Мурадин Ольмезов

Мурадин Ольмезов

Золотое сечение № 25 (517) от 1 сентября 2020 года

По солнечной глади воды

* * *

 

Почему-то хочу

лист опавший поднять,

пусть он и не доллар;

 

и упавшую с неба звезду –

хоть и не бриллиант;

 

птенца,

что из гнёздышка выпал –

пусть пока что не песню.

 

Хочется камень пустить –

чтоб запрыгал он,

как лягушонок,

по солнечной глади воды.

 

Значит, я не хочу

лебедю шею свернуть,

снять шкуру с медведя,

раздавить муравья,

убегать от дождя,

от темноты

прятаться под фонарём –

больше уже не боюсь.

 

* * *

 

Человек, боявшийся всего,

уйдя в зонт по самые плечи,

шёл в осеннюю морось

с моря

печальной тенью.

 

Грустное его отражение

подрагивало на витринах,

он шёл с моря,

в который раз не сумев

бросить в пасть

разъярённым волнам

голову свою никудышную.

 

Боявшийся воспитательницы

в детском саду,

учителя в школе,

профессора в институте,

начальника на работе,

жены дома,

соседа во дворе,

крепкого слова на улице,

даже ласкового взгляда –

печальной тенью стал.

 

Вдруг в толпе,

идущей ему навстречу,

он увидел тёщу.

 

Сперва исчезло его отражение,

потом –

и он сам.

 

С тех пор

его никто не видел.

 

На том месте, где он исчез,

под зонтиком,

съёжившиеся от страха,

нашли его вещи.

 

SOS. XXI

 

Как же давно одряхлели наши слова!

Что помоложе, – и тем

шестой десяток веков.

 

Древнее «дай»

сильней молодого «возьми»,

«мой» старше, чем «твой»,

«дубина» раньше «любви»,

«война» раньше «мира» возникла.

 

Подслеповаты они,

да и слышат неважно,

и память всё больше шалит...

вот потому всё труднее

общий язык нам найти,

мысль донести друг до друга.

 

SOS!

Новые бросьте слова!

Иначе в трясину затянут

«дай»,

«мой»,

«дубина»,

«война».

 

Курский вокзал. 1974

 

Старик и на человека-то

не похож:

на голове торчком

вздыбленный клок волос,

в зловонном рту –

последний огромный зуб.

 

Он на скамейке сидит,

песню поёт под гармонь,

ветхую, как он сам.

 

Слов и не разобрать:

птичками ввысь

не летят,

будто плевки об асфальт,

шлёпаются у ног.

 

Старик поёт,

и летят

на дно потёртой фуражки

со сломанным козырьком

монеты

со звоном пуль,

его пощадивших когда-то.

 

А после, как и всегда,

старик налижется вдрызг,

задрыхнет,

обняв гармонь –

куча старого хлама.

 

И на его простом,

порченном войной,

порченном жизнью лице

будет улыбка блуждать –

единственное добро,

что у него осталось.

 

* * *

 

Зима.

Ночь.

Дерево в фоторамке окна.

 

На ветке один листок

и ледяное лицо луны.

 

На нём –

с мёртвым взглядом –

пустое гнездо.

 

Весна.

Ночь.

Дерево в фоторамке окна –

 

Всё в цвету.

На ветке улыбка луны –

гнездо

распустилось бутоном.

 

Лето.

Ночь.

Дерево в фоторамке окна.

 

Средь кудрявой листвы

сверкают от счастья

круглые щёки луны.

Между ними гнездо

песню жизни поёт.

 

Осень.

Ночь.

Дерево в фоторамке окна.

 

Среди облетающих веток

лицо

измождённой луны.

 

Стынет пустое гнездо.

 

* * *

 

Когда в нашем дворе

срубили последнее дерево

и улетели отсюда

самые стойкие птицы –

огромный дом вырос здесь

из стекла и бетона,

и стало не видно за ним

ветра, солнца и радуги.

 

И тут же в нас грипп вцепился,

вечно злой и голодный,

напали хандра и скука,

тоска и заморский сплин.

 

И стала жизнь треугольной,

и стены упрямо встали

меж злобных её углов.

 

Но раз – кто бы смог поверить! –

попрыгали с полок книги,

на улицу бросились в дождь.

