Наталья
Куралесова

* * *

– Только ходьба! – сходу заявляет мне доктор, категорическим тоном заранее отметая все возможные возражения. «Буде таковые имеются», – думаю я, убирая рентгеновские снимки, и послушно пялюсь на своё отражение в докторских очках. Очки называются «хамелеоны».

– Полегоньку, потихоньку, – продолжает доктор уже мягче, – разрабатывайте стопу.

– Тихими стопами-с, – поддакиваю я, совершенно загипнотизированная хамелеонами.

Ходить я люблю. До переломов двигалась хореем. Бу-ря мгло-ю не-бо кро-ет. Раз-два, левой-правой. Став постарше, освоила дактиль. Тучки небесные, вечные странники.

После гипса и костылей пришлось перейти на амфибрахий. Сижу за решёткой в темнице сырой. То ли трёхстопный, то ли четырёхстопный, тихими стопами.

Удивительно, что при том же размере, каким был написан «Узник», мне ни разу не удавалось приноровить свой шаг к ритму стихотворения Бродского.

Тут я сбиваюсь, спотыкаюсь, не попадаю в строчку. Возможно, для этого стихотворения не годится ни семенить, ни чеканить.

«И поступь была стариковски тверда...», – вспоминаю я, усаживаясь на скамейку в сквере. «Светильник светил, и тропа расширялась». Поступь, тропа, тропарь выстраиваются в один архаичный эпический ряд.

И (раз уж этот ассоциативный ряд сам собою выстроился) подумала о том, что самый радостный тропарь, конечно же, пасхальный. Тот, который поют сопрановые: «Христос Воскресе, из мертвых воскресе!» с ликующими переливами во втором «воскресе».

На пасхальной всенощной моя сестра пела на клиросе, я притулилась рядышком, подпевала в тех местах, где знала слова. После службы собрали свои накрахмаленные узелки, вышли из храма. Домой возвращаться нужно было пешком, путь неблизкий, из одного конца села – через улицы, лесополосы, огороды – в другой. Бодро, «весёлыми ногами», как говорил наш батюшка, прошли полдороги. «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех», – высоко выводит сестра, «... и нас на земли сподо-ооо-би», – альтом подхватываю я.

Ещё не рассвело, кругом тот рассеянный серенький свет, что так напоминает растянутую на пальцах тонкую кисею пепельных оттенков.

(Потом, много лет спустя, когда не станет моей мамы, этот серый кварцевый свет переместится, перельётся в мои сны: жемчужный, как недавний след улитки).

Небо светлело до цвета рыбьего брюшка, но дорога была ещё в тени, её можно было скорее угадать, чем увидеть. Свежий – до зелени – ветер нёс запах молодого сочного пырея, птицы пока что молчали.

За огородами Верхней Орловки мы сбились с дороги, где-то пропустили поворот из лесополосы на просёлок. Выходили из лесополоски, снова возвращались в неё, нет поворота, и всё тут. И я, и сестра продрогли и устали. Вернулись на асфальтовую дорогу. Стоим, две притихшие отсыревшие мышки с узелками, серые, как тонкие сумерки кругом нас, озираемся.

У кромки лесополоски замечаем человека, он, не торопясь, сворачивает к деревьям. Кричу ему: «подождите! вы нам не покажете...», но человека уже не видно. Мы с сестрой почти бегом направляемся к тому месту, где он свернул, видим тропинку между деревьями, человеческий силуэт на фоне деревьев, становящихся всё реже и реже, вот он виден в разошедшемся просвете на краю лесополосы у внезапно ясно проступившего из темноты просёлка, который мы так долго искали, вот подходит к пыльной грунтовке, такой светлой среди чёрных пашен, и пропадает из виду.

Светильник светил, и тропа расширялась.

– Это Ангел нас вывел, – убежденно сказала сестра.

Я распутывала повилику, зацепившуюся за пряжку туфли, и молчала. Возможно, кто-то просто шёл впереди и опять свернул в лесополосу. Не в таком уж и отчаянном положении мы находились, всё равно бы выбрались.

Вот разве что... Я сняла туфлю и вытрясла из неё труху от сухостоя. Ангелы ведь не обязательно только с теми, кто в отчаянии? Могут же и в радости быть рядом?

Сестрёнка терпеливо пережидала мою возню.

Стоило нам выйти из-под деревьев, как за спиной запели птицы.

* * *

– Нас с папочкой только в цирке показывать! – смеяться я уже не могла, а только булькала и сипела, пытаясь протолкнуть сквозь бульканье хоть какие-то объяснения недоумевающей Лере.

Мы с папой – готовая комедийная парочка, наподобие Пьера Ришара и Жерара Депардье.

*кстати! визуализировала сейчас причину своего бесконечно унылого взгляда в беспощадное утреннее зеркало: «мне стрижку как у Софи Лорен, маникюр, как у Моники Белуччи…» – «хорошо, хорошо, лицо, как у Депардье - оставляем?» (с)

Впрочем, отвлеклась.

