* * *
Любовь застенчиво молчит,
себе не позволяя сбыться.
Не каждый разглядит лучи
в её серебряном копытце.
Быть может в ней все пять пудов,
хотя на вид тонка как льдинка,
укрытая под слоем льдов,
она жива, но невидимка.
Не разрешает быть собой,
не отпускает в область рая,
и палец держит над губой,
как птицу в клетке запирая.
* * *
Наша связь следов не оставляет,
как звезда дневная не видна.
Но дорогу всё же высветляет,
если в темноте иду одна.
То что никогда не станет былью,
растворяя в сумерках лицо,
оседает на столетьях пылью
и на крыльях бабочек пыльцой.
То, что не случится — будет завтра,
соловей исполнит вокализ...
Примой погорелого театра
я растаю в зарослях кулис.
Пусть я виртуальна, интровертна
и цепляюсь за пустой рукав, -
солнечные зайчики бессмертны,
им не страшно вечное пиф-паф.
Если так и тянет оглянуться,
бесы догоняют или кысь,
вверх глядите, чтобы не споткнуться.
Чтобы не упасть, глядите ввысь.
* * *
А местом встречи стала остановка…
Так прячутся под стреху воробьи.
И было тебе, помнится, неловко
за мусор и окурки у скамьи.
Темнеет, как в театре, в зимний вечер.
Казалось, что спектакль шёл про нас…
Всё недостойно мимолётной встречи -
и улица, и город, и страна.
Метель мела, забеливая мелом
всю грязь земную волею богов...
Поэтому окурки — это мелочь,
ведь их не разглядеть из облаков.
Закат краснел и сумерки смущались,
сгущаясь, словно занавес с небес.
А мы встречались, а потом прощались,
и не было ещё про это пьес.
Попытка ведь не пытка, и сама я
уже не вспоминаю это всласть.
Попытка леса, кладбища, трамвая…
Как жаль, что ни одна не удалась.
* * *
Помнишь, была в небесах кутерьма -
птицы над нами летели...
Я уж теперь и не знаю сама -
было ли то в самом деле…
Это был вальса бесчисленный тур,
мы с тобой замерли в трансе -
редкое зрелище птичьих фигур,
в страстном кружащихся танце…
Чистое поле и в нём ни аза -
словно всё в мире сначала...
Ты опустил от смущенья глаза,
я потрясённо молчала.
И по каким бы дорогам судьба, -
вспомнится вдруг мимолётно:
крыльев тех замысловатые па,
шоу большого полёта…
Как они пили небес молоко,
самозабвенно шалея...
Как объясниться им было легко!
Наши слова тяжелее…
Часто туда устремляю я взгляд,
в бездну бескрайних просторов -
вдруг они вновь надо мной пролетят…
Но не бывает повторов.
Помнит его как в расплывчатом сне
этот, а, может быть, тот свет...
Как отраженье, чего уже нет,
как отголосок и отсвет.
* * *
Мне нравится, что я тебя зову
так, как никто тебя не называет.
Воочию, в реале, наяву,
(хотя земля, бывает, уплывает).
Хотя я и люблю весь алфавит,
есть буквы, что любимчиками стали.
Как будто бы как все они на вид,
но есть у них особые детали -
невидимы на посторонний взгляд,
они законам общим не подвластны.
Там гласные так нежно голосят,
согласные не очень-то согласны.
«Что в имени тебе моём» — да всё,
огонь костра и тихая лампада,
всё, что в себе лелеем и несём
и что спасём от тлена и распада.
Ему уютно у меня во рту,
чуть вылетев — обратно залетает,
и кажется порою, что к утру,
как леденец, на языке растает.
Оно во мне как в доме прижилось.
В нём лёгкость и наполовину — шалость.
Мне с ним гулялось, елось и спалось,
(я не могу назвать — какая жалость!).
Я говорю не для ханжей и клуш,
скорее, с облаками и богами,
что имя мне твоё в любую сушь
напомнят звуком хлюпающих луж
иль ложечкой, звенящею в стакане.
* * *
Я столько раз хочу обнять,
что не хватает цифр.
Я так хочу тебя понять,
но не разгадан шифр.
