Дюны
Здесь, как герой в античной драме,
песок склонялся под ветрами.
Теперь на берегу лагуны
застывшее движенье – дюны.
Овраги, впадины, ложбины –
всё это жесты, лица, спины.
А время здесь обнажено,
как корни и былое дно.
.
И то, кем стать мы норовили,
и те слова, что говорили,
когда ещё мы были юны, –
застыли, превратились в дюны.
Зыбучий склон порос кустами,
а память – зыбкими устами:
они, далёкие, как миф,
застыли, прошлое скрепив.
.
Иссяк рассвет, внезапный, ранний,
в Стране Щемящих Ожиданий.
И все начала, все кануны
застыли, превратились в дюны.
Как было лихо и огромно!
Как стало тихо и укромно.
Следы теряются в песках,
а море бьётся в двух шагах…
1979
Мама
У прохожих на виду
Маму за руку веду.
Мама маленькою стала,
Мама сгорбилась, устала,
Мама в крохотном платке –
Как птенец в моей руке.
У соседей на виду
Маму в комнату веду.
Подведу её к порогу,
Покормлю её немного,
Уложу поспать в кровать.
Будем зиму зимовать.
Ты расти, расти во сне –
Станешь ласточкой к весне,
Отдохнёшь и отоспишься,
Запоёшь и оперишься,
И покинешь тёплый дом,
И помашешь мне крылом…
У прохожих на виду
Маму за руку веду.
Мама медленно идёт,
Ставит ноги наугад…
Осторожно, гололёд!
Листопад…
Звездопад…
Немое кино
Когда я уеду из мест,
где жил за полвека до смерти,
что вспомню? Я вспомню подъезд,
под аркой, на Невском проспекте.
Как давний пустяк, невзначай,
как кадры немых кинохроник,
я вспомню облупленный рай
размером в один подоконник,
оставшийся чудом витраж,
стеклянные ромбы, как соты,
цветной заоконный пейзаж –
былые края и красоты.
Всё помню – и ход на чердак,
и стены, седые от пыли,
и только не вспомнить никак,
о чём мы тогда говорили.
А было же! Точно игла,
кололо, вонзённое ловко,
словечко, и до смерти жгла
открытая настежь издёвка.
Как будто на стыке культур,
входили в словесные стычки
вершащий судьбу каламбур,
цитаты, отсылки, кавычки…
Нас громко гоняли жильцы,
качали вослед головами,
не зная, что эти юнцы
хмельны не вином, а словами.
Казалось, забыть мудрено –
останется с гаком на старость…
А вышло – немое кино.
Всё помню, но слов – не осталось.
1980
Москварики и невырики
Вдоль Москва-реки ходят москварики –
всё начальники ходят, очкарики.
Вдоль Невы-реки ходят невырики –
всё молчальники ходят, всё лирики.
Едет поезд, мигая фонариком –
едет в гости невырик к москварикам
и садится, блаженствуя, в скверике,
где гуляют сплошные холерики.
Вдоль Москва-реки ходят москварики,
всё грызут пирожки да сухарики.
Вдоль Невы-реки ходят невырики,
с пивом хрупают рыбьи пузырики.
И глядят поминутно москварики
кто на часики, кто в календарики.
И неспешно взирают невырики,
как ползут под мостами буксирики.
Не годится невырик в историки –
он гуляет, мечтая, во дворике,
и блажные его каламбурики
охраняют лепные амурики.
А тем временем вертятся шарики –
это думают думы москварики.
И за это их любят невырики
и москварикам шлют панегирики.
1985
* * *
Талантливые мальчики конца пятидесятых –
уже по школам, как велось, портреты не висят их,
и свет медалей выпускных на бархате коробок
померк при серебре седин и золоте коронок.
Давно идёт печальный счёт дорогою истёртой:
спились и первый, и второй, и третий, и четвёртый,
и предал пятого шестой, как верный соглядатай,
и за бугром седьмой, восьмой, девятый и десятый.
Талантливые мальчики уходят без оглядки.
Я, слава Богу, уцелел: я во втором десятке.
Покинув старые дворы, подъезды, подворотни,
идёт десяток наш вперёд навстречу чёрной сотне.
Уже остались позади и трусы, и герои.
Уже осталось нас, как встарь, то ль четверо, то ль трое.
Но давний опыт не избыт и не забыты строчки, –
а это значит: как один, умрём поодиночке.
