Михаил Сипер

Михаил Сипер

Четвёртое измерение № 25 (301) от 1 сентября 2014 года

Я рос в снегах Гипербореи

 

* * *


Квартиры, где я жил, всегда тихи,
Как книги, пересыпанные пылью.
Ты можешь не читать мои стихи,
Достаточно услышать шелест крыльев,

Достаточно всмотреться в полумрак,
Завидев мимолётное движенье.
Когда вокруг всё выглядит не так,
Запомни наших звёзд расположенье,

Запомни этот ветер молодой,
Несущий запах зелени и тлена.
Уже неважно, кто там над водой –
Что трое нам, когда бы не Елена?

Кому теперь нужна любовь моя?
Её цена низка на нашем рынке.
Ты видишь лист опавший? Это я,
Еще не растворившийся в суглинке.
 

* * *

 

Я рос в снегах Гипербореи

Вдали от всех масонских лож.

Здесь были редкими евреи,

Зато татары – сколько хошь,

А также, не чураясь мата,

Остатки войска Салавата

Вели базар невдалеке

На басурманском языке.

 

Не пуган техникой японской,

Доской стиральной тряс народ.

С утра трубой Иерихонской

Гудел Уралвагонзавод.

И шёл народ сей на родную

За старым танком проходную,

А к ночи, воротясь во двор,

Нес перегара перебор.

 

Хотя и нравилось мне очень

Что двор имел нескучный вид,

Слезой был детскою намочен

Дворовый юдофобский быт.

Мне объясняли, что евреи,

Как дикари, бород не бреют,

Они, по сущности – жиды,

Источник всяческой беды.

 

И не умея дать с размаху

В сопливый, но курносый нос,

Я шел, как Пугачёв на плаху,

Во двор, где слишком слабым рос,

Где, хоть в подвале штангу дёргал,

Но мышцы – очень вялый орган…

Я часто плакался отцу,

Опять схвативши по лицу.

 

Теперь скажи, мой вечный критик,

За что любить мне те года,

Где, хоть умел я много гитик,

Но не был счастлив никогда?

И те, кто Родиной мне тычет,

И кто о вечном долге кычет –

Что они могут понимать

В слезинке детской, так их мать?

 

Мне каждый день давил на плечи,

Темнела времени вода.

Я понимал, что я помечен,

А не отмечен. Вот беда.

Но годы шли. Снега Урала,

Которых выпало немало,

В конце концов скрепили дух,

И я спокоен стал и глух.

 

Когда же Родина бесстрастно

Со мной простилась навсегда,

Оставил я народ безгласный,

Не знавший, в чём его беда,

Бежать готовый без оглядки

Хоть на погромы, хоть на блядки,

Хоть на бесовские огни –

Его лишь только помани.

 

Кто знает точно, ubi bene?

А ibi patria – Бог весть…

Всё вдалеке, в бурлящей пене,

Где не важны ни лесть, ни месть.

Со мной остались лишь поэты,

Художники-анахореты,

Кто был мне в той пучине дней

Дороже, ближе и родней.

 

Я не мыслитель, не философ,

Живу одним дыханьем дня.

И нет ответов у вопросов,

И нет вопросов у меня.

О чём народные витии

Шумят? О стенку колоти, я

Мог тоже шум производить,

Но мне важнее просто жить.

 

Гунны

 

Они забрали мою страну,
А я забрал их совесть и честь
И с интересом на них взгляну –
Как они смогут по-прежнему есть,
Как им удастся теперь дышать,
Быть со мною под небом одним,
Как станут в ночи колыбели качать
И что они скажут детям своим.

 

Парень

 

Во мне совсем нет лоска,
Не в перстеньках рука,
Я родом из Свердловска,
Дитя Втузгородка,
 

Где Малышева тихо
Впадает в УКМ,
И где живет чувиха,
Достойная поэм.

Мне город предоставил
Асфальта серый шёлк.
Не соблюдая правил,
Я жил, и плыл, и шёл.

На улице Культуры
С Серёгой пили ром,
Он крепче политуры,
Но страшен, как погром.

Спасибо же Фиделю
За этот химикат.
Попьёшь его неделю –
И прямо к чёрту в ад.

В ночи на ВИЗ-бульваре,
А утром – Семь Ключей.
В избе чайку заваришь –
И снова ты ничей.

На Крауля у Генки
Глотали всё подряд.
Валялся я у стенки
И в том не виноват.

Ах, молодость, беспечность,
И хочешь, да не спишь.
Над крышей – бесконечность,
А в окнах – не Париж.

Я рифмы гнул руками,
Вбивая в тесный стих.
Мы были дураками
В мечтаниях своих.

Ни искры в драгметалле,
Ни полная мошна
Меня не привлекали
В то время ни хрена.

Я был прочней тростинки,
Задрочишься согнуть,
И ветер на плотинке
Мою наполнил грудь.

Немного нас осталось,
Кто грызть умел кисель.
Хотя чуть-чуть казалось
Оттуда и досель.

И волосы и зубы
Сказали мне: «Кильдым!»,
А в небо те же трубы
Пускают тот же дым,

В свече немного воска,
И догорает зря…
Я родом из Свердловска,
Кепарь и прахоря.

 

Педагогическое

 

Как скучно лазить по фейсбуку

И в «Одноклассниках» трындеть.

На «калаша» кладу я руку,

Греми вовсю, литавров медь!

 

Наполнен бучею пацанской,

«Хлордентом» чищу ордена.

Война не может быть гражданской,

Она военной быть должна.

 

Дадим врагам понюхать дыма,

Отправим всех за облака!

В меня стреляешь, сука? Мимо!

Ох, нет. Не мимо… Тчк.

 

…Остались ники. И пароли.

И над могилой женский вой.

А если б в юности пороли,

То был бы умный. И живой.

 

* * *


Вот по улице идёт он и свернул он в переулок,
А затем зашел в домишко, над которым