Микола
Винграновский

Живой голос

(7 ноября 1936 – 26 мая 2004)

Из книги судеб. Николай Степанович Винграновский родился в Первомайске (ныне Николаевская область, Украина) В дальнейшем семья переехала в район Богополя. Там в школе № 17 получил среднее образование. После окончания школы поступил в Киевский театральный институт, затем во ВГИК на режиссёрский факультет, который и окончил в 1960 году.

В период с 1962 по 1963 годы – актёр на киностудии имени А. Довженко, а с 1964 по 1965 год – режиссёр на Одесской киностудии. В 1965 году стал редактором, а затем – режиссёром Киевской киностудии имени А. П. Довженко.

Скончался 26 мая 2004 года. Похоронен в Киеве на Байковом кладбище.

По материалам сайта Википедия

Осенью шестьдесят второго года в наш город, в Кривой Рог, приехал Микола Винграновский.

Звезда его высоко взошла на тогдашнем поэтическом небосводе.

Этот пресловутый украинский небосвод, надо сказать, долгие годы был безрадостен и мглист, а то и уныл, а тут, чудом, что ли, словно разом прояснился, и несколько новых имён уже приобретали очертания созвездия – Винграновский, Иван Драч, Василь Симоненко, Виталий Коротич, Лина Костенко.

Но первыми в этом ряду, наиболее яркими, были, конечно, Винграновский и Драч, поэты, друг на друга непохожие, даже полярные, – хотя, впрочем, если вдуматься, то становится очевидным, что и у них была своеобразная перекличка, находились точки соприкосновения, а общей была их молодость и общим было само время.

Тогда важны были и порыв, и прорыв.

Читатели стосковались по живым голосам.

Почва оказалась подготовленной к литературной весне, такой стремительной, бурной и такой желанной, что, едва только приметы этой весны забрезжили в воздухе, она увлекла, обольстила, обдала свежим ветром буквально всех.

Зёрна, брошенные в заждавшуюся почву щедрыми пригоршнями, дали буйные всходы.

Остановить их движение к свету было уже невозможно.

О Винграновском заговорили сразу же, горячо и взволнованно, по всей Украине, как только в республиканской периодике появились первые его публикации.

В кругах официальных литераторов появление нового поэта, чьи стихи, такие свежие, так чудесно звучащие, пронизанные мягким свечением украинского лиризма и насквозь пропитанные живительной влагой национальной духовности, были разительно не похожи на узаконенную литературную продукцию, воспринималось с некоторым раздражением, с ревностью, а то и с завистью.

Но, как ни крути, считаться с этим непреложным фактом приходилось.

О Винграновском – спорили.

Тогда в моде были всяческие дебаты, дискуссии на литературные темы.

Его принимали и не принимали, но больше, разумеется, принимали, да и как не принять, в конце концов, если вот он, пришёл, явился.

К тому же, не там, в Москве, где Евтушенко, Вознесенский и прочие, а здесь, на родине, дома, а значит, какой-никакой, а свой.

О нём писали критики, мастистые и не очень, и статьи эти жадно читались и широко обсуждались.

Любители поэзии ликовали: наконец-то дождались, вот оно, возрождение слова!

В нашей среде о Винграновском говорили с радостью и восхищением.

Известность точно с неба свалилась на него, – и, судя по всему, был он ей только рад.

Ещё бы!

Как всё чудесно выстраивалось: хлопец из глуши, из села, тянущийся к знаниям, пишущий стихи, – и вот он в Москве, он ученик знаменитого кинорежиссёра Александра Довженко, благословившего его на творческие труды, и благодарный ученик ищет себя, проявляется в разных областях, он и талантливый артист кино, и поэт, – а потом станет и драматургом, и режиссёром, и прозаиком, – дар, конечно, настоящий дар, и всё он делает с блеском, во всём ему как-то по-хорошему везёт, и слава Богу, что так.

Винграновский приехал не один, а с Василем Симоненко, поэтом тоже в ту пору уже известным и хорошим, но – тихим, и поэтому не таким притягательным для читающей публики, которой позарез нужны были тогда, отчасти и для собственного самоутверждения, всяческий шум, ажиотаж, страсти вокруг полюбившихся авторов.

Насколько помню, у Симоненко уже вышел его сборник «Тиша i грiм», синяя книжечка маленького, карманного формата, и её читали, но её можно было свободно купить, её не расхватывали в людской давке, протискиваясь к прилавку магазина с выбитым чеком в руке.

А вот первая книга Винграновского, «Атомнi прелюди», форматом побольше, с пёстрой обложкой, где что-тo этакое современное, полумодернистское, было накручено художником, раскуплена была мгновенно, – и мне с трудом удалось заполучить экземпляр.

Был конец сентября, а может, уже и октябрь.

Объявление о приезде столичных, киевских гостей и о грядущей их встрече с местными литераторами я прочитал в криворожской городской газете «Червоний гiрник».

Оставалось дождаться этого дня.

И вот я, положив в сумку книгу Винграновского, в надежде получить автограф поэта, под моросящим дождём сел в трамвай и поехал в редакцию «Гiрника», где должна была состояться встреча.

Народу в редакции собралось много.

Столичные гости сидели на почётном месте – так, чтобы отовсюду и сразу всем были видны.

