого рода
и каждый день чуть взбрезжит свет вставать идти трудиться стать зерном народа
среди других таких же кто молчит и дело делает хоть наг и унижаем
кто колотилом плевелы лущит чтоб для других стать добрым урожаем
нет – умереть лишь вспыхнуть и сгореть любая смерть не длится дольше жизни
а ты попробуй медленно стареть рыдая горько в безконечной тризне
без ропота вериги дней носить отбросив молью битые эгиды
и что ни ночь то гнев и боль гасить и просыпаться утром без обиды
от всех таить следы незримых битв раскрыв как крылья переплёт псалтыри
да терпеливо глиною молитв латать расколы в сердце в храме в мире
и лишь когда дотянем на горбу всё что назначено до самого до края
умрём с отпустом
созидав судьбу
которую как подвиг избираем
___
*керстной – гробовой, словарь Даля
обскура кардиа
стоял сервант в закрытой спальне и каждый год на Рождество
меня манила тьмой зеркальной обскура камера его
набита всклень стараньем мамы взамен любви взамен тепла
разнообразными дарами из-под полы из-под крыла
гермесовой сандальи левой она была крутой завмаг
магистром рынка королевой блатных материальных благ
и в сердце лаковом серванта за дверцей с ручкой-кулачком
теснились словно эмигранты в каюте сoffin ships торчком
карандаши в прозрачной тубе с насечкой «фабер» по ребру
торшон для акварели грубый подушка-думка в тон ковру
на коем бледные олени вершили лени торжество
ни моли ни годам ни тленью не удалось сожрать его
я выросла в оленьей стае зверьком в ворсистой глубине
все тайны леса познавая ведь он висел на той стене
где мой диван приткнулся стрёмно где я читала до утра
и миром грезила огромным или от приступа мокра
тряслась под штырью эфедрина шестая раса блин мутант
или рыдала ночью длинной ох лучше снова про сервант
итак коробка с куклой рыжей бесстыжей немкой в сапогах
и варежки к зелёным лыжам взамен утерянных в снегах
швейцарии черкасской парка софиевки где я не раз
брела сквозь снег как сенбернарка она ж собака-снеголаз
сугробы поглощали жадно всё что отпало от меня
ключи обломок шоколадный монетки прочая фигня
а мой товаровед домашний встречал разиню за столом
попрёками борщом вчерашним да поучительным бойлом
на новый год мне всё прощалось жизнь начиналась с цифры ноль
что потеряла возвращалось дарами врачевалась боль
и мама начинала снова добро по тайникам копить
как будто бы давала слово меня нелюбу полюбить
и под кремлёвские куранты и под колядок нежный плач
мне на башку сажала банты величиной с футбольный мяч
распахивала бок серванта с упругим дзыньком налетай
и гордым жестом маркитанта впускала в самодельный рай
там было всё о чём мечталось и даже то что не сбылось
всего на год отодвигалось и с наслаждением ждалось
какое никакое детство но вот явилось «время ю»
гормоны прут не отвертеться а мама создала семью
по-новой нет местечка в клетке подкидышу в чужой родне
очкастой дурочке поэтке с довеском-астмой дочке мне
ах так ну что ж пусть будь что будет куда угодно лишь бы прочь
мне разные встречались люди убить хотели взять помочь
и был завод и были жэки тогда что дворник то поэт
была любовь всегда навеки сейчас и ненадолго нет
детей я прикрывала телом в чаду общаг и съёмных хат
и если где недоглядела лишь я не кто-то виноват
был институт друзья и страсти и то о чём не говорю
и жизнь была и было счастье и я за всё благодарю
печаль лишь чуть фонит как эхо давно разбитого стекла
спасибо что пришлось уехать спасибо что вообще жила
обиды детской не осталось молитвой вымыта душа
к твоим коленям я прижалась ребёнок вновь тобой дыша
когда б не тяжкий крест и муки быть может не узнала б я
что целовать родные руки и есть вершина бытия
когда б не билась рыбой малой об лёд судьбу сдирая в кровь
то никогда бы не узнала как велика к тебе любовь
сервант стоит и ныне в спальне храня в реликтовом нутре
салатниц выводок хрустальный часы в латышском янтаре
да рыбу на хвосте ходящу с мальками-рюмками вокруг
да из морских ракушек ящик с трухой и фотками подруг
да шарф что ты недовязала да ангелову тень крыла
«стоит и ныне» написала ну что ж почти не соврала
* * *
Отличаю белое от чёрного, отличаю лебедя от ворона,
да сужу частенько сгоряча.
В человеке тьмы и света поровну: если я встаю на чью-то сторону –
у кого-то гасится свеча.
О своём бы нарыдаться вволюшку, да молиться без конца за Колюшку,
да беречь запечного сверчка…
Уж пора бы вроде успокоиться – день и ночь передо мною Троица
в самом центре сердца и зрачка.
