Выше
На каменных трезубцах Турчи-Дага струится сок гранатовых рассветов,
Упругий день взбирается по кручам, чтобы спустить с вершины облака.
Как вечность молода, когда в порывах ветра
Бурьяном стелет путь, бесплотна и легка!
Парит орёл, страж высоты извечный, кружит скала под куполом полёта,
Ведет тропа нехоженой печалью, и горы ждут над пастбищем времён.
Как вечность молода, когда в плену дремоты
Роняет лепестки на насыпи имён!
Фиалковые тропы поднебесья тревожат синь обманчивого моря,
Разбиты волны трав о прихоти камней.
Как вечность молода, день с ночью тайно ссоря
И посылая в небо журавлей!
В ладонях гнёзда вьют доверчивые чувства,
И ласточки срываются с руки.
Как вечность хороша, как время льётся густо,
Храня любовь, забвенью вопреки..
А вчера она проснулась счастливой
Поправив платок рукой,
ещё не забывшей перелом ключицы и разрыв сухожилия –
напоминаний о молодости,
она склоняется над своими ладонями,
опирающимися на большую грыжу на животе,
и закрывает глаза,
чтобы увидеть тех,
кого никто не видит.
Она говорит слишком жарко и тихо,
и я только сейчас, на пятом десятке лет,
смогла услышать имена ближних и дальних,
которые молча стоят за её спиной
в надежде услышать своё имя.
И она называет их:
сначала идут пророки,
и каждый, поимённо названный, отступает
перед рядами теней
своих близких и дальних.
Потом идут седобородые шейхи, алимы, имамы,
умиротворённые голосом,
называющим имена их ближних и дальних.
Потом идут безымянные тени
забытых всеми и собирающих звуки своего имени,
затем звучат незнакомые мне,
но памятные ей по чужим рассказам
имена тех, кто живёт на другом берегу.
И, наконец, звучат имена тех,
кто уходил на моей памяти,
имена, которые уже много лет носят другие:
Абдуллах, Каландар, Аппани,
Магомед, Патимат, Эффенди,
Асват, Мариян, Тамари,
Галимат, Курбан-али, Яраги,
Цаххай, Ахмад, Шамиль,
Ильяс, Гамзат, Камиль…
Она знает, что попросив Всевышнего
передать им всем частицу и запах еды,
сможет помочь им
утолить голод ожиданий и холод разлуки.
Так моя мама долго кормит ангелов
после короткой трапезы
несколько раз в день.
А вчера она проснулась счастливой
и рассказала, что грешна –
впервые за много лет только вчера вспомнила
и помянула пропавшего без вести
Сайпулу, которого знала пятилетней девочкой
уходящим на фронт.
И он ей приснился ночью
стоящим в сумерках у подножия высокой горы
и показывающим на огонёк, загоревшийся на вершине.
«Теперь мне стало теплее», – говорил он,
кутаясь от холода в старый овчинный полушубок.
Сегодня, когда она опять будет склоняться
над венами, в которых после инсульта
каждую ночь Тромбо Асс разжижает стынущую кровь,
над руками с раздувшимися суставами,
которыми она на восьмом десятке лет
пишет арабский алфавит
детским падающим почерком,
я знаю –
в это время за её спиной
со склонёнными головами
будут стоять ангелы,
которых становится всё больше и больше,
и я буду прятать от них глаза,
потому что, выучив алфавит в пять лет,
я не знаю ни их имен,
ни своего прошлого,
ни своего языка.
А самое главное,
я не смогу обещать ангелам,
что когда её сердце
этой ночью будет стремительно ускорять свой ритм
(тахикардия)
или замедлять его,
(брадикардия)
и скорая помощь
приедет, когда уже не ждёшь,
у неё останутся силы
кормить ближних и дальних
большой земли и высокого неба.
Остаётся только надежда
на огни, горящие на вершинах гор.
А пока мама читает на трещинах ладоней
имена ближних и дальних детей,
и время, слушая её горячий шёпот,
глядя на руки, перебирающие чётки,
не находит места, чтобы оставить на её висках
ещё один серебряный поцелуй.
Из цикла «Николо Пиросмани»
Четыре лилии на чёрном
Четыре лилии на чёрном, на белом – женская рука,
Над бурой пашней дышит паром усталость спящего быка.
Спят ортачальские мадонны, и оголённых плеч тепло
Ягнёнком белым на колени вздремнувшей ночи прилегло.