Фотографирую себе
на память пару глаз.
Телеграфирую судьбе
заветных пару фраз.
Я у себя незваный гость,
а ты как дома будь.
Сама себе я в горле кость,
но ты не позабудь.
Смотрю с балкона сверху вниз,
но если вправду — ввысь,
и эта поза — как эскиз,
где даль и близь слились.
* * *
Как божественную оплошность,
я лелею в свой час земной
драгоценную невозможность
быть с тобою и быть иной.
Только то и другое вместе
мне явило бы чудный миг
ликования адских бестий
или ангелов грустный лик.
Но привязана я к личине,
своей сути служа рабой.
И по этой простой причине
мне иною не быть с тобой.
Но в какой-то другой вселенной,
на орбитах иных планет
сладко пестует дух мой пленный
невозможность любого нет.
* * *
Поговорить бы, но с кем, и не о чем…
Шлёшь мне фото, и не одно.
Тучку надвинь на глаза, как кепочку, -
помнишь, в том ролике про окно?
Очень жарко, глаза усталые.
Ты на даче, глядишь в смартфон.
С твоим видео не расстанусь я.
Всё остальное же — просто фон.
Ну, улыбнись же… намокли волосы.
Кепку от солнца скорей надень.
А для меня твоим тёплым голосом
заговорил одинокий день.
* * *
Даю обет наутро, как проснусь -
жить надо независимо и гордо...
Но лишь к бумаге ручкой прикоснусь -
и нежность перехватывает горло.
Ну что мне делать с нею, чтоб унять?
Отдать портным на меховую шапку,
чтоб голову твою могла обнять,
чтоб грела и ласкала лисья лапка.
А может лучше высадить в кашпо,
чтоб вырос нежный аленький цветочек…
На что её ещё?… Да ни на что.
Запрятать незаметно между строчек.
Окончен день и даль черна как смоль.
Напрасная звезда в ночи светилась.
Цветок засох, а шапку съела моль.
И нежность никому не пригодилась.
* * *
Тень моя стоит на остановке
в лёгком белокрылом пальтеце.
Как души движения неловки -
всё-то проступает на лице.
Словно в зазеркальной панораме -
мы сидим, болтая и резвясь...
Между параллельными мирами
существует призрачная связь.
Там теперь на месте пепелища
свищет ветер вместо соловья,
но под слоем снега и пылищи
невредима старая скамья.
Неподвластно Лете и обиде,
это место свято и пусто -
та неприхотливая обитель,
наше недворянское гнездо.
Взмах прощальный возле остановки,
дирижёрской палочки волшба…
Всё хранится в Божеской кладовке,
даже если это не судьба.
Стоит лишь смежить немного веки -
побежит тропинка в райский сад...
Это было в прошлогоднем веке,
это было жизнь тому назад...
* * *
Я иду налегке по судьбе,
где-то ждёт меня замок воздушный.
Свою жизнь завещаю тебе,
целый ворох любви и скорбей,
мой далёкий смешной воробей,
хоть тебе это вовсе не нужно.
Наш трамвайный счастливый билет...
Сохрани его как обещанье
дней без горя, страданий и бед.
Затянулось на несколько лет
перманентное наше прощанье.
Суп в осколках и пальца порез
вижу издали внутренним зреньем.
Шёл трамвай нам наперерез,
а потом оторвался от рельс
и в иное свернул измеренье.
В этом мире, весёлом и злом,
ничего не вернуть, не поправить.
Но, наш дом отправляя на слом,
я судьбы моей битым стеклом
постараюсь тебя не поранить.
* * *
Неразличима наша связь,
чужее не бывает друга.
Но всё пряду узоров вязь,
надежды нить ещё упруга.
Мил и без милого шалаш.
Любовь ведь индивидуальна.
Я домик нарисую наш
и буду жить в нём виртуально.
Из воздуха иль из песка,
из карт ли вознесётся стенка -
там будет прятаться тоска,
не вырываясь из застенка.
Никто не обнаружит лаз,
все бури, слёзы канут мимо,
но будет радовать ваш глаз
сюжет, рисунок, пантомима.
Не будет мук, разлук, потерь
и панихиды на погосте.