Мир исправить – скорбная утопия. Что ж я лезу и ломаю копия,
когда след бы слушать зов земли?
На пороге смерти и прощания, Боже, дар смиренного молчания
мне, такой безпосульной, пошли!
Печальная поэма
К столу крепился тёплый диск
от маленькой настольной лампы,
к её краям, как к краю рампы,
стекался свет...
Прекрасный риск
был в колдованье первородном.
Входил большой и грустный зверь
и отворившаяся дверь
тянулась
за больным
животным...
Над гостем наклонялся друг
и находил,
что зверь – собака.
Издавши что-то вроде квака,
она влегала в света круг
и крепко засыпала вдруг...
Увидев в том хороший знак,
поэт, познавший озаренье,
чем кончится стихотворенье
и сам пока ещё не знал.
Жена поэта за стеной
шуршала платьем
и вздыхала,
как лампа слабого накала
светяся нежностью...
«Бог мой!» –
она привычно бормотала,
вязала кружевную шаль
из пряжи мягкой, как печаль,
и жизнь
как вечер
коротала...
Предгрозовой поэт
был чист!
Сквозь сердце молния летала
словно иголка из металла
сшивая руку, ручку, лист –
и час настал!
Он отпустил
бумажных птиц на нитке взгляда
и постепенную прохладу
в окно раскрытое впустил.
Он поднял руки – и запел,
закинув голову,
как птица
(в ней ключ к мелодии – ключица),
успел подумать...
И взлетел.
Враз руки размахнув крестом,
ногами белыми мигая,
летел поэт.
Под ним, пугая
дыханьем в месиве густом,
спала столица.
И в пазах,
отверстиях, изгибах, ямах,
канавах, сновиденьях, драмах,
коленях, душах и глазах –
стояла ночь.
Летящий в ней
плыл, раздвигая мокрый воздух,
и сложный, как работа мозга,
петлился путь среди огней...
И так, летая и виясь
в обличье человечьей птицы
он познавал астрал столицы,
ища меж ней и небом связь.
Поэт манил перстом Луну,
как Клавдий грешную Гертруду...
Собака подошла к окну
и молча привыкала к чуду.
«Я не вернусь! Я не хочу!» –
кричал поэт, паря над миром...
Жена, закрыв на ключ квартиру,
летела к ближнему
врачу.
И тот безумца возвращал,
кольнув иглой, в родное лоно
(он был больными избалован,
но боль на время прекращал...)
Собаку удивлял визит
врача, и что хозяйка плачет:
летает – ну и пусть!
Собачий
дух
сквозь созвездия сквозит!
И там, где стая Гончих Псов
хвостами машет нам приветы,
собака встретилась с поэтом,
открывшим опийный засов,
они, смеясь: как мир шизов! –
рванулись ввысь
навстречу свету,
беседуя про то,
про это,
своих не слыша
голосов...
Полынь
Я не хочу чужих святынь,
Мои обеты я нарушу –
Но мне переполняет душу
Неизъяснимая полынь.
О. Мандельштам
Полынь цитварная, цветы обоеполые!
О, как манит меня твой запах дарминоловый,
плывёт, пьяня, средь сырдарьяловых долин
сесквитерпеновый лактон твой сантонин.
И вдоль полей – полынь, и вдоль песков – джунгарская,
кивая цацками соцветий, nutans царская,
свои владенья расширяешь, войско высеяв,
дочь Эукариота, Артемисия!
И меж белёных хаток на Черкасщине,
где кровный род мой, прекращённый от «покращення»,
растил детей на землях предков, где отныне –
лишь дым емшановый клубящейся полыни.
Полыну в край родной, вдохну – и с плачем заячьим
в ладонь полынную уткнусь... а чем – не знаю, чем:
бедой последней или детскою обидою.
Впитай печаль мою, трава солянковидная,
абсента, вермута, тархуна кровь зелёная,
терпенья терпкость, в бочке мира растворённая…
Полынь – любовь моя, другой уже не надобно,
ты и постель, и платье вдовие, и снадобье,
что пить-не выпить мне теперь до края дней:
чем горше –
тем
воспоминания сильней...