И тут же пустили корни,

деревьями стали вдруг.

 

Росли, пока вновь не скрылся

стеклянной сверкая кожей,

с бездушной ухмылкой монстр.

 

Стихи мои – звонкие птички –

сверкают радугой перья –

по-новой вить стали гнёзда

на ветках и петь о том,

о том, что прекрасно небо

свет, радуга, дождь, деревья.

 

Скажи-ка, ну что, плохие

я книги всю жизнь писал?

 

* * *

 

Значит,

за то, что я так бос и наг,

и так несчастен,

есть надежда у меня

получить вторую жизнь,

не того,

кто ползает,

а того,

кто летает?!

 

Решено!

Этой же осенью оплетусь

шёлковой нитью,

в кокон превращусь,

буду висеть себе на ветке

до весны.   

 

Вот только

кем я вылечу из кокона,

ведь я же не гусеница?

 

* * *

 

Море когда-то было

щедрой рекой,

озорным родником,

тишайшим снегом,

тягучим туманом,

лебяжьим облаком,

ливнем над лугом, 

звонкой росой,

весёлой радугой…

 

Оно снова и снова

повторяет этот путь.

 

А человек,

владеющий морем,

может лишь осушить болото,

повернуть реку,

расстрелять град, 

отменить дождь,

вывезти на свалку снег,

задушить родник

и стереть радугу, 

как со школьной доски

вчерашнее задание.

 

Торговец временем

 

Зычно сзывает людей на базаре

продавец времени:

 

– Эй, кто хочет прожить

долгую жизнь,

налетайте скорее –

продаю время оптом,

в упаковках по дням,

по неделям,

а можно и по несколько лет.

 

По десять,

по двадцать,

по желанию покупателя.

Налетайте!

Бесценный товар!

Недорого прошу.

 

Вот ты уже совсем не молод:

лицо – гармошкой,

и зубы – через один,

что скажешь, когда Азраил*

постучится к тебе и скажет:

«Собирайся!

Пора и честь знать!»

Правильно.

Пойдёшь, как миленький.

 

А вот если купишь время,

то, махая квитанцией перед его носом:

«Нет, дорогой, – скажешь, –

мне ещё жить и жить!» –

и он уйдёт, что-то бурча под нос,

а ты будешь ехидно смеяться ему вслед.

 

В этом свёртке

непрожитые годы акробата,

разбившегося под куполом цирка

совсем молодым.

Взвесить?

Очень здоров и красив был акробат.

Не скупись.

Всего за 90 золотых того добра,

которого так не хватает

брошенным детям с нашей улицы,

они каждое утро

обходят мусорные баки

в поиске объедков с наших столов.

 

А этот свёрток –

жизнь очень сытого человека,

который каждый день,

выходя из дому, причитал:

«Как бы чего не вышло,

как бы чего не вышло!».

 

Так и случилось:

поскользнулся о банановую шкурку

и отдал богу душу.

Берите остаток его жизни

за 50 золотых –

и подарим хотя бы по одному сытному месяцу тем,

кто недоедал в доме престарелых,

тем, кто лопатой и киркой

вытаскивал страну

из послевоенной разрухи.  

 

А в этом свёртке жизнь актрисы,

умершей от передозировки.

Стоит всего 30 серебряных

чистых улыбок.

Купи, и мы подарим целых десять лет

неизлечимо больной девочке,

которой осталось всего-то

с воробьиный клюв.

По улыбке в день.

 

А вот этот свёрток –

непрожитая жизнь героя.

Он отдал её по вине алчной,

вероломной власти,

отправившей его на смерть,

чтобы защитить награбленное.

Берите!

Он был честным

и очень достойным человеком.

Берите!

Только как бы и вы не погибли

за правое дело.

 

А вот это – время доносчика,

который сдох, как собака.

Отдам за бесценок.

Слышите, за бесценок,

почти что даром.                    

Эй, вот ты, с грязными,

трусливыми глазами!

Эй! Да, тебе говорю.

Бери, отдаю за так.

Уж очень оно воняет.

___________

*Азраил – ангел, забирающий душу.

 

* * *

 

Дождь на улице, ветер.

На душе кошки скребут.