Порой ты постучишься в дверь
и я приму тебя как гостя.
И минет много-много лет,
когда скажу из райских веток:
какой изящный менуэт
жизнь станцевала напоследок.
* * *
Вроде ты ещё тут, далеко от меня не ушёл,
на расстояньи письма и звонка, только голос всё глуше,
и трамваи идут в депо, и цветочек завял в кашпо,
и глаза на снимке больше не смотрят в душу.
Мы как будто жители разных с тобой планет.
Твои лайки как будто от холода посинели,
поредели, а после и вовсе сошли на нет.
Я не знаю толком, что по твоей, по моей вине ли,
и не знаю, насколько вправду ты одинок,
или просто тебе по большому счёту никто не нужен.
Я теперь тебя вижу в перевёрнутый будто бинокль.
Диалог наш не сближен, он просто предельно сужен.
И душа разучилась как прежде с тобой летать.
А была раньше бурной, на цыпочках, на котурнах..
Она может кладбищенской урной когда-нибудь стать,
но я ей никогда не позволю стать уличной урной.
Твой кораблик отчалил от берега нашей реки.
Постараюсь прожить без этой печали бумажной,
не смотреть в пустое пространство из-под руки...
Я люблю тебя так же, только это уже неважно.
* * *
Только на пушечный выстрел — не ближе.
Не прикоснусь ни рукой, ни мечтой.
Сердцу прикажешь, велев: «не боли же»,
ларчик легко открывая пустой.
Гайки заверчены все до упора,
хоть их никто не раскручивал впредь.
Да не узнаю я счастья позора,
что на груди доведётся пригреть.
Бабочке сердца — большого полёта,
пальцы за крыльями вслед не тяни,
ведь остаётся на них позолота,
бабочку сердца погубят они.
Пушечный выстрел пролёг между нами.
Пушечный выстрел — полёт на луну...
И прижимаю к губам я как знамя
слово, спелёнутое в плену.
* * *
Как ты вышел тогда на звонок из подъезда,
словно ты уже Там...
Исхудавший, родной, беззащитный, болезный,
я тебя не отдам!
Я люблю тебя сквозь, вопреки, курам на смех,
всё равно, всё равно!
Твои впадины щёк, кашель твой или насморк -
всё мне озарено.
Хоть душа каждый год тренировками в смерти
закалялась как сталь,
но болит как и встарь, и завидует тверди,
и молит: не ударь!
Пусть тебя сохранят мои вздохи и охи,
и стихи, и звонки,
пусть тебя защитят всемогущие боги
их щиты и клинки.
Пусть тебя оградят эти чёртовы маски,
и молитвы без слов,
и в перчатках слова, и неловкие ласки
из несбыточных снов.
Все раскручены гайки, развинчены скрепы,
жилы отворены.
Я тебя защищаю грешно и свирепо,
до последней стрелы.
До последнего хрипа в туннельных потёмках,
не пущу на убой.
Как птенца, как ребёнка, слепого котёнка
я укрою собой.
Сохрани его сила, лесная, земная,
в потаённом тепле...
Над тобою кружу, ворожу, заклинаю, -
уцелей на земле!
* * *
Уйму и печаль, усталость…
Но что же осталось взамен?
Осталась великая жалость
без пауз и без перемен.
К любимым, к забытым, к болезным,
в слезах коротающим век,
кто в души негаданно влез к нам,
да так и остался навек.
Ко всем, за кого мы в ответе,
чьей не удержали руки.
Они беззащитны, как дети,
беспомощны, как старики.
Они как комета Галлея,
что скрыли от нас небеса...
Но в мыслях храню и лелею
улыбки, слова, голоса.
А жалость не может унизить,
как чья-то чужая слеза.
Она только может приблизить,
чтоб стали родными глаза.
О неба великая милость,
надежда, что кто-то нас ждёт...
Жалею о том, что случилось,
о том, что не произойдёт.
Жалею всё то, что сгорает
в закате прошедшего дня...
Пусть Бог не простит, покарает,
лишь ты пожалел бы меня.
© Наталия Кравченко, 2021.
© 45-я параллель, 2021.