прощай антоновка
в тринадцать под грудками пахло антоновкой
такой нежно вызревшей с кожицей тоненькой
в семнадцать до паморок детским питанием
заблагоухало
и в нежном смыкании
с младенцем пришло моё первое счастье
но кто-то решил мою жизнь обокрасти
о как я хотела чтоб много детей
о как я ждала благодатных вестей
но нет
млечный дух утекал не по волюшке
и вдруг в тридцать семь он вернулся
для Колюшки
и снова гордилась я грудью кормилицы
и славила счастье в узорах кириллицы
и благоухало всё тело Наташино
молочным улусом младечными кашами
но минули годы мои детоплодные
я стала пустая я стала негодная
припомнила лимфа невинность антоновки
старается дать аромат да не в тон-таки
знать что-то напутала в формуле крученой
химичить неважно обучена
вот чтоб заглушить эту муку нательную
душусь я под грудью
шанелькой поддельною
* * *
Ребёнок маленький – как крестик на груди –
на шею матери нательно припади:
её любовь сапфирным омофором
тебя укутает
своим спасеньем скорым…
Ты станешь крепок и высок,
пройдут года,
а мама будто умалится – и тогда
она главой своей седой, бедой повитой,
к тебе на грудь падёт крестом,
ища защиты…
* * *
сгущалась тьма горели звёзды в темени –
не в той что темнота а в голове
и не было ни космоса ни времени
зато отчаянья и боли – целых две
там сын стоял смотрел в дверную щёлочку
как мать просила зря врачиху-ночь –
кольни скорей иголочку
иголочку
а он не мог
ничем не мог помочь
в бреду металась колотила вёслами
тонула тяжко в звуках городских
он думал – ну зачем страданья посланы
той что никак не заслужила их
пускай она уже конечно старая
ей пятьдесят – жизнь долгая была
но ведь она без жалоб всё мытарила
и никому не причиняла зла
не надо ей вставать на смену раннюю
я стал работать – хоть поела б всласть
она мечтала всё слетать в испанию
и внуков вот ещё не дождалась
луч острый сверканул
как сталь дамасская
и он
услышав
повалился с ног
сказала мама вдруг кому-то ласково
спасибо Господи что я
а не сынок
Старая песня о войне
Памяти бабушки моей,
Анастасии Кирилловны Лукьяновой,
в замужестве Ревенко
«Ой, бедная избушка стояла край села,
а в той худой избушке – там вдовушка жила», –
так бабушка мне пела, январская метель
за окнами кипела…
Тверда была постель:
между стеной и печкой настил из горбыля,
под ним – тайник в дощечках, под тайником – земля
тихонечко дышала, пригревшись до весны
под тёплым одеялом снежнейшей белизны.
А наше-то – отброски, пестрядинка, лоскут,
их с каждой смены сёстры под кофтой волокут
и складно так сшивают в цветное полотно,
что и во тьме играет да радует оно;
та, что помладше – Валя, родившая меня,
та, что постарше – Надя, крестившая меня.
«Шли мимо два товарища, просились ночевать:
Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!»
И к нам стучались, было, но всем одно в ответ
Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,
и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан...
Дед мой родной Иаков и неродной Степан
с двух карточек взирали, жалеючи её,
на горькие печали, на вдовье житиё...
«Простите меня, люди, я с поля поздно шла,
я печку не топила, гостей я не ждала…»
Да, помню это поле.
На тысячи гектар
кладбище бабьей доли, болото да угар
работы агрегатной меж буряковых гряд,
безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!
Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,
скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,
паши, от боли воя, тяни, небога, гуж!
Своих-то только двое, приёмных – девять душ.
Но без разбору масти – Господь свидетель тут –
всех выходила Настя, все мамою зовут.
«Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,
мы ночку поночуем, а поутру уйдём!»
Поцеловав в затылок, гребла меня тесней
к себе…
Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,
ладони, словно тёрки, шершавы и грубы –
не разглядишь под коркой извилины судьбы.
«А где же муж и дети, где близкие твои?
Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!»
Всё было – да и сплыло…
Один её любил,
другого полюбила сама, хоть пил да бил.
Она девчонкой-крохой до нашего села
из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.
Росточком невелика, сухая как чехонь,
и не царевна ликом, да словно в ней огонь,
горючей керосину лукьяновская прыть –
как Ревенкову сыну такую не любить?!
Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так,
парадные ботинки пошил, он был мастак:
на крашеных подборах, старинных крепежах,
в китайках да узорах – иди, пляши, душа!
«Ой, в сорок первом годе, как началась война,
я мужа проводила, сыночка отдала», –
так выпевала горько, что вьюга, как вдова,
ломилась в ставень створки,
крича печаль-слова…
А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.
С одним отличным знаком – всадил сапёрный нож
фашист ему под печень молоденький, смеясь.
Прикрыться было нечем – вдохнул и рухнул в грязь…
«Мне в госпитале тужно», – и через месяц он,
кривой, худой, недужный, догнал свой батальон.
От Бохумилиц глинных на чешском бережку
до самого Берлина дошёл с дырой в боку!
Ни орденов, ни прочих…
Я как-то не спала –
и вдруг в архивах ночью медаль его нашла
простую:
«За отвагу».
На сайте Подвиг.ру.
И с этой вот бумагой за пазухой помру…
Обычный пехотинец не знал, что он герой.
Такой вот украинец был дед Иаков мой.
Да хрен бы на всё это!
Но фриц его убил:
дед прожил только лето – рак печени сгубил.
Хоть бабушка с развесу корову продала,
к профессору в Одессу супруга отвезла,
но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,
и даже «цеппелины» трофейные не взял.
«Они наутро встали, в светёлочку зашли,
подарки доставали, с поклоном ей несли…»
Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну –
что ж я не задарила тебя за ту войну,
добром не закидала!
