Не только о луне

Золотое сечение № 11 (287) от 11 апреля 2014 года

•

Пока ждём,

чтоб весна наступила,

в птичьих гнёздах

мечтанья их спят.

•

Ни блага не желай, ни зла –

ничем не победить остуду,

ничем не возвратить тепла.

Сегодня я тебя забуду.

Права ты или не права,

уже не повториться чуду.

Твои медовые слова

я всё равно навек забуду.

Не надо, пальцы теребя,

меня разжалобить пытаться.

Пойми: забуду я тебя,

пойми: пришла пора расстаться.

Ни блага не желай, ни зла –

всё решено судьбою мудро.

Не возродить ничем тепла –

тебя забуду я… Наутро.

Не только о луне

Как сердце ночи,

светится луна,

сжимаясь-разжимаясь

в месяц раз.

О, как же это медленно для нас!..

Вот почему

она так холодна.

Вместо биографии

Родители мои, как все балкарцы,

подверглись сталинскому геноциду:

их с высочайших гор Кавказа разом

в пустынные изгнать посмели степи,

где и родился я – считай, в неволе.

Никто рожденья даты не запомнил:

родителям до этого ли было,

вседневными трудами изнурённым,

измученным бичами издевательств?

Мать говорит, что я родился в пору,

когда сажали сахарную свёклу.

Мне пуповину резала Чину,

недавно умершая повитуха,

чья долгая и тягостная жизнь

всё ж не дала дождаться мужа с фронта.

С тех самых пор меня передаёт

ночь дню, а день – опять вручает ночи,

всё происходит как по расписанью,

под пенье петухов и под охраной

суровых стражей, чёрных или белых,

я чувствую себя как заключенный

в наручниках и кандалах ножных,

и о побеге речи быть не может.

Так продолжается и по сегодня:

ночь дню меня передаёт, а день

меня поспешно ночи возвращает.

Куда ж попасть из ночи, как не в день!

Ну, разве лишь в объятья вечной ночи…

Вот так я и живу, как и родился, –

в неволе, в заточенье, под надзором.

Но всё-таки лелею я надежду,

что где-то существует вечный день

(а почему не может день быть вечным,

коль достоверна сущность вечной ночи?)

и я туда когда-нибудь проникну.

•

И падал снег...

А мальчик чуть не пел

от радости:

ведь снег, как сахар, бел!

Коня седлает

парень молодой:

– Снег мягок,

как любимая ладонь!

– Снег сед, как я,

как старый человек! –

сказал седой старик.

И падал снег...

Встреча

Это кто здесь

так радости полон?

Родничок мой любимый,

так, значит,

ты меня не забыл?

Ты обнажённей струй родниковых

Как ни старайся

платьем укрыться, –

обнажена ты,

словно росинка.

Взгляд обнажённый

напоминает

ливень,

что хлынул,

спасши от зноя.

Обнажена ты

сердцем невинным –

так и сияет,

так и лучится

сквозь изумленье

глаз азиатских,

полных томленья,

медленной неги.

Голос твой тоже

наг, и он звонок,

как колокольчик

дочери неба –

звёздной шалуньи.

Каждое слово

робких признаний –

тоже нагое.

Ты обнажённей

струй родниковых!

Странник в лохмотьях,

вечно стремлюсь я

к струям приникнуть,

но – безуспешно…

Солнце и жажда.

Жажда и солнце.

Ветер

Там, где струится свет,

лечь тень должна.

Для света смерти нет,

и тьма вечна.

Изнанка жизни – смерть,

а люльки – гроб.

Изнанка ласки – плеть,

циклопа – клоп.

Изнанка правды – бред,

сиянья – мрак…

Но вот у ветра нет

изнанки, так?

•

Дивись – цветку,

утёсу,

пчёлке,

птахе…

Увидь,

на берег выйдя:

там и тут

речные камни,

словно черепахи,

вверх по реке

старательно плывут.

Цветы

По зелёной лужайке

девчонка бежит.

Её радостный смех

разноцветен,

как букетик цветов

у неё в кулачке.

Майской улицей

девушка споро идёт,

и улыбка её

лучезарна,

словно розы,

что нежно

прижаты к груди.

Под неоновым светом

девица стоит,

сеть любовную

снова сплетая

из неверных лучей

подгулявшей

луны.

Приторочена роза

к холодной груди –

то, понятно,

бумажная роза,

да, фальшивая роза,

как сердце её.

На асфальте

понуро старуха сидит,

ей в ладони

стекают монеты –

это слёзы её,

что иссохли давно.

О цветах

речи нет и в помине.

Тропинка в небо

Такой мороз,

что звёзды коченеют.