1988
* * *
Мы выросли на лагерном жаргоне,
и куклам телеотроческих грёз –
Телевичку, Гурвинеку, Жаконе
нас перевоспитать не удалось.
Уже с утра дворовые словечки
вздымали пыль, замешивали грязь,
и деревянный чижик на дощечке
взлетал, на всю округу матерясь.
Родная речь – чердачная воровка
пихала в сумку стибренную кладь.
Чернильная вросла татуировка
в измученную школьную тетрадь.
Мы, как слепцы, указкой в карту тыча,
шагали вдоль лесов, полей и рек,
и низкое, как старт, косноязычье
нас отправляло в праздничный забег.
Беги, беги под стук секундомера
по дантовым кругам родной страны,
где речи пионера и премьера
в своей беспечной скудости равны.
Беги, беги, рассчитано толково:
мы все такие – я и сам такой! –
чтоб от одышки не сказать ни слова,
лишь на бегу махнуть на всё рукой.
1989
Отрочество. Осень
Ненавижу прошлое за то, что
было всё не так, не там, не то,
ненавижу прошлое за тошно-
творное, топорное пальто,
за носки, стоящие под стулом,
за тупую нищенскую снедь,
за проклятье вечно быть сутулым,
лишь бы на соседей не смотреть,
за враньё, за стыд, за обжималки
по углам, за гонор взрослых «ты»,
за подлянку мелкую, за жалкий
детский бред, грошовые мечты –
эти байки, сказочки, конь о конь,
жажда бегства, пот и страх погонь…
Отрочество! Что это за погань!
Да пожрёт его святой огонь!
Чтоб о нём не ведая, не зная,
в детство наигравшиеся всласть,
прямо из младенческого рая
мы могли бы в молодость попасть, –
а тогда одуматься, проснуться
и себя догадкой ослепить,
что без этой боли и паскудства
настоящей жизни не слепить.
* * *
Я странный мир увидел наяву –
здесь ничему звучащему не выжить,
здесь если я кого и позову,
то станет звук похожим на канву,
но отзвука по ней уже не вышить.
Здесь если что порой и шелестит,
то струйка дыма вдоль по черепице,
здесь даже птица шёпотом свистит,
а ветер листья палые шерстит
беззвучно, будто им всё это снится.
Здесь камнем в основании стены
который век не шелохнётся время.
Здесь между нами столько тишины,
что до сих пор друг другу не слышны
слова, давно услышанные всеми.
* * *
Я пошёл на выставку Шагала,
чтобы встретить тех, кто не уехал.
Оказалось, их не так уж мало:
были там Наташа, Юля, Алла,
были Рабинович и Хаймович,
Саша, Маша, Вова, доктор Пальчик.
Алла говорит: «Мы послезавтра».
Юля говорит: «Мы на подходе».
«Там нельзя, – откликнулась Наташа, –
там нельзя, но здесь невыносимо».
«В Раанане, – отвечает Саша, –
тут, у нас, всё очень даже можно:
можно жить, работать можно дружно».
«А у нас, под Вашингтоном, душно, –
Вова говорит, – и нет работы».
Маша возражает: «Здесь прелестней –
швабский воздух, пиво, черепица...»
Доктор, доктор, надо ль плакать, если
Диделя давно склевали птицы?
Рабинович сел на стул при входе –
он в летах, и у него одышка.
А Хаймович – тот совсем мальчишка,
правда, он в Освенциме задушен
и скользит, как облачко, вдоль зала.
Я пошёл на выставку Шагала,
но тебя на выставке не встретил.
Только край оливкового платья
над зелёной крышей промелькнул.
* * *
Тоска по плоти переходит в блажь.
Точится кровью старый карандаш,
как деревянный лик в забытом храме.
Жара. Июль. Повсюду грязь и гнусь,
И если я чему-нибудь молюсь,
то разве что развязке в этой драме.
Что есть любовь? Порядок снов и слов.
Проснёшься утром, весел и здоров:
какой кошмар – вчерашние уловки!
Когда б не эти строки дневника,
когда б не эта кровь, чья ДНК
не требует особой расшифровки.
Русская живопись
Что есть страна, в которой я живу?
Я век отвековал, а всё не верится,
что облачко витает наяву,
и тает, и сгущается, и перится.
Оно себе парит над полем ржи,
над этим островком, где жизнь рождается,
в недвижном море подлости и лжи,
в котором ничего не отражается.