Прости меня, молю…
И говорила мало, как я тебя люблю.
На память не спросила твой плюшевый жакет,
который ты носила не знамо сколько лет,
из чёрных штор советских, со вставкой голубой,
он счастьем моим детским пропах насквозь –
тобой…
«Она на них взглянула и вдруг всё поняла:
родные к ней вернулись, кого давно ждала!»
И я ждала – вот этой ликующей строки:
у нашего порога стояли мужики,
мужья, отцы и братья, деды и сыновья –
как Родина, как мати, всех обнимала я.
«Так обними же, жёнушка, ты мужа своего,
Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!»
Их невозможным счастьем охваченные,
мы
дышали тихо, часто
в тепле домашней тьмы...
Мир замирал посконный.
Лишь в тайнике порой
меж банок с самогоном шумел мышиный рой,
вертелся, грыз орехи, вершил дела свои...
А глубоко под стрехой шуршали воробьи.
* * *
сынок не плачь
уж так случилось
проштрафилась
переключилась
спалилась не допев псалма
«изми мя от врагов мой Боже»
как мы с тобою непохожи
я так удивлена сама
не плачь
слезами не поможешь
ну что-нибудь продашь
заложишь
скопила много барахла
раздашь
оставь лишь платье в птицах
чтоб я могла тебе в нём сниться
чтоб помнить
что вообще жила
не плачь
мне это будет больно
я возвращу заём онкольный
а ты живи
гнездовье вей
с тобою буду я незримо
беда в молитве растворима
сынок
особенно в моей
* * *
Сынок, хоть и в очках, – стреляет кучно в цель,
играет, вскинув ствол, во взятие Берлина.
Уже он не дитя, не золотая глина
в родительских руках, и носит как шинель
обычный мирный плащ, и сумку для тетрадей
сдвигает на бедро, как прадед патронташ, –
тот брал Берлин в боях
и нас, потомков, ради
погиб…
Теперь Берлин и так навеки наш.
* * *
там женщина за голову схватилась – и ходит по квартире день и ночь
над ней беда как чёрный тромб сгустилась – никто не может женщине помочь
уже который год всё ходит ходит – бормочет Господи за что спаси прости
как в хлорсеребряном мятётся электроде та штука что толкает ток идти
не может спать – чуть вырубится снятся кошмары – нежность счастье и любовь
она к иуде тянется обняться – и снова крест и снова – боль и кровь
не может жить хотя и дышит вроде и что-то делает и чем-то занята –
варганит суп толчётся в огороде и много пишет поперёк листа
и даже иногда смеется даже влюбиться хочет сладостно грешить
и даже смотрит платьев распродажи – куда уж ярче жест желанья жить
да всё не то – не вуду не перформанс и про кукушкино гнездо не надо ей
эй фью ты кто – я буду Милош Форман-с – сними-ка братец новый амадей
увраж
в юродской простоте с улыбкой на губах
вишу я в пустоте сижу я на бобах
то душу подлечу – она и не болит
то к солнцу подлечу – оно и не палит
зимой – земля манит а небо – по весне
но всякий дерзко мнит что знает обо мне
и правду и враньё и вдовие вытьё
и явное житьё и тайное моё
а мне-то – от корней до маковки с птенцом –
самой всегда слышней – за сердцем за лицом
гул пламени стоит от ночи до зари –
так дерево горит бывает изнутри
оно как человек – сквозь нестерпимость мук
хотя б один побег любви пробьётся вдруг –
хотя б один листок окрасит хлорофилл
хотя б один цветок да будет миру мил
прозрения и боль страданье и грехи
всё вздето на глаголь всё брошено в стихи
огонь уж плавит плоть истлел телесный слой
увраж раскрыл Господь
читатель главный мой
экзист
Познание в том, что Бог есть,
Он Сам насадил в природе каждого.
