Надежда Герман

Надежда Герман

Все стихи Надежды Герман

* * *

 

А может быть – и нет моей вины,

Что синей птице выщипали перья?

И гаснет всхлип оборванной струны –

Как будто жизнь уходит, хлопнув дверью...

 

Но если доведётся умирать

(Шальная жизнь, как сувенир на память!)

У каждого найдётся что терять,

И что хранить за девятью замками.

 

Лиловый мак, седеющий ковыль,

Дорога, по которой нет возврата...

А мимо окон, поднимая пыль,

Плетётся туч нестриженое стадо.

 

На лепестках – жемчужная роса.

Матросы разбегаются по реям.

В последний раз поднимем паруса!? –

Отречься от себя всегда успеем...

 

1993

 

* * *

 

В рамке вымытого окна

я картину рукой не трону.

Тишина в душе. Тишина.

Хоть садись и пиши икону!

 

Эта тихая благодать –

как нечаянное спасенье.

И не нужно скулить и врать

про тотальное невезенье.

 

Будто вдруг отстоялась муть,

и в душе наступила ясность:

чистота, красота и праздность –

как награда… за что-нибудь…

 

Будто мне за мои грехи,

за моё бытие земное –

оглушительный миг покоя

из-под вороха шелухи…

 

Будто отдых отпущен мне

на пути бесконечно долгом –

за ущербное чувство долга…

за приклеенные к спине

 

два бумажных крыла, в которых

смысла не было и не будет…

Но зовёт меня звёздный шорох

и луны глуховатый бубен.

 

Тихо-тихо, и странно-странно

то ли видится, то ли мнится: 

дикий пляс колдуна-шамана

под крылом чёрно-белой птицы –

 

он танцует в небесном свете,

весь расшитый земными снами…

И заря. И туман. И ветер.

И картина в оконной раме…

 

 

Восьмая нота

 

На ветру остывало лето.

Серый день осторожно гас.

И казалось мне, будто это

всё я – видела… и не раз:

сеть зелёная на заборе,

силуэты песчаных дюн…

Но сегодня в сонате моря

не звучало каких-то струн.

 

И возникла в душе усталость,

как в тумане – подводный риф.

На забытый почти мотив

я стихи сочинять пыталась –

буква к буковке… фраза к фразе…

Но тяжелый словесный ком

расползался, как сгусток грязи

под буксующим каблуком:

хлюп да хлюп… И ни шагу дальше –

как безногий на марш-броске

(девяносто процентов фальши

в каждой вымученной строке..!)

 

Словом, всё, что касалось губ,

как-то сразу лишалось смысла,

и картинка смотрелась кисло,

как в тарелке вчерашний суп.

Буквы в азбуке, ноты в гамме –

всё – надуманно… всё – не так...

всё хотелось сгрести в кулак,

бросить на пол, топтать ногами!

А по клавишам листопада

брякал дождик одной рукой:

семь значков звукового ряда

гасли радугой за рекой.

 

Но однажды соната моря

разразится, как гром небесный:

мокрый тополь, дыра в заборе,

крики птиц над свинцовой бездной…

Встану рано, закину сети

(сонный берег, туман, дорога…)

Я поверю в волну и ветер,

как язычники верят в Бога -

в морок… в сонь… в черезпеньколоду

в рыбий мех, в квадратуру круга…

Я поверю – в восьмую ноту,

в чистый голос, лишенный звука,

что летит через зал Ла Скала

без афиш и оваций…

Но…

Словом, верить во что попало

глупо, пошло и не смешно!

 

Но – пейзаж… и не яркий даже:

дождь, скамейка, вода, песок…

башмачок на унылом пляже

так беспомощно одинок…

В тихий омут, где нет теченья,

камень – плюх… И – круги, круги…

Звук, лишенный обозначенья,

значит больше, чем семь других…

...А душа, обретя свободу,

тихо едет на небеса,

заглушая восьмую ноту

скрипом пятого колеса…

 

1997

 

И ещё о зеркалах

 

…А зеркала в парадных залах,

как изощрённое жюри,

меня оценят на два балла…

ну, в лучшем случае – на три

 

из десяти… Как взгляд удава,

сосредоточенный на мне,

блестит тяжёлая оправа

(сожрать меня – святое право!)

И я стекаю по стене….

 

О, ты, искрящаяся бездна

венецианского стекла!

Ты мне моё укажешь место.

Я – ухожу. И, если честно,

люблю другие зеркала.

 

Они пылятся на комодах.

Они нас помнят с оных дней.

Они давно не смыслят в модах,

но искра божья в нас, уродах,

им всё дороже, всё видней –

 

и наша боль… и неудачи…

и каждый вздох… и каждый взгляд…

Они почти что по-собачьи,

(когда смеёмся или плачем)

в глаза нам смотрят.