Кто у нас делает литературу
Уцелевшие двадцатых,
обречённые тридцатых,
перемолотые сороковых,
задушенные пятидесятых,
надеющиеся шестидесятых,
исковерканные семидесятых,
разобщённые восьмидесятых,
нищие девяностых –
уцелевшие, обречённые, перемолотые, задушенные, надеющиеся,
исковерканные, разобщённые, нищие...
* * *
Я не хочу оглядываться – нет
тех мелочей, что создавали речь
из тьмы обмолвок, приносивших свет
внезапных узнаваний, жадных встреч.
Нет мелочей – особенно простых,
роившихся с изнанки ремесла:
копирка, окрыляющая стих,
на синих крыльях тайну унесла.
Замазка, лента – всё уже не в счёт,
все отыграли призрачную роль:
и серенький почтовый перевод,
и в десяти одёжках бандероль,
и штемпель, осенённый сургучом,
и никому не скажет ни о чём
тень Эвридики за моим плечом,
тень Эвридики за моим плечом…
* * *
Что было предназначено,
назначено не мне.
Жизнь, начатая начерно,
кончается вчерне.
Рассыпались тетради, чьи
страницы – размело,
и только ты, не глядючи,
случилась набело.
Разобранные волосы,
в глазах темным-темно,
и снегом, словно с полюса,
лицо заметено,
расстёгнутые пуговки,
приспущенный чулок…
Нет, ни единой буковки
я б изменить не мог!
* * *
Былое не выкинуть. Как бы опрятно
не выглядели пустые полки,
оно с помойки ползёт обратно –
все эти платья, брюки, футболки.
Они опять заполняют память,
они приказывают оглянуться.
Так и хочется их напялить,
и к сердцу прижать, и назад вернуться.
О продранные мои одёжки –
как в ваших дырках судьба свистела!
Где, расскажи мне, ещё найдёшь ты
то, что и вправду так близко к телу?
Эти свидетели давних бедствий,
пота, крови… О как вы прытки!
Старость – это предательство детства.
По углам расползаются даже нитки.
* * *
Призывая интуицию,
для всего найду антоним:
либо мы храним традицию,
либо мы её хороним.
* * *
Вот лезвие ножа, как сгусток водной глади:
в пучине дремлет смерть и назревает тьма.
А буковки плывут, вослед друг другу глядя, –
бессонные пловцы, заложники клейма.
Плыви, мой друг, плыви: я за тобою следом –
в который раз рискнём отчаянно посметь.
И там, где горизонт заведомо неведом,
я вынырну на свет и оглянусь на смерть.
* * *
Как кинолента, порвана судьба –
какие-то ошмётки на экране,
а слышимость невнятна и слаба,
скрежещут, заикаются слова
и обнажают плоскости и грани.
Всё можно склеить – снова прокрутить
и вид пригожий, и пейзаж прекрасный
и дальше потянуть живую нить,
и только слов уже не возвратить,
тех самых слов, где клей прошёл по гласной.
Ранние стихотворения
* * *
Помяну в этот вечер Елену,
Всё ждала, всё бродила одна…
Словно жгут наложили на вену,
Стынет память и речь холодна.
Ускакали троянские кони,
Руки сбиты уздечками дней –
Вот и помнится след на ладони,
Только след на ладони твоей.
Уподобясь на миг эрудиту,
Знатоку золотых повестей,
Помяну в этот час Афродиту
В мыльной пене до самых локтей.
Всё стирала, всё песенки пела,
Провожая в неведомый путь –
Вот и помнится мыльная пена,
Толька пена, куда ни взглянуть.
Наконец, помяну Антигону,
Чистый лоб, завитки у виска,
Всё бродила по тусклому склону
На границах воды и песка.
Всё смотрела на дальние кручи,
На измученный ветром залив –
Вот и помнятся горы и тучи,
Только горы и тучи до Фив.
О подруги, без вас мне не выжить!
И когда от меня далеки,
Как из камня, из сердца не выжать
Ни слезы, ни звезды, ни строки.
Всеми снами, надеждами всеми
Посреди городов и пустынь
Я ищу и ищу своё время –
Время ищет своих героинь.
* * *
Последнюю льдину уносит в залив,
А первая лодка навстречу
Летит по реке, и мотор говорлив,
Прибой обучая наречью
Гортанной и мерной своей воркотни,
Сквозь птичьи голодные вскрики.
И мечутся волны, и наверх они
Выносят зелёные блики.
Песчаная отмель к воде подалась,
И верх обмывает обновки.