св. Иоанн Дамаскин
держись подальше говорил мне духовник
от крипт таинственных и непонятных книг
пророков и кликуш не слушай тётка
на кой те ведать что там будет впереди
ты думалку гляди не повреди
молись сноси страданья бабьи кротко
живи попроще лапти юбка да платок
хоть вот он близок но не цапнешь локоток
вари борщи стирай сажай рассаду
тебе вредны раба стишки Сковороды
и аввы Роуза авгуровы труды
не надо больше их читать ты слышь не надо
а я дерзаю всё меж смыслами мечусь
постигну истину освою научусь
и за апостолом воскликну
верю Боже
отрину мудрствованья опыт и слова
дай стать причастником Святого Естества
хоть на мгновенье
обдери мне кожу
чтоб цепь земная вдруг разорвалась
чтобы душа с Тобой ликующе слилась
чтоб я в кругу отцов каппадокийцев
забыла суть имён что род людской
Тебе присвоил мучимый тоской
отмыться от клейма христоубийцы
но я боюсь что обернусь назад
увидеть сыновей и майский сад
сожги мне память вщерть необратимо
склероз деменция альцгеймер ну давай
замру на точке доступа вай фай
и наконец Твоё
услышу
Имя
* * *
я – та ещё этнографическая глина
основа жизнедавчего кувшина
где примесей кровавых до хрена
кружит по венам корогод старинный
шопен даёт дрозда шампанским винам
шевченковская пляшет катерина –
и не она поверьте мне одна
ах в дерзкой юности мечтала я бывало
что я губастенький потомок ганнибала
и гены гения в кудрявой дээнка
как диво-лебеди сплетясь любвеобильно
слова лабают сладостно-лабильно –
а мне на мозг как бы на кнопочки в мобильном
лишь нажимает некая рука
глубок недуг но лечится – отчасти
настоем горьким одиночества в несчастьях
наждак потерь опять же дружбы криз
да капельницей лет – родной сестрою
часов песочных что ночной порою
секунд икру – чуть я кувшин раскрою –
с созвездий осетриных мечут
вниз
и что бы мне не насладиться жадно
икринкой каждой рыбно-виноградной
в надтреснутый кувшин набрать вина
упиться вусмерть куражом весёлым
и дышащим в затылок новосёлам
в крови которых спрайт да пепси-кола
устроить – разбегайтесь вот она
но нет –
я всё в слова
переливаю
жизнь отдаю –
и снова оживаю
акме
а мосэнерго пусть кусает кулаки мне лампа ни к чему когда пишу о Боге
исходит кровный свет из скрюченной руки и тает боль во тьме как ром в горячем гроге
бежит по пальцам ток пронзая плоть листа и сами по себе в венки плетутся звуки
и падает платок задев гвоздочки рта на них мой вечный смех распят в весёлой муке
декабрь страх струит а я ещё жива врач говорит акме и я почти не плачу
а на столе стоят изюм и пахлава и я в своём уме а ведь могло иначе
подруга соломон вещает всё пройдёт поспи и организм вберёт режим привычный
ну здравствуй цитрамон помятый патриот последний эвфмеизм убогой жизни личной
и правда может быть уж так в дугу вдвоём варить на кухне суп и по аптекам шарить
под ручку обходить ближайший водоём и средь отхожих куп шашлык на шпажках жарить
и спорить кто важней из двух российских глав ты водкой чаем я упорно гробить почки
и до скончанья дней мотаться в мирослав оршанские края припека под опочкой
где подоткнув подол с рассвета дотемна на грядках пропадать в батрачках у свекрухи
и видеть как гниёт от ходжкина она пытаясь залатать прорехи в утлом духе
а после через ад больничных стен пройдя рыдать да хоронить то эту то другого
и видеть Божий мир сквозь решето дождя и у собак искать сочувственного слова
так нет же нет не сметь к смиренью путь иной я выберу опять ведь для меня не ново
сквозь буерак переть и смерть ловить спиной и прикрывать главу дерюгою терновой
и представлять мейнстрим в юродивых стихах
тем для кого писать лишь способ делать деньги
и видеть райский крин в дырявых лопухах и по-вьетнамски выть и по-пермяцки веньгать
и сложенный крестом хохляцко-польский пых
хранить под рушничком на дне старинной скрыни
я в семьдесят шестом отстала от своих и там моя любовь осталась к украине
уходит жизнь друзья и я зажав в горсти признаний вам в любви проросшую пшеницу
кладу их как залог другого бытия за русского письма вселенскую божницу
---
акме (мед.) – высшая точка развития болезни
акме (греч.) – душа
апокалиптический блюз
что ж судьбу разорву на полоски на марли целебной бинты размотавшихся строчек
я предсмертно живу обирая с себя шелуху двоеточий тире запятых и кавычек и точек
август тема распада адольфу лишь саксу по силам сквозь эту огнём раскалённую штуку
на такие же длинные звуки синкопами музыки рвать напряжённо-блаженную муку
не надейся на князи сынов человеческих несть николиже в земные кумиры спасенья
плоть не станет оплотом о рёбра облом опереться
под звуки трубы в страшный час воскресенья
сплав томпака пакфонга латуни изогнутым горлом четвёртого вестника кары и смерти
вопиет блудодейным царям и народам
о форме расплаты указанной во безотзывной оферте
кровь на крыльях но нас испугать апокалипсис может лишь occurrit facie ad faciem
лишь увидев убитых детей мы наверно в раскаянье горько пред небом завоем-заплачем
ну и кто пожалеет из бездны поднимет кто скажет целуя в ланиту не плачь не тужи нам
остановится время на двадцать тринадцать
хронометр звякнет умолкнет и щёлкнет пружиной