Птица жёлтая в бубен бьёт,
Осень сотая мёд нальёт.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моём небо ясное.
В мускатных гроздьях винограда тучнеет жертвенно река,
Алеет винный язычок над горловиной бурдюка,
И скатерть таинством травы легла под тени песнопений,
Лучи закатные запнулись о белоснежные колени.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моём небо ясное,
Дрогнет ночь от птиц
На плече моём,
Будем крылья шить
Мы с тобой вдвоём.
Прощаю – белым, красным – плачу, а жёлтым – рушатся века.
Четыре лилии на чёрном… Какая в зрелище тоска…
На небе – только небо в белом, на чёрном – почва и цветы,
И день доверчиво глядится в полёт звенящей темноты
Птица жёлтая утро пьёт,
Осень верная хмель нальёт,
Дрогнет ночь от слов –
День расступится,
Я сорву покров –
Свет потупится.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моём небо ясное.
Я в три цвета люблю
Дай клеёнку, тифлисский духанщик, – разбитая скрипка смешна.
За окном уплывает мой век, запряжённый верблюжьей печалью.
Я в три цвета люблю и в три песни скучаю, княжна,
В ожиданье холстов над слонами из охры дичаю.
Ах, духанщик с усами лихими, зачем тебе львы?
За порогом толпятся овечки в ожидании рук торопливых,
И орнамент белеет на пяльцах, а пальцы нежнее халвы…
О, простите, княжна, живописцев голодных и льстивых.
Чёрной костью пишу и зелёной землёй, серой пылью от неба укроюсь,
Рог ветвистый на вывеске блекнет, а лаваш истончился, как нож.
У духанщика щепки в горсти – я со временем, пери, не ссорюсь,
И в три цвета кричу, да в три песни молчу, чтоб продать свое солнце за грош.
Я в застолье попал на века, виноград в Мирзаани янтарен.
Продавец моих дров над жирафом смеётся – я рад,
Уплывает олень, князь поёт над пирами развалин,
И пасхальный ягнёнок оплачет щедроты утрат.
О, простите мой дым… этот старый мангал… о, Нино,
Твои печи полны благодатного жара и тени…
Разве хлеб выпекают ещё?.. разве льётся вино?..
Разве есть ещё миг, чтобы плакать в чужие колени…
Из цикла «Диалоги с Данте»
* * *
– Здесь перемен нет даже и помина:
Вожди меняют слово на слова,
В плетении словес неутомимы,
Нам обещают выбор и права,
Но мул надежд и козлища вещаний
Равно жуют лохмотья обещаний,
Докучные, как прелая трава.
Здесь перемен нет даже и помина.
Меняют ум на заумь, рост – на плешь,
Служителей – на слуг, пустоты – на руины,
Охрану – на опричну, ров – на брешь.
И старь, и новь, верны однообразью,
Мостят пути всевластием и грязью.
Ты голоден иль нет – рукоплещи и ешь.
Здесь перемен нет даже и помина.
Мельчает дух? – И это не впервой.
Всё так же к власти страсть неистребима,
И так же платят подданным с лихвой
Решения бессмертных феодалов:
Распродано жнивьё, и вороньё склевало
весь урожай. И только воздух – мой.
Здесь перемен нет даже и помина.
* * *
– И часто речь моя несовершенна,
И сердце растревожено судьбой
Земли родной. Я с болью сокровенной
Смотрю, как дни уходят чередой,
Не в силах смыть след крови на дорогах.
Моя ль вина, бессилие иль промах,
Что кровь обычной кажется водой?
И часто речь моя несовершенна,
И бездну всех вопросов не объять.
Но будет тень любви благословенна,
Что помогала Совесть вопрошать,
И мерой чести измерять бесчестье,
И меру правды отделять от лести,
И слово снисхождения лишать.
И часто речь моя несовершенна,
И потому я обращаю взгляд
К теням ушедших, к вечности Равенны,
Где с миром звёзды просто говорят.
Кавказские хребты, могучие Атланты,
Вбирают скорбь божественного Данте
И мне в глаза с надеждою глядят.
Но часто речь моя несовершенна…
Ты ищешь царевну Будур?
Ты ищешь царевну Будур – а иначе зачем эта крепость?*
Древний город Дербент за стеною спускается к морю.
Жаркий день растекается зноем, и смягчая свирепость
Отшумевших веков, хором звонких цикад время тешит и нежится вволю.