Режар и Жишар, тьху, мы с папой после долгих сборов едем на кладбище. Всё утро накрапывал дождь, к Пасхе сильно похолодало, поэтому едем налегке, без пикниковой корзины. Держу в руках цветы и лампадку, папа рулит, машина скрипит, дорога стелется. Папа рулит Бог знает куда – Орловку проехали, Рязанку проехали, едем в центр села.

– Пап, а ты как собираешься к кладбищу подъехать, через Красную? – не выдерживаю я.

Папочкино лицо мигом напомнило анекдот «кто здесь?»

– Я думал, тебя на маршрутку везу, – озадаченно бормочет он, в изумлении уставившись на цветы и лампадку.

Из-за папиной рассеянности подьехали к кладбищу по самой разбитой, ухабистой дороге, машина скрипела как-то уж совсем угрожающе.

– У меня же дверцы не запираются, – вскинулся папа, несколько раз нажав на гашетку магнитного ключа. Решили оставить машину незапертой.

Припарковались у какой-то боковой дорожки, а я и с центрального входа не всегда на родные могилки попадаю, заблудились, как водится.

Ладно, идём, ищем главную дорожку.

Перед нами армянский некрополь, плутаю среди огромных чёрных плит из мрамора, рядом с которыми сразу же забывается, что «Пррлявославие – ррлядостная вера», врезаюсь в мраморного ангела. Скорбным Жежаром, тьху, Рижешом, стою в обрамлении чОрных крыл, выглядываю седую папину бородку. За спиной тяжёлое дыхание.

– Ну, чего ты встала? – дышит в спину папочка. Теперь моя очередь «кто здесь».

Ладно, дошли.

Распогодилось. Можно и погостить у наших, никуда не торопясь.

Зажгла лампадку, пою пасхальные тропарики, раздаю печенье и конфеты проходящим детям (яиц мало, я вам только два положу, – говорит Лера, собирая нас в дорогу).

Только начала расставлять цветы (сфотографируй, как получилось, и пришли мне фотографии, – даёт указания сестра), только достала телефон, чтобы снять и отослать – смотрю, папуля опять всполошился.

– Телефон в машине оставил, – сообщает папочка, хлопая себя по карманам.

– Не было в машине твоего телефона, я проверяла, ведь мы её оставили открытой. Может, он дома?

Звоним сестре.

– Точно в машине забыли, – говорит нам Лера тоном, не допускающим возражений.

Наскоро расставив цветы, прощаюсь со своими дорогими, хватаю рюкзак, тороплюсь за папой. Но тут к соседским могилкам подходят люди, с которыми мы только на Пасху и видимся. Не успели ответить «Воистину Воскресе!», как нам с папой сунули в руки стаканы, а в рюкзак насыпали конфет.

– Папа за рулём... мы бы с удовольствием... извините, спешим, телефон в машине оставили...

Но нас никто не слушал, просто опомниться не дали, в несколько голосов и в несколько рук стали угощать так настойчиво, что я машинально опрокинула стакан, да и... замерла с открытым ртом, в который сосед по могилкам тут же сунул кусок ветчины. Проморгалась, отдышалась, вижу, папе (с огроменной котлетой в руке) наливают уже второй стакан. Я взвыла:

– Папа, у нас там машина не заперта! Ты за рулём!

– Ничего ей не сделается, – беспечно отвечает вмиг повеселевший папочка.

– А телефон?

– Да кому он нужен?!

Всю дорогу, пока вела его к машине, папуля доедал котлету.

Одинокая Ладушка смирно ждала нас возле самого края кладбища. Телефона в ней не оказалось.

Папа полез за ключом от незапертой(!) машины в карман и внезапно обнаружил в нём мобильник. Видимо, было в моём лице что-то такое, от чего папулечка виновато хихикнул. Спасла его Лера. «Купите лимонад», – позвонила она в самый драматический момент.

В магазине на кассе сунулась в рюкзак за кошельком.

Случается иногда в жизни человека череда больших потрясающих событий, следующих друг за другом так плотно, что не успеваешь к ним приноровиться, цепенеешь, каменеешь на какое-то время, но достаточно ничтожной мелочи, чтобы наступила разрядка. Давным-давно на меня обрушились беды большие и маленькие в таком количестве, что ни привыкнуть, ни осмыслить, ни оплакать их не было никакой возможности, никакой передышки. И вот я иду в сарай, чтобы взять там трёхлитровую банку с огурцами, она выскальзывает из моих рук и разбивается вдребезги. Ещё ни одна разбитая банка с огурцами не была оплакана так горько.

Продавщица на кассе на меня обиделась, скорее всего. А может, решила, что на таких грех обижаться. А это просто не вовремя случилась разрядка.

Я полезла в рюкзак за кошельком и чуть не задохнулась от хохота. На дне рюкзака перекатывались два крашеных яйца, которые нужно было положить на могилки.

Я сказала – Пьер Ришар и Депардье? Фантоцци и бухгалтер Филлини больше подойдёт.

© Наталья Куралесова, 2024.

© Татьяна Литвинова, иллюстрации, 2024–2025.

© 45-я параллель, 2025.