и когда всё закончится где-то нигде средь безвидной пустыни межзвёздного экибастуза
проплывёт лента белой строки а за ней золотая струя я сопрано последнего Господи блюза
* * *
боюсь цветаевой она влезает в кровь и шепчет воспалёнными устами
в седьмом ребре есть древняя любовь ещё не осенённая крестами
и власть мужчин сильнее власти слов и сладко жизнь предать в объятья ката
и страх и грех лишь повод для стихов и ты ни в чём ни в чём не виновата
и можно так от страсти прогореть что тело станет пеплу оболочкой
и так в петле мытарно умереть чтоб жить остаться в мире каждой строчкой
боюсь лишь потому что так близка её тоска и горький зов сиротства
и в бирюзовых капельках рука и искушений потаённых сходства
как и она утратила покой заснуть мечта сознания потеря
но Бог помог и крученой такой и мне поможет я терплю я верю
ей прощены мне кажется давно и дерзость речи и тщета стремлений
и увлечений тёмное вино и разрывные муки отрезвлений
за краткость безнадежного пути за то что так поэты одиноки
но чёрствый хлеб умеют превратить в стихов и слёз святые опресноки
за то что «возлюби» не звук пустой а боль и горе и страданий корчи
не оставляй о Всеблагий постой Ты сможешь изменить всё чудотворче
утешь её а мне молитвы соль вложи в ночей и дней разверстых раны
вразей последних расточить позволь и я на свой колок для прочих странный
такой достигну сердцем высоты что смерть покажется желанным хладом в зное
и разрешу убийце класть персты в им нанесённое ранение сквозное
* * *
антоше ростовой
в ладанке ладоней несу огонёк молитва за тоню июльский денёк
одет по-дурацки больничный народ по первой по градской идёт крестный ход
сияет картинно колоннами храм цветы на куртинах за корпусом травм
созрела черешня ешь нет пруд пруди Споручница грешных плывёт впереди
на солнце прищурившись курит алкаш держа деревянный костыль как калаш
я кардио (это потом) обойду спущусь поднимусь антонину найду
места на постах медсестринских пусты недобро шуршат назначений листы
и так плотоядно в палатах жирны в горшках калатеи драцены вьюны
ах свет-поэтесса в отвесах кровать почти что без веса ну что там ломать
у милой подруги диагнозы швах такие бы руки в шелках кружевах
чтоб были изнежены дивно белы а тоня мятежная моет полы
храбрится сквозь слёзоньки шуйца в петле но держится значит попьём божоле
я ей про своё чтоб забылось её лангета скользит как на помпе цевьё
и боль пробивает сквозь локоть плечо и голос дрожит хоть не сломан ещё
под сердцем щемит бедный рыжик прости но мне за тебя крест твой не понести
красивой на свете живётся легко за слово ответ всем держать высоко
Господь судит строго поэтов антош как скажут в полтаве твоей так ото ж
напишешь легко так под дых прилетит век будешь ворочать руду апатит
придётся смириться с порядком потерь нанижут на спицу срастётся поверь
сломать можно много за столько-то лет башку руки ноги и даже хребет
святые едва ли и хлеб наш беда нам жизни ломали
но дух
никогда
* * *
знаешь мама не так-то уж трудно дышать твой вопрос твой простой эпикриз
заставляет меня нежной ложью шуршать как оберткой конфетки кис-кис
всё нормально я просто по жизни бегу ветром бьёт прямо в сердце беда
но к тебе хоть куда одним духом смогу без оглядки примчаться всегда
всё прекрасно я просто сбываться спешу вырвать сорных страданий траву
и поэтому так учащённо дышу и в метро задыхаясь реву
всё чудесно уж мне ли не знать в чудесах обретённый нечаянно толк
я бегу будто стрелка бежит на часах я бегу как обложенный волк
всё отлично и я достаю вентолин затянусь словно хлопну стопарь
и опять в добрый путь средь бензинных долин вечно странница вечно агарь
ой наташа опять тебе трудно дышать нет легко я свободно дышу
а как долго дышать только Богу решать я сама не дышать не решу
мама ты не поверишь но в астме есть свой непонятный здоровому смысл
механизм respiratio дарует сбой по сакральному замыслу числ
и тогда вспять идёт в венах кровь и вода обнимает до самой души
гибнут страны и вновь восстают без труда в странном мире очкастой левши
непрестанный восторг задыхаясь ловлю красным воздухом вужизнь пьяна
как же я эту камфору-осень люблю по судьбе медсестра мне она
я еще подышу сухожаром степей ледяным керчаком полюсов
я еще повдыхаю макушки детей гарь и прель среднерусских лесов
силу мая вберу в разветвления бронх по болгарской скитаясь земле
и вьетнамский пропахший тунцом хайдыонг и французский saveur божоле
мама я научилась ценить кислород только так через спазм альвеол
и дыханье с хрипящей вселенной рот в рот и взрывающий горло укол
через страх что последним мог стать каждый вдох так позорно в слезах и соплях
через то что одна лишь сама я и Бог видим в церебро-тайных щелях
нет не думай что ты виновата мой свет хоть на маково в чём-то зерно
ничего ничего в моей памяти нет что прощеньем не озарено
ты мне родина ты сокровенный исток с каждым днём все сильнее любя
я в молитвы дочерней охранный платок нежно кутаю мама тебя
навсегда я дитя и по-детски чиста я у ног твоих вечно сижу
успокойся же
слушай
устами Христа
выдох-вдох
я дышу
я дышу
* * *
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.