 

Стою, облокотившись

о подоконник.

Предал друг,

которому я верил

больше, чем брату.

Так мне и надо!

Нельзя верить другу

больше, чем брату!

 

Ветер на улице.

Хлёсткий, резкий, наглый!

Стучится в окно веткой ивы.

 

Сыро. Темно.

Отворяю дверь ему,

запоздалому путнику:

Он отталкивает меня.

Он врывается в дом.

Он проходит к огню.

Я растерянно говорю:

– Входите…

всегда рад гостям…

 

– Раньше и я был человеком,

и как ты – размазнёй, –

говорит лохматый ветер,

с шумом допивая свой чай, –

а теперь я вольный ветер,

ветер-абрек!

К чёрту людишек

с их мелкими душонками

и грязными делишками!..

С кока-колой,

                         памперсами,

яхтами,

               кокаином,

                                 моралью.

К черту-у-у! –

и вышел с таким же шумом,

как и зашёл.

На улице ветер, дождь.

Скулит собака,

когда-то цикадой была.

 

* * *

 

…тебя не разрушат, о жизнь,

ни сталь, ни мазут, ни жадность человека.

А. Туртиайнен

 

я видел мощное дерево

на голой скале,

 

я видел птичье гнездо

в простреленной ржавой каске,

 

я видел родник,

пробивающийся сквозь бетон,

 

я видел травинку,

пробившую асфальт,

чтобы выйти к солнцу

и думал:

жизнь непобедима.

 

теперь же я вижу,

как скалы ставят на колени,

не то что деревья,

 

как убивают птиц,

отравляют небо,

как выкапывают и выбрасывают

с корнями родники,

 

как закатывают в асфальт

снова и снова

травинку, тянущуюся к солнцу,

 

и уже не так уверен, 

что жизнь непобедима.

 

Диалог за водкой

 

– Тахир и Зухра,

                           Тристан и Изольда,

Лейли и Меджнун,

                               Ромео и Джульетта…

Одного не пойму:

такие юные,

зачем они погубили себя?

 

– Любовь, приятель, морковь!

 

– Какая к чёрту морковь?!

 

– А вот такая вот – любовь …  

                                 

– Зачем умирать за неё,

не порог же родной защищать?

 

– Ну, умирают же.

 

– Сказки всё это. Нет никакой любви.

Вот ты вот видел? И я не видел.

За ручку держал? И я не держал.

 

Вон на лугу конь.

Солнце на небе.

Вот плешь у тебя на голове.

На столе водка, лук, огурцы…

Вот пальто. Висит себе и висит.

Понимаешь, они есть.

А что твоя любовь-морковь? 

Она даже не стоптанный башмак

и не мышь,

что сыр грызёт в ночной тиши.

Любовь – ничто!

 

– Может, это проделки ведьм,

Чтобы людям морочить головы?

 

– Может, её придумали коварные недруги,

чтобы усыпить бдительность людей?   

      

– Ты прав, дружище!

Как я сам не додумался!

Налей!

Выпьем за твою светлую голову!

Эх, её-то нет,

но зато столько несчастий

от той, которой нет.

И заразна же эта болезнь!

 

– И всё же…

 

– Ты это… брось!

 

– Ну, боль-то есть.

Откуда она, если нет любви?

И счастье есть.

А оно откуда?          

 

– Дурья твоя башка, чтоб ты делал без меня.

Вот кошка, а вот её следы. 

А где эта любовь твоя?

Где хотя бы следы её? Нет их!

 

– А вот и есть!

Ведь сердце просто так болеть не станет.

Сердце же не какой-то там глупый нос,

что сразу течёт,

подцепив заразу в автобусе.

Сердцу это ни к чему.

И сердце не ухо,

за него не схватишься и его не покрутишь.

А ведь болит.

Это и есть следы любви.

Раз есть следы, есть и хозяин этих следов.

Разве не так?

 

– Какой ты всё-таки дремучий.

Если хочешь знать, не только любви нет, 

но и всех этих упрямых плакс:

ни Тахира и Зухры,

                                 ни Тристана и Изольды,

ни Лейли и Меджнуна,

                                        ни Ромео и Джульетты. 

Нет и не было!