На баржу ползёт из реки водолаз,
Как чудище после зимовки.
И мост перед тем, как его развести,
Чтоб вышел на сцену героем,
По-зимнему ходит ещё – травести,
Но учит заглавные роли.
А ветер окатит водой горожан,
И пушка ударит в двенадцать,
А если найдётся на свете изъян,
Так тот, что с весной не расстаться.
И в каждой примете из тысяч примет
Идёт без конца повторенье.
Там чайки и волны, там небо и свет,
Сверканье, дыханье, движенье.
1965
Детские стихи
Считалка
Тазик с дыркой для гвоздя,
фотография вождя,
старый дворик, новый дом,
утром – солнце за окном,
звон резиновых мячей,
запах елочных свечей,
Левитана грозный бас,
«А у нас в квартире газ!»,
россыпь кашки по лугам,
«Ба-ка-ле-я» по слогам,
шум, гудки, курантов бой,
линза с пробкой и водой,
промокашка, пресс-папье,
Пушкин, «Сказка о попе»,
Михалков, Житков, Маршак,
школа, парта, красный флаг,
«Рио-рита», патефон…
Детство, детство, – выйди вон!
1979
Дразнилка
– Ты нечестный...
– Сам ты вруша!
– Ты чумазый...
– Сам ты хрюша!
– Ты лохматый...
– Сам ты веник!
– Ты ленивый...
– Сам вареник!
Чучело-мяучело
Чучело-мяучело
На трубе сидело.
Чучело-мяучело
Песенку запело.
Чучело-мяучело
С пастью красной-красной –
Всех оно замучило
Песенкой ужасной.
Всем кругом от Чучела
Горестно и тошно,
Потому что песенка
У него про то, что
Чучело-мяучело
На трубе сидело.
Чучело-мяучело
Песенку запело.
Чучело-мяучело
С пастью красной-красной –
Всех оно замучило
Песенкой ужасной.
Всем кругом от Чучела
Горестно и тошно,
Потому что песенка
У него про то, что
Чучело-мяучело
На трубе сидело.
И так
Далее…
После праздника
Фонари, шары, снежинки,
Дождь, подсвечник на пружинке,
Серпантин и конфетти –
Всё в коробке,
Взаперти.
Звёзды, бусы и хлопушки –
Всё в чулане!
Все игрушки!
Дверь закрыли на запор,
Ёлку вынесли во двор.
Ёлка старая, больная,
Ёлка стынет у сарая.
Ни кустов кругом, ни леса,
Ни звериной стёжки...
У неё иголки лезут,
Словно шерсть у кошки.
Ветер ниточки ветвей
Раскачал до скрипа.
И никто не скажет ей:
«Бабушка, спасибо!..»
Только Мурка из подвала
К ней погреться прибежала,
И под елью
Мурочка
Села,
Как Снегурочка.
Мы и птицы
Мы птиц проходим.
Всё, как есть, –
Строенье, оперенье,
И что, и сколько могут съесть,
Полёт их и паренье.
Мы птиц проходим.
А они –
Они нас пролетают,
Глядят на школьные огни
И знать про нас не знают.
Живут среди ветвей густых,
Своих птенцов выводят,
Покуда школьники про них
Каракули выводят.
Вот если бы наоборот –
Летали мы на воле,
Тогда они бы круглый год
Нас проходили в школе:
О чём болтаем, что зубрим,
Что в переменку съели,
С кем подрались...
А мы бы им
Чирикали и пели!
Утренняя песенка
Проснувшись, крикнул маме я:
– Прощай, моя Пижамия!
Да здравствует Туфляндия!..
А мама мне в ответ:
– По курсу – Свитерляндия!
Шляпляндии – привет!
– Ура Большой Пальтонии!
Шарфанции – виват!..
А если вы не поняли,
То я не виноват!
Старшая группа
Я встретил Диму Быкова!
– А ты кого?
– А вы кого?
– А мы Марину Москвину!
– А мы – Кружкова Гришу!
– А мы увидели весну –
Она пришла на крышу!
Вся наша группа вверх глядит –
У крыш такой нарядный вид!
Там снег не нужно убирать –
Сиди, сосулькой хрупай!
Там просто можно загорать
Всей нашей старшей группой!
На чистой крыше как во сне,
Там облачко пасётся...
Ура друзьям!
Ура весне!
Мы доросли до солнца!
© Михаил Яснов, 1965-2019.
© 45-я параллель, 2022.