Б. Пастернак
поставь слова в таинственном порядке и вдруг свершится чудо из чудес
стихотворенье оживёт в тетрадке и лист бумаги возвратится в лес
и зашуршит листком в дубовой кроне и кто-то сверху знак звезды подаст
напомнив о библейском соломоне творящем вечный свой экклезиаст
томленье духа или ловля ветра молчанье ночь наедине с собой
арабский питер русский город петра вербальный эрратив предсмертный сбой
* * *
и я задумалась а точно в моих стихах не дышит почва и даже кажется судьба
не столп эпохи не мессия не спорю о путях россии не вьётся венчик выше лба
и от зеркал одни осколки и есть усердней богомолки зелотки меда и акрид
кто скажет как отрежет бритвой и тайномысленной ловитвой общак и общество крепит
кто позовёт на марш на сечу и в чём-то там увековечен на лаврах будет почивать
между измайлово и пресней есть постройней попоэтессней моложе что уж тут скрывать
я с торжествующим банзаем пространств и смыслов не пронзаю не пробиваю темы влёт
невместно мне обычной бабе творить в эпическом масштабе утешусь тем что Бог пошлёт
кропаю что-то на листочке и в синих крапинках платочке хожу себе в ближайший храм
на исповедь не ко владыкам а так в простонародье диком хлеб со слезами пополам
иконам кланяюсь лишь в пояс и лишь о детях беспокоюсь никто мне не указ в миру
с трудом житейский срок мотаю псалтырь спасительный читаю вот дочитаю и помру
* * *
как стёрся образок матроны истаял на моей груди
на медный краешек неровный сынок с печалью не гляди
под этой ношей непосильной смогла бы разве выжить я
когда б не маленький оксидный значок иного бытия
впитало сердце жизнь металла вклеймился в тело лик родной
чтоб я дышать не перестала не сдохла в яме выгребной
чтоб для тебя голубкой билась забыв о сломанных крылах
да призывала Божью милость на аш-цепи в антителах
наш быт библейский прост и светел целуешь в голову меня
в шесть ровно телефонный петел нам возвестит начало дня
который даст тепла и хлеба а больше и просить грешно
пока вдвоём мы смотрим в небо пока оно у нас одно
* * *
кто остановится умрёт мгновенно отразившись в лужах
взгляну в зимо-горгонный лёд и больше мне никто нужен
лишь падаль трёпаной листвы и ливней резкие облавы
на месте радужной москвы на месте радости и славы
окаменеть и наконец ничком застыть в кровавой соли
ведь в грудь вколоченный свинец теперь лишь часть меня не боле
и до весны пока нас всех Христос с небес окликнет снова
и сдёрнет с мира саван-снег жизнь возвращающее Слово
я буду слушать благовест на нищем кладбище в пестерцах
да чуять как врастает крест в моё растерзанное сердце
* * *
елене ефимовой
лена спит осень сон навевает сад просвистан ветрищем до дыр
почему-то всегда так бывает чуть уснёшь и разрушится мир
в тонком сахаре инея астры как десерт под мarqu;s de riscal
а в небесном плывёт алебастре петербуржская птица печаль
кто построил острог этот вечный кто придумал что надо страдать
ночь проходит как приступ сердечный чтоб назавтра вернуться опять
заметает словами снегами бьётся в память больная волна
жизнь бумажная ложь оригами или тайного смысла полна
что жалеть об утратах прошедших в закромах уж и зёрен-то нет
рядом каждый второй сумасшедший каждый третий великий поэт
будь хоть лыком кевларовым шиты всё обиды прожжёт кипяток
нет от боли надежней защиты чем матронушкин ветхий платок
да багряная ксеньина блузка да свечи негасимой отвес
да молитвы молчание русской достающей до самых небес
* * *
на предынфарктном переломе марта
читая толле чтоб его экхарта
я посмотрела в чёрное окно
ещё таились в ямах змеи снега
но нежный луч кленового побега
вдруг стукнул в сердце стылое давно
ах снова жить по этой тонкой ветке
бежать на волю из постылой клетки
грудной родной одним дыханьем стать
срывая с жизни ярлыки и прайсы
рвануть не слыша криков оставайся
я разрешу тебе раз в день летать
и победив цунами бури штормы
познав любые виды мыслеформы
вернуться вновь в телесное домой
лишь потому что пробудившись в восемь
ой где ты мама сиротливо спросит
мой сын весенний лист кленовый мой
* * *
юре макусинскому
ну да я к прошлому ревную идёт рефлекс затвор рука
а помнишь тырили ануя в библиотеке гордэка
на что провинциалам детям le voyageur без багажа
но мы с ильёй эстетом третьим листали беккета дрожа
как это было дивно дико чюрлёнис гегель кафка бах
и первородная клубника на обцелованных губах
за пояс брюк на крепком прессе ростана глубже засади