Их придумали придворные поэты,

чтобы нищие меньше думали о еде...

 

– Какой ветер!

Кажется, дождь начинается.

 

– Люблю дождь.

 

– А я ненавижу.

Смотри, льёт как из ведра.

 

– Ах, боже ты мой…  как из ведра,

а Айя вышла в лёгком платье.

 

– Ну и что с того? Не из сахара – не растает.

 

– И это говоришь ты, мой лучший друг? 

 

– Что за паника, постеснялся бы!

Ты ведь не баба.

 

– Какой же ты всё-таки старый пень.

Где мой зонт, где этот проклятый зонт,

которого никак не отыщешь в дождь?!

 

– А кто только что мне втирал, что нет любви?

 

– Какая к чёрту любовь?

Она же насквозь промокнет!

И простудится! –

Пулей вылетел на улицу,

Побежал с плащом в руке.

 

А навстречу,

на высоких каблуках,

неуклюже бежала Она,

вся мокрая,

в коротеньком,

прилипшем к телу платье, 

с потёкшей тушью

улыбаясь на всю улицу

ясным солнышком.

 

* * *

 

Плакала девочка:

мячик сдулся,

на колючку попав.

 

Плакала.       

 

Но её слёзки висели,

словно капельки дождя

на бутоне розы.

 

Плакала девушка,

брошенная любимым.

 

Плакала.

 

Но её слезы

напоминали росу на траве,

которая высохнет

с первыми лучами.

 

Плакала маленькая старушка,

выброшенная на улицу.

 

Плакала.

Её глаза были похожи

на два высохших родника.

 

Плакала высохшая старушка, 

выброшенная на улицу,

протирая сухие слёзы из сухих глаз,

словно высохшими листьями ореха,

сухими ладонями.

 

Плакала маленькая старушка,

выброшенная на улицу…

 

И никому не было дела до неё,

кроме облезлой, плюгавой собачки,

мелко скулящей,

не смеющей взглянуть ей в глаза.   

 

Плакала выброшенная на улицу

маленькая старушка…

 

* * *

 

Это зеркало в туалете

было

щеголеватым генералом

в орденах

и медалях;

вором в законе;

отморозком

в мажорном прикиде;

скромным учителем

в потёртом костюме;

примерной школьницей

с косичками;

шлюхой с запахом

дешёвых духов и пота;

грязной попрошайкой;

набожной монашкой;

шулером;

полицейским;

даже депутатом.

 

Оно иногда кололось

в тесной кабинке,

блевало,

напившись в хлам,

 

материлось –

доярка после вечеринки,

валялось

на зассаном полу,

ревело,

размазывая тушь по лицу,

но так и не сказав

metoo…

 

Сегодня оно застрелилось –

дырка в виске.

 

Почему? Кто его знает.

Ни шприца,

ни предсмертной записки.

 

Лишь оно,

бездыханное,

в лужице крови.

 

Собственной крови.

 

Ода моей кошке

 

Я и моя кошка.

Никак не можем поладить.

 

Нагло ест она

из моей тарелки,

опуская

в кашу свои усища;

 

ложится на мою постель

и дрыхнет,

назло мне мурлычет,

конечно, назло,

как же иначе?

 

И гадит в ботинок мне, 

чтоб досадить.

 

Всё самое вкусное

и самое мягкое в доме –

всё ей:

сметана,

масло,

диван,

кресло,

подушка…

 

Захочет – уходит,

приходит, когда захочет,

прямо

как моя любимая.

 

Мы следим друг за другом.

Она наблюдает за мной,

что б я

не подходил к холодильнику,

не позвав её,

не съел её котлету,

её рыбу, её сыр

и не выпил её молоко;

 

а я – за ней:

чтоб она не стащила опять

мой носок,

мой галстук,

мой тапок

и не засунула в самый

неудобный угол,

конечно, чтоб досадить.

 

Кажется,

не она,

а я обязан ей комфортом,

и не она кошка,

а я приблудный кот.

Вот так и живём,

я и моя кошка.

 

Она, плутовка,

в отличие от меня,

всегда знает,

что ей нужно,

и всегда делает то,

что хочет.

 

Ну как тут

её не любить?!

 

Перевод с балкарского Алексея Прокопьева