Выступление Василя Симоненко я почти не запомнил. Это был невысокий, тихий, подчёркнуто скромно державшийся, застенчивый, провинциальный какой-то, хотя и из Киева к нам пожаловавший, бледнолицый, с негромким, голосом, с теплотою усталых глаз, молодой, ещё, но казавшийся почему-то пожилым, человек. Он вскоре умер. Что он читал – не помню.

Винграновский был – совершенно иным.

Высокий, красивый, статный. Румяный. Щёки горели. Живые, гoрячие, карие, очень украинские глаза – прямо-таки пылали огнём. Хороший, добротный костюм. Рубашка белая. Галстук с украинским орнаментом. Держался свободно, уверенно. Был артистичен. Немножко играл. В речах был подчёркнуто смел.

Он рассказывал нам о себе, о поэзии современной. Говорил, что недавно, в Москве, встречался он с Евтушенко, и оба поэта, русский и украинский, сразу нашли общий язык.

Он рассказывал о Тычине. Гений! «Сонячнi кларнети» – гениальная книга. Да и сколько ещё гениальных стихов написал он, Павло Григорьевич! Образованный был человек. Знал семнадцать языков. Переводил стихи – только с оригинала, без всяких подстрочников. Во время войны оказался в эвакуации в Башкирии, так за неделю там изучил башкирский язык. А какой он добрый человек! Скольким людям он помогал! Можно было прямо с улицы прийти к нему домой – и всегда примет любого, внимательно выслушает, поможет. Многие к нему обращались с самыми разными пpoсьбами. И Тычина, уж как получалось, но искренне всем старался помочь. Завалили его регалиями, чинами, постами. Депутат народный. Комиссии. Заседания. Речи. Был Тычина человек добросовестный. Всё, за что ни брался, выполнял. Всё делал на совесть. Когда-то, когда он был ещё молодым, когда он уже прогремел, прославился первыми своими книгами, как истинный национальный украинский гений, пришедшие к власти большевики вызвали его и сказали, что, если Тычина не станет хоть отчасти работать на новую власть, то они его просто убьют. С ним случился шок. Через силу, понемногу, чтобы просто выжить, он писал иногда стихи о партии, что-нибудь на патриотические темы. Правда, и эти вещи сделаны были великолепно. Класс чувствовался, ранг. Был Тычина вообще очень образованным человеком. Учился в духовной семинарии. Был учеником Коцюбинского. Прекрасно пел, играл на различных музыкальных инструментах. Очень хорошо рисовал. Постоянно занимался самообразованием. Стихи свои, настоящие, при советской власти – писал в стол. Немцы заняли Киев. И рукописи эти – погибли. Немногое уцелело. Тычина держался, как мог. Работал. Его хвалили. Звания, ордена. Издавали и переиздавали – одно и то же, некую обойму его вещей, порою с небольшими вариациями. Тычина страдал от этого. Трагическая судьба. По-всякому можно убить человека. Тычину убивали – изощрённо. На юбилейном своём вечере, где его чествовали, Тычина вышел на трибуну, посмотрел грустно в зал. Сказал: «Що ж ви зi мною зробили?» (Что же вы со мной сделали? – по-украински.) Махнул рукой горестно, заплакал, – да и ушёл с юбилейного вечера...

Я слушал Винграновского очень внимательно. Рассказ его о Тычине поразил меня, просто – ранил.

Потом он читал свои стихи. Читал выразительно, громко, с богатейшими интонациями. Голос его лился, звенел, бархатисто раскатывайся в помещении редакции. Замечательное было чтение.

Потом – читали мы. По очереди.

Дошла очередь и до меня.

Прочитал я несколько своих стихотворений.

И заметил, что Винграновский как-то задумчиво, внимательно, пристально смотрит на меня.

Потом поэты надписывали свои книги.

Надписал и мне Винграновский свою книгу.

После вечера мы, целой гурьбой, вышли на улицу.

Шёл дождь. Сквозь темноту просвечивала жёлтая и алая листва. Горели окна в окрестных домах.

Мы шли по мокрому асфальту. Перешагивали или перепрыгивали через лужи. Разговаривали. Все мы направлялись к остановке трамвая

Винграновский оказался рядом со мной.

О чём-то мы с ним говорили.

Потом он вдруг очень серьёзно посмотрел на меня и сказал:

– Если бы я в шестнадцать лет писал такие стихи, какие пишете вы, я считал бы себя гением.

Я слушал его с некоторым смущением.

Но душою – чуял: он прав.

Ну а потом попрощались мы все с киевскими гостями – да и разошлись, кто куда, разъехались по домам.

Больше я с Винграновским ни разу не виделся.

Что сказал бы теперь он, прочитав мои книги?

Я тысячу раз мог напомнить ему о себе, тем более – были у нас общие знакомые, – но я не стал этого делать.

Пусть тот вечер осенью шестьдесят второго и те слова, им сказанные, останутся там, в прошлом, в юности моей, останутся в ней – навсегда.

Вот и живут эти слова, столько уж лет, в моей памяти.

Камертонное что-то в них было. Звук начальный. Тот верный тон, что давал начало всей музыке, начинавшей звучать – потом.

Так и было. Звучала музыка.

Появилась – моя поэзия.

Винграновский был самым первым, кто сказал это слово – гений.

Много раз я потом его слышал.

Только дорог мне больше всего – тот, осенний, дождливый вечер.

И – впервые звучащее слово.

Потому что за ним – поэзия.

Да и жизнь. На пути – ввысь.

Владимир Алейников

Творчество