а чернокожий герман гессе согрет на девичьей груди
о вилья лобас бахиана и маркес пряный сметь не сметь
буэндиа аурелиано сейчас ударит в сердце смерть
как мы ни разу не попались не наломали сдуру дров
на полках плакать оставались шевченко пушкин гончаров
дождей серебряные пасма развод родителей беда
моё дыханье режет астма теперь я с нею навсегда
в не дай Бог памяти больнице где цапли капельниц цок-цок
снесли арон эторе шмица мост колокольчики лесок
июльский рай адам и ева упавший с неба света круг
а муравьи в раскрытом звево цепочки букв оживших вдруг
несовместимо это лето с прошедшей жизнью ночь печаль
судьба подбросила монету поймала решка всё прощай
ведь умань лишь затем омана чтоб повстречались ты и я
в другой стране осталась мама и вот сюрприз хасид илья
тебе ж горячий крым и питер мне бьющая москва с носка
воспоминаний старый свитер нездешний ветер у виска
* * *
Моей любимой подруге Нине Маркграф-Орловой,
которая мне намного больше чем просто подруга
рука у ворота печатная машинка и самопальный свитер до колен
навечно в памяти волжанка камышинка любовью облик твой запечатлен
махнёшь в донецк пускай что ножки босы тогда в нас было много от детей
или в молдавию к черноволосой гроссу ах поэтесса нежный «флорь де тей»
кипел ключом михайловский питомник где я впервые встретилась с тобой
кленово зелен гумилёва томик парез и чёлки золотой прибой
влюблённостей изменчивая глина и ученических глоссалий каучук
и первых срывов страх ты помнишь нина как вешался володечка данчук
в родном литинститутском околотке меж тьмой и светом краток интервал
«посеребрим кишки крещенской водкой» нас леша парщиков напевно призывал
неутолимо говорили в рифму сплетались голоса в органный звон
иван ловец лингвальной парадигмы боль загонял в иглу колдун чалдон
смеялись пели танцевали пили детей рожали не страшась сумы
о как же мы бессребренно любили как погибали бескорыстно мы
распался круг метафорного пула года осыпались как цифры на часах
кто выгорел кому башку надуло в густых металлургических лесах
иных уж нет а те в заморских далях но мы с тобой счастливее стократ
хоть много горя крестно отстрадали по-русски наши дети говорят
мейнстрима мимо суетного стрёма ведь разве метка нам на лбу важна
подруга юности коронного ерёмы или ерёмы сильно бывшая жена
стихи как веточки дождя поставишь в вазу к весне они пробив хрусталь врастут
и в землю ждущую пасхального эскстаза и в душу сквозь кардиогенный студ
сирень в железке и в измайлово взыграет нас возвращая в богомирность бытия
сестра по слову и сестра по маю сестра по нине кровная моя
спокойной ночи
елене черниковой и ефиму бершину
сомкни концы пелён вселенной над этой мне родной еленой пускай настанет тишина
пусть ей россия станет зыбкой пускай поспит светясь улыбкой неугомонная она
ну хватит душу рвать и жилы поспи пожалуй заслужила за столько лет за столько зим
такая трудная работа щадить спасать любить кого-то метафизический мезим
да мужики измены сучки чужая юбка в спальне кучкой гофре плиссе ну как их там
кого судьба ни посылала кому постель ни постилала недостижима клеветам
о эти узенькие плечи широкий склад ума и речи молельный лоб олений взгляд
воронеж финкой воронёной москва заточкой прокалённой под сердцем по ночам болят
но всё же спи привыкнуть можно приткнуться как-то осторожно дыхание сведя к нулю
почти и только слушать сладко как отодвинув с уха прядку он говорит тебе люблю
не верила теперь же вижу и в этом балагане книжьем внимают ангельской трубе
ах счастье так необъяснимо елена выбрала ефима ефим елену взял себе
зима какой прекрасный повод из всех розеток вырвать провод отрезать связь зажим кетгут
как пуповину и вдыхая друг друга возвратиться к раю туда где вас что ночи ждут
где вечность нежный сумрак спальни
где чем прекрасней тем печальней
а здесь метели круговерть
во сне поет эйтор органный и за бразильской бахианой не слышно как приходит смерть
* * *
любе грязновой
я знаю мозг похож на розовые флоксы уж мой-то точно да отсюда вижу я
как разрывной посыл в античном парадоксе кипят цветами в нём загадки бытия
и часто по ночам благоуханья мука мешает мне унять запретных мыслей зной
но кто-то входит в сад невидимый без звука и закрывает в мир калитку за спиной
и на короткий миг слетает сон спасенье закончен летний круг я осень я зима
лишь флоксы на столе в торжественном цветенье напоминают как легко сойти с ума