И молчат.

 

1992

 


Поэтическая викторина

Идиллия с белой коровой

 

Тысячеглазый Аргус.

Царственный месяц август.

С боталом по лугам бродит бедняжка Ио.

Джинсы, махровый свитер...

Старый кобель Юпитер,

Чёрная кошка-ночь ласкова и ленива.

 

Баба стучит ведром.

Это такой синдром:

У олимпийцев – сплин

после ночной попойки.

Вяло пропел петух.

Сонный, как бог, пастух

Длинным, как жизнь, кнутом гонит корову к дойке.

 

Сжалься, Юнона-мать!

Некуда мне бежать:

Все корабли ушли, все сторожа при деле...

Байки плетет Гермес,

Пчёлы жужжат окрест...

Аргус глаза закрыл –

все ему надоели!

 

1988

 

Март

 

На ладошках старинных карт

вброд, на ощупь ищу фарватер…

Я люблю тебя, месяц март,

за отчаянный твой характер –

 

за занудный, как резь в боку

зов в неведомое куда-то,

за бессмысленную тоску

схиму принявшего пирата.

 

Ведь не зря третий день с утра

кружат птицы над богадельней,

и тугие твои ветра

пахнут копотью корабельной…

 

Скрип уключин и голоса

всё слышней за глухой калиткой.

Бесы драные паруса

залатали суровой ниткой –

 

все монахи ушли в кабак,

под хламидами пряча шпаги,

и горит, как условный знак,

на грот-мачте звезда бродяги.

 

Зелья дьявольского испив,

отрывайся, душа шалава,

ибо каждый, покуда жив,

жить на свете имеет право! –

 

ничего, что плутает фарт

и вконец развезло дорогу:

я люблю тебя, месяц март,

мы – похожи с тобой, ей-богу…!

 

1999

 

* * *

 

…Надежда – вроде ящика Пандоры:

закрыть на ключ... и лучше – не касаться!

И говорить – про дождь, про помидоры,

про крыши и зелёные заборы,

про паруса, которые приснятся…

про сон… про сплин… про лень… про что попало:

про жёлтую луну и звезды в луже…

но не...

 

...Но на стене пустого зала

я угольками дверь нарисовала...

...и два замка повесила снаружи.

 

И надо ли теперь всю ночь ломиться,

и выяснять, что было между нами?

Мне не резон тебе в кошмарах сниться:

я просто – нарисованная птица,

уродец с человечьими глазами…

 

Смахнёшь с ресниц крылатую химеру,

и – спи спокойно: безнадежно хрупок

хрустальный мир (как поминальный кубок…)

Тот башмачок – он мне не по размеру –

мне б валенки… да шаль… да полушубок…

 

Ах, между ведьмой, злой и безобразной,

и Золушкой, что упорхнула с бала –

что общего? Не мучайся напрасно.

Уж за полночь давно. И небо ясно.

Мне время улетать – я так устала.

 

Уже и утро скоро. Чищу перья.

(Опасно примерять чужие роли! –

а вдруг опять – забудусь и поверю,

что там, за нарисованною дверью…)

 

О, Господи, с ума сошла я, что ли…

 

2000

 

Парки

 

1.

Снова летят куда-то узким гусиным строем

в небе, на чёрном фоне, тени слепых старух:

полночь меня сегодня не исцелит покоем –

зол и смертельно болен бедный бессмертный дух…

 

У кабака, под дверью брошены чьи-то крылья…

Кем-то заказан номер с видом на мир иной...

 

Плащ у ночного ветра пахнет дорожной пылью,

морем и облаками… маками и луной…

 

Слов ледяная глыба (смысла лишенный лепет!…)

в кровь раздирает губы… (Знать бы о чём просить!)

Кто из небесной глины наше уродство лепит?…

Кто из сухой кудели тянет живую нить…?

 

А за стеклянной твердью, будто в чужой тетрадке,

бабочка-однодневка влипла в квадрат окна…

Ангел – отбросил крылья… Бесы – мозолят пятки…

В тёмных глазах безумца – звёздная тишина...

 

2.

Звёзды в глазах безумца. Клякса в чужой тетради.

Чирканье ржавых молний. Горечь столетних вин.

(Тот, кто в китайской вазе выращен смеха ради –

вырвался на свободу, как из бутылки джинн!)

 

Вечность швыряет камни в бабочек-однодневок.

Ангел – такой прозрачный: видно едва-едва…

Звёзд на осеннем небе – как на панели девок!

(Я сочиню молитву… если найду слова.)

 

Я не прошу прощенья. И не прошу отсрочки.

Ведьмы – гуськом, по струнке – тянутся на восток.

Рвутся цветные фразы. Скачут крючки и точки.

В тёплой руке согрелся скомканный мотылёк…

 

3.

