Ars poetica
Я ослеп. Измучился. Продрог.
Я кричу из этой затхлой бездны.
Господи, я тоже чей-то бог,
заплутавший, плачущий, небесный.
Вот бумага. Стол. Перо и рок.
Я (больной, седой и неизвестный)
Но умру – и дайте только срок,
дайте строк – и я ещё воскресну.
* * *
Зажмурится ветер – шагнёт со скалы.
Спокоен и светел тяжёлый наплыв
предсмертного вала – он манит суда
на дно океана. Седая вода
врывается в трюмы, где сгрудились мы:
звереем – от запаха смерти и тьмы,
безумствуем, ищем причины…
Кричим: «Это риф – или мысль – или мыс –
бездушность богов – нет, предательство крыс…»
И крики глотает пучина.
Я ринусь на палубу, в свежесть грозы.
Пора мне.
Монетку кладу под язык –
бросаю ненужные ножны.
И плавно – сквозь ночь, как седая сова –
с галеры взлетаю – туда, где слова
понятны ещё –
но уже невозможны.
* * *
Мне не уйти из психбольницы.
Ты в ней – и вот она в тебе –
клокочет, рвётся на страницы
и шарит лапой по судьбе,
куда б тебя ни заносило –
в край небоскрёбов или скал –
ты возле солнечной Мессины
увидишь бешеный оскал
чудовищ – нет, не тех, из книжек –
своих, придуманных тоской,
толпой, тебя несущей ближе к
безумью дней, к огням Тверской.
И будто всё отлично с виду:
умыт и трезв, идёшь в театр –
но чувствуешь: с тобой в корриду
весь день играет психиатр.
Или в музеях строгой Вены
бредёшь меж статуй героинь –
а врач решит – и резко в вены
введёт любовь, как героин.
Спокойней – в домике с охраной,
решёткой, каменной стеной,
где мне зализывают раны –
чтоб не осталось ни одной,
где нет ни долга, ни заботы,
ни вин, ни бед… Халат надеть
и от субботы до субботы
на подоконнике сидеть
и издали смотреть на лица
толпы, на улицу в огне.
А рядом Гоголь отразится
в забитом намертво окне.
* * *
Отключить телефон, оборвать пуповину шнура
интернета,
и понять: ты один. Ты один. Остальное – игра
тьмы и света.
Ты – в забытом лесу, и от страха плетёшь
небылицы.
Сквозь предсмертную дрожь
ты твердишь себе ложь –
в ожиданье тепла,
перелома,
чудес...
или просто – когда этот лес
прекратится.
Четырнадцатый год
Вдохнуть, прожить, запомнить – этот лес,
и нежность губ, и запах трав на склоне,
дождинка на виске, и гнев небес –
идёт гроза с мечом наперевес –
и прячутся две мышки в буреломе.
Там, за рекою, в храмах образа
потрескались от нестерпимой боли,
на ликах брови сдвинулись собольи,
и сполохи горят у них в глазах.
Мне жутко этим летом – как зимой
в кромешной чаще: чувствуешь, что злоба,
ощерившись, глядит – «Добыча!» – в оба.
В жару – мороз по коже. По прямой
к тебе рванётся хищник – твой же страх
с горячей белой пеной на губах.
Сожми меня. Ты слышишь – тишина.
Её последний выдох – на изломе.
Сожми меня. Всё ближе пелена
озлобленности. Тьмы. Идёт война.
И мы с тобой – две мышки в буреломе.
* * *
Ты понимаешь: этот угар – последний.
Занавес. Акт четвёртый написан глупо:
паспорт, билеты, куртку надеть в передней.
Свет погасить. Точка. Выносят трупы.
Мы это знаем. Но – как в античной драме –
мчимся к финалу. Жадно. Необратимо.
Неизлечимо. Страстно. Картинка в раме
раму ломает, рвётся на волю – мимо
старых сюжетов, серых зевак; потоком,
пенным, неудержимым, несётся к краю –
там, где губами… прикосновенье – током…
бешено… неуёмно… и замираем.
И за минуту – боги – любую цену,
Что там? Билет экспрессом до преисподней?
…дворник ворчит, опять отмывая сцену:
«Клюквенный сок – до жути густой сегодня».
* * *
Лучше жить совсем без надежды,
чем с надеждой, умирающей каждый день.
Край одежды
зацепился за имя твоё, за тень
наших разговоров, за белую стаю
наших писем.
Не пускает.
Стаю
сдам на подушки –
на пух.
Жалко её, конечно,
только – одно из двух:
или она меня заклюёт –
или –
я её, влёт.
Чтобы выжить.
Железный свист.
…письма лежат в крови,
в слое небесной пыли.
* * *
Всё проще.
Гораздо проще.
Ну кто сейчас ставит размашистый, претенциозный росчерк
на яркой открытке из Падуи или, скажем, из Сан-Франциско?
Достаточно смс-кой: «привет дорогой я близко».
Каких-нибудь девять часов полёта
из этого фешенебельного болота –
и я в Москве,
где на Вернадского – снова ветер,
где снег заметает свет,
но тот фанатично светит,
где мы, скользя по лужам, со смехом бежим в кафе…
Палящим кольцом, всё уже,
под кожей – аутодафе.
Господи, почему же
этот – один – так нужен –
ясно, неизлечимо,
без всяких «если» и «но»…
Будто в старом кино –
мы – женщина и мужчина –
медленно, мед-лен-но
пьём капучино.
А если…
Всё тоже проще.
Поймёшь – не погиб гонец
в далёкой солнечной роще,
почтовый голубь, устав вконец,
не сбился с пути,
не свергнут Гермес…
Но в каждом непосланном смс
холодом –
«Отпусти».
* * *
Я уже не пойду за тобой.
Пахнет дымом. Морозно.
Повторяет уставший прибой:
«слишком поздно».
Паутина, незримая нить
обрывается – медленно, странно,
словно нехотя. Грусть хоронить
слишком рано.
* * *
Во мне – заевшая шарманка:
«люб-лю, люб-лю».
То жар, то свет, то вой подранка,
то шаг в петлю.
Вокруг себя вслепую шарю,
свой мир дробя.
Зачем мне это полушарье,
где нет тебя.
Дикие попугаи
Не заметив стекла,
он врезался в окно на полной скорости
и упал на асфальт
маленькой
красно-зелёной тушкой.
Она искала его весь день,
крича под окнами,
прыгая по ветвям,
недоумевая.
Ей не приходило в голову
взглянуть вниз.
Когда-то и я,
не заметив стекла…
Когда-то и ты,
недоумевая…
Австралия
Мы уплываем – словно шаткий плот,
чуть не слетевший вниз, в земную полость,
когда планета ринулась вперёд –
и древняя Пангея раскололась.
И мы – на ней. Пришельцы. Чужаки.
Колёсами цепляемся за камни
меж бесконечным морем и песками
и чувствуем – на нас глядят веками
чужих теней тяжёлые зрачки.
Живём в плену. Пустыня и вода.
Звоним глухим, усталым абонентам…
И страшно мне остаться навсегда
в смирительной рубашке континента.
© Наталья Крофтс, 2011 – 2014.
© 45-я параллель, 2015.