Озябшие лучи ко мне стучатся

в окно, и я,

конечно, открываю.

Я говорю им:

«Милости прошу,

гостям издалека я рад,

входите,

скорее проходите к очагу».

Держу застолье с ними до рассвета –

мы пьём вино

и говорим о разном:

они ведут беседу по-балкарски,

я говорю на звёздном языке.

А на прощанье

тайную тропинку

одна из них на небо мне покажет

и пригласит захаживать

к ней в гости,

в чём я, пожалуй,

ей не откажу.

Завет

Нарушили строгий завет

Эльбруса мы, с детства родного,

и вот уже множество лет

он нам не промолвит ни слова.

Верните!

У неба

отняли птицу,

и грусть

овладела небом.

У неба

отняли тучку,

и небо

полно печали.

У неба

звезду отняли,

и слёзы

роняет небо.

Верните звезду,

верните!

Иначе

лишат и солнца.

Верните звезду

на небо!

Верните звезду!

Верните…

Перевёл Г. Яропольский

Три дерева

Я встречаю рассвет на лугу –

луг сверкает, росою облит.

Тонким деревце на берегу

моё детство беспечно стоит.

И зовёт меня в мир, что широк,

за собой молодой ветерок.

И когда я в полуденный зной,

одолев не один перевал,

любовался высокой сосной –

свою молодость в ней узнавал.

Пусть крадутся бураны с бичом –

ей, могучей, они нипочём.

Но – в вечерней уже синеве –

мне привиделся сквозь полумрак

дуб в короне засохших ветвей –

понял я: это старости знак.

Над обрывом он еле стоял…

Почему ж меня страх обуял?

Перевёл П. Родичев

•

И луна запуталась в паутине

одинокого дерева,

разбившись на маленькие куски,

как выскользнувшее из рук

фарфоровое блюдце.

И ветер, покой потерявший,

мается путником одиноким.

А облако-бурдюк

зацепилось за скалу

и льёт чёрную смолу ночи,

окутывая мраком дороги,

плутающие в ночи.

Нет, ты не любишь меня.

Нет, ты не любишь.

Нет.

Перевёл А. Корольков

•

Красива ты…

Звезду назвал я именем

твоим –

и, не погаснув, в небе

звезда светила даже в яркий полдень.

Горда ты…

лебедю дал имя

твоё –

и пламенная гордость

вмиг вознесла его до облаков.

Ты бессердечна…

камню прошептал я имя

твоё –

и этот камень

не выдержал и раскололся.

Хатынь

Когда я вижу играющих детей,

невольно замедляю шаг.

А ночью в мои сны

из голубой дымки

верхом на палочке-лошадке

врывается детство моё…

Хатынь,

а дети твои – пепел.

Когда я вижу старого мастера,

я слежу за ним завороженно.

А ночью он,

постукивая посохом,

входит в мой сон,

став почтенной белой старостью,

ждущей меня…

Хатынь,

а старики твои – головни.

Когда я вижу, как по улице,

хромая,

проходит на протезах

седой ветеран,

я невольно думаю

о сорок первом,

Тревожась:

как бы этот год не повторился…

(Разве мало сегодня безумцев,

готовых выхватить

пылающий уголь смерти

из очага войны?!)

А ночью, Хатынь,

мне снится твой скорбный памятник,

он – как горе само.

И вот уже кажется: я – старик

и держу на руках

своё мёртвое детство.

Хатынь!

Твои трубы – пустые рукава,

они взывают ко всем.

В звуке твоих колоколов,

в их плаче

я слышу:

«Хатынь – боль!»,

«Хатынь – стон!»,

«Хатынь – скорбь земли!».

Песня детства

Лил весенний дождик

с самого рассвета,

рассыпал по улице

звонкие монеты.

Ветер разбегался,

форточкою хлопал.

Я в окошко видел –

мокнет старый тополь,

и сбегают струйки

тоненькие – с крыши –

то быстрей, то медленней,

то сильней, то тише.

Ставила посуду

мать под струйки на пол.

Я сидел и слушал

звон весёлых капель.

Перевёл Н. Новиков

•

Как мальчик, летний дождь скакал

вприпрыжку по дорогам,

спустившись из-за снежных скал,

скатившись по отрогам.

Когда-то, помню, у меня

был шустрый серый ослик.

Я проискал его полдня,

попал под дождь… А после…

Я весь до ниточки промок,

пока пришёл в деревню.

А где бы я укрыться мог –

ведь нет в степи деревьев!..

Вновь дождь идёт, похож на тот –

мне никуда не деться.

Малыш за осликом идёт,

как я когда-то в детстве.

Перевёл В. Заливочкин