Гаснут огни в подъезде. Ночь, не теплея, тает.

Тихо душа врастает в тысячелетний лёд.

(Бог… ему сверху – видно… вечно он всех спасает…

хочет послать мне – сыру… может быть – грамм пятьсот!)

 

Мрачно взъерошив перья, в парке не спит ворона.

В окнах большого дома молча погасят свет.

Ломтик луны неслышно скатится вниз, с балкона.

Я сочиню молитву – стройную, как сонет.

 

После бессонной ночи спит на полу русалка.

Ветер сорвал с верёвки мокрые облака.

Тихо. И странно больно. И непривычно жалко

маленького, в ладошке, белого мотылька.

 

Утро. А вместо неба – только туман и бездна...

только летят куда-то тени слепых старух...

только скрипит под ветром ржавая дверь подъезда:

болен… смертельно болен бедный бессмертный дух.

 

1980-2005

 

Покой

 

1.

Меж белых стен искусным врачеванием

дырявят кожу и латают души…

Но стены (не секрет!) имеют уши,

и слушают с подчёркнутым вниманием.

А уши ближних глухи, будто стены.

 

Два призрака играют в догонялки:

то шелест крыльев пойманной сирены,

то тихий плач обиженной русалки…

 

2.

Своё лицо – не помню… И не надо…

Пустынный берег, розовая пена.

Дельфина мозг под черепом примата.

Слезинка на лице олигофрена.

Прогрохотала мимо колесница

за долгий день измученного Солнца.

И тень моя – не рыба, и не птица –

меж прочих новорожденных уродцев.

И рвётся луч зари, как пуповина.

Недопитый кошмар на дне стакана –

под черепом примата мозг дельфина

приобретает вид Левиафана…

 

3.

Меж белых стен искусным врачеванием

срезают крылья с плеч и чинят души.

Зов облаков день от дня – всё глуше,

и переходит в ватное молчание.

Через пространство белого покоя

след памяти ведёт куда попало,

и тает недописанной строкою...

(Или проснуться всё-таки сначала…?)

…плывущий листик… тихое течение…

…тела медуз, похожих на желе…

…птенец на остывающей золе…

…след сапога и крови на стекле…

(Загадку своего предназначения

я волочу, как ногу по земле…)

Спи, разум, спи… Оставим на потом

всё то, что одолеть – не в нашей власти:

надёжнее спасаться от напасти

не вечным бдением, но – вечным сном!

 

4.

Скалистый берег. Белая палата.

Один летальный случай ностальгии –

четыре чужеродные стихии

в кошмаре одиночества мутанта:

земля, вода, огонь… и воздух – тоже…

(Не птица, не дельфин, не саламандра –

убогий плод твоих фантазий, Боже,

как помидор на ветке олеандра…)

Как тополя октябрьской аллеи,

душа обнажена, и вся продрогла…

И тайное становится яснее,

чем белый день, наляпанный на стёкла:

гудки… и отдалённый шум вокзала…

след памяти, как кинолента – рвётся

(так много суеты… и слишком мало

иллюзий и любви… травы и солнца…)

…На стуле стынет курица с гарниром.

За вымытым окном шумят берёзы.

Два ангела, пропахшие эфиром,

склонились над транзитным пассажиром

и рукавами вытирают слёзы…

 

1980-2005

 

 

Черновик

 

...И вся-то я – как вечный черновик,

и набело уже – не перепишешь:

забытые на чердаке, под крышей,

где сквозняки и суетятся мыши,

шуршат пелёнки нерождённых книг.

 

А память – как стареющая мать

(лишь ей одной понятен детский лепет!)

Но лучше пусть – корабликов налепит,

что выглядеть должно ещё нелепей,

чем просто – пожелтевшая тетрадь.

 

Свой долгий век, как старый календарь,

перетрясу, рассеянно читая,

и тихих миражей седая стая

лениво поплывёт, в тумане тая...

(Их сущность умозрительно простая,

как в молоке размоченный сухарь...)

 

И что-то замаячит, там, вдали,

за розовой чертою горизонта,

где радуги на лист ложатся плотно,

как масляные краски на полотна,

бумажки превращая в корабли...

 

Там в лужах отражаются дома

и звёзды... И прощаются ошибки...

И – вечный голос одинокой скрипки,

достойный снисходительной улыбки

холодного и трезвого ума.

 

Шарами разноцветными со сцены

красиво разлетаются стихи –

торжественно непрочны и тихи

(все ворохи словесной шелухи,

как листья прошлогодние – бесценны!)

 

Осенние аллеи при луне

похожи на эскизы декораций.

И ветер налетит, как шкал оваций.

А мне уже не хочется стараться

чему-то соответствовать вполне...

 

Светло и тихо. И спокойно мне.