* * *
Я знаю в иное таинственный лаз,
где счастье и смех без причины,
подальше от денег, расчётливых глаз,
чинов, ветчины, мертвечины,
где речь, как промытое солнцем стекло,
как Слово, что было в начале,
где ивы распущены, плача светло –
молочные сёстры печали...
Там сердце ромашки цветёт на лугу,
душистая манит малина,
и звёзды срываешь легко на бегу,
с земного взлетая трамплина.
Там мама зовёт из окна нас домой,
там все мы богаты без денег,
во мраке вселенной на голос родной
летя через десять ступенек.
* * *
Я по облаку гадаю, как по картам,
как по линиям Божественной руки,
и хмелею от невиданного фарта –
я читаю их рассудку вопреки.
Вот твой профиль на послании летучем,
вот сердечко вместо подписи в конце…
Солнце выглянуло робко из-за тучи,
как улыбка на заплаканном лице.
* * *
Сквер, конечно, не райские кущи,
но когда он был выше и гуще
и без этих обрубков и пней –
проводила в нём много я дней.
Фонари – не небесные рампы,
но пока на диодные лампы
не заменены были они –
золотые сияли огни.
Потускнели весёлые краски,
вместо лиц – чёрно-белые маски,
ни улыбок не видно, ни глаз –
карантин, энтропия, коллапс.
Мир мой хрупкий, загубленный, нежный,
ты в душе незарубленно-прежний,
я иду наугад, на просвет,
к пункту «да» из пристанища «нет».
* * *
Я по волчьим билетам пройду –
куда вам с пропусками не снилось.
В чёрном списке светло, как в аду,
и попасть в них – особая милость.
Чёрный список – что красный диплом,
что особые знаки ношенья
за пожизненный крах и облом,
за необщее лиц выраженье.
И окажется, это не зря –
что не трапеза, а затрапеза,
то, что надо всем – до фонаря,
то, что лишним зовут – до зарезу.
От любви и свободы балдей,
прорывайся сквозь рвы и турусы,
забывай имена у вождей
и не празднуй – чтоб ни было – труса,
и стихи и романы рожай,
коротай над страницею ночку.
Волчьи ягодки – мой урожай
с поля, что перейду в одиночку.
Я у вас ничего не брала
с барских плеч, по запискам и ксивам.
Чёрный список – что сажа бела,
а билет оказался счастливым.
* * *
Унылый дождика петит –
о том, чтоб оставалась дома...
Строка бегущая летит,
рукой небесною ведома.
Что ж, двери в мир не отворю,
я на цепи, как кот учёный,
то сказки сердцу говорю,
то звуки песни ниочёмной.
Запретен вправо – влево ход,
но знаю потайную дверцу,
там, где надземный переход,
там, где твоё порхает сердце.
Изнанку жизни обнажив,
ты мёртв не так как все, иначе,
а для меня ты просто жив,
и я поэтому не плачу,
и от любви не устаю...
Тебе, на облаке из шёлка,
я колыбельную спою,
как в сказке глупому мышонку.
Всё, что пугало, позади...
Спи, мой любимый, сладко-сладко.
Там, где дыра была в груди –
сияет звёздная заплатка.
Пусть ты со мной пока не весь,
пусть не на этом берегу я,
но всё, что мы любили здесь,
знай, как зеницу, берегу я.
* * *
Угнездиться на лезвии бритвы,
на границе жива и мертва,
было–не было, блуда–молитвы,
как над бездной живут однова,
опираясь на посох иллюзий,
возвращаться, тропу торопя ,
и вращаться в замедленном блюзе
без тебя, без тебя, без тебя...
Мир – театр, только мы – не актёры,
жизнь не роль, а реальная боль.
Режиссёр – вседержитель матёрый –
нас на сцену ведёт на убой.
Не поверит слезам – вот уж срам–то,
и в груди раздираешь дыру...
Смерть сладка под небесною рампой
и кроваво–красна на миру.
* * *
Я перешла с собой на «ты»
и пью на брудершафт –
не победитель суеты,
не соискатель правд,
я вся в своих былых летах,
как в лёгких кружевах,
душа беспечней певчих птах,
хоть дело её швах.
Понятна каждому ежу,
как эта пятерня,
с собою я теперь дружу,
сама себе родня.
Закрыты прежние фронты,
заштопаны все швы.
Я перешла с собой на «ты»,
а раньше шла на Вы.
* * *
Залежались стихи в закромах,
и теперь уже даже не вспомню я,
что так пело, сияло впотьмах,
а потом позасыпало комьями.
Их нашла через много я лет,
и глядят они в душу с обочины,
словно адрес, кого уже нет,
словно пропуск на небо просроченный.
Унесла свои воды река…
Я не помню… хоть ты помяни меня.
Лишь к обеду она дорога –
ложка с вензелем милого имени.
* * *
Мне больнее весна, чем зима,
как глазам от нежданного света,
потому что не знаю сама,
для чего эта роскошь аскету.
В преисподней искать благодать,
Ярославне прикинуться Сольвейг –
что на гуще кофейной гадать,
где выходит кладбищенский холмик.
Это храм, что стоит на крови,
стержень, сердце надевший на вертел.
Это жизни моей черновик,
репетиция будущей смерти.
О весна, вековая тщета!
Узнаю тебя жизнь, принимаю!
Только нет ни копья, ни щита.
Беззащитна стою перед маем.
* * *
Ты мне снишься всё реже и реже…
Как мы часто самим себе врём.
Месяц ножиком сны мои взрежет,
осветит их своим фонарём,
все ложбинки, углы потайные,
всё, что мне тайный голос напел.
Не могу передать свои сны я,
эту музыку райских капелл.
Днём ещё закрываемся маской
и с опаской чураемся лиц,
а ночами спасаемся лаской
под трепещущей сенью ресниц.
Чем безумней, отчаянней, рваней –
тем вернее наш голос слепой.
Только там, в бестелесной нирване,
можем быть мы самими собой.
* * *
Наша связь следов не оставляет,
как звезда дневная не видна.
Но дорогу всё же высветляет,
если в темноте иду одна.
То, что никогда не станет былью,
растворяя в сумерках лицо,
оседает на столетьях пылью
и на крыльях бабочек пыльцой.
То, что не случится – будет завтра,
соловей исполнит вокализ...
Примой погорелого театра
я растаю в зарослях кулис.
Пусть я виртуальна, интровертна
и цепляюсь за пустой рукав, –
солнечные зайчики бессмертны,
им не страшно вечное пиф–паф.
Если так и тянет оглянуться,
бесы догоняют или кысь,
вверх глядите, чтобы не споткнуться.
Чтобы не упасть, глядите ввысь.
* * *
Я люблю прогулки под дождём,
слёз моих не разобрать прохожим.
Если мы ещё чего-то ждём –
это будет на туман похожим.
Крутится трамвайное кольцо,
как в уме навязчивая фраза.
У печали мокрое лицо
и улыбка кажется гримасой.
Дни всё холоднее и длинней,
а весны и радуги всё нетуть.
Небо, тебе сверху всё видней,
небо, что ты хочешь мне поведать?..
© Наталия Кравченко, 2020.
© 45-я параллель, 2020.