Я, наверное, пленница тоже. Крепостная стена бесконечна.
Вязь старинных магалов** уводит к кладбищенской воле.
Сквозь бойницы стены смотрит море легко и беспечно.
Словно нет потаённых глубин, словно воды не ведают соли.
Древний Рим – ещё отрок на коленях седого Дербента –
Сладко дремлет под тенью платанов, доныне шумящих у моря.
Я стою на высокой стене, на ступенях горячего лета,
Раскалённая память столетий обжигает нечаянной болью.
Стон хазарских набегов и алчность персидских династий,
Золотая Орда, ширваншахи, халифы, эмиры...
В оспу каменных плит замуровано бремя всевластья,
Под ладонью твердыня горит – остужу сумасшествие мира.
Через марево дней пробирается к тайне паломник,
Сорок верных сподвижников верность пророку хранят***.
Саркофаги камней охраняют покой камнеломни,
Рукоятью кинжалов надгробья над миром молчат.
Станет карой любовь, позабудь о Будур, неутешный.
Память родины больше, чем летопись дат и утрат.
Нет сильнее вины перед домом – лишь время безгрешно,
Потому оно ведает тайны и не знает дороги назад.
---
* Крепость Нарын-кала в Дербенте, одном из старейших городов мира (пять тысяч лет)
** Старинные узкие кварталы одноэтажных каменных построек
*** Место паломничества на древнем кладбище Кырхляр в Дербенте – мавзолей сорока асхабов, сподвижников пророка Мухамеда.
* * *
Кто ничего не хочет удержать –
Владеет всем, – шепнул об этом ветер.
Я о тебе не стану вспоминать –
Да будешь ты богаче всех на свете.
Кто много лгал, тот многое найдёт,
Но потеряет имя. Бессловесна,
Я умолчу о том, что ты банкрот,
И не тебе – мои стихи и песни.
Купи костюм и бабочку на шею –
Купи весь мир – и радостно владей.
Я ухожу, я потому робею:
Когда так много режешь лошадей –
Ты пахнешь кровью.
Мы покидаем землю каждый час,
И каждый день, все оставляя в прошлом.
Нагими к Смерти выйдем без прикрас;
Так и Любовь – в неё идут, как в Смерть.
И если нам удастся уцелеть,
То возвращать придется по крупицам
Свой кров и дом, детей любимых лица…
Я есть
И думалось: истрёпаны слова,
и нечем чудо выразить в наш век.
Привычно всё: зелёная трава,
осенний дождь и неба синева,
и море за окном, и первый снег….
И первый снег? Так вот он, за окном!
Летит с небес и кружит мотыльком,
И вьётся у ресниц, как белый овод,
Метёт, метёт, и в белом тонет город.
Где серость зданий, улиц маета?
И шум авто, и рытвины в асфальте?
Всё начинаем с чистого листа
Под снежный бал Антонио Вивальди.
И белый снег с небес – благая весть:
«Я есть!»
Как будто сброшен тягостный покров,
И было всем души своей явленье.
О, как прекрасно может быть смятенье,
Рождённое явлением снегов…
* * *
Всё перельётся через край,
Сосуды новые наполнит,
Смиренья сладостного рай
Вода нечаянно уронит.
Всё перельётся через край –
Болот невыживших трясина
И рек извилистых кручина,
Морей ступенчатый Синай –
Всё перельётся через край.
Сосуды сходят вереницей.
Балхарской тайны мастерица,
Гончарный круг мне передай –
Я знаю, как спасают лица,
Чтоб заглянуть в небесный рай.
Симметрий нет. И мера – смерть.
Быки на пашне топчут семя.
Чтоб их бесплодье одолеть,
Лицо ищу, но лепит время
Любви измученное темя
До самых туч – не будет края.
Земля, слепая и нагая,
В моих ладонях догорая,
О тайне глины просит петь.
В острогах скал, под цепью гор
На дне реки уснули птицы,
И солнца высохший кагор
Всё просит к устьям торопиться.
Кто знает имя спящих стай
И не рождённых крыльев хруст?
Гори огнём, с огнём играй –
Без обжига светильник пуст.
Сквозь толщу глины и воды,
Сквозь воздух острых сожалений,
Сквозь день затравленной беды,
Сквозь ночь вчерашних поражений
Пробьётся ритм…
© Миясат Муслимова, 2010-2014.
© 45-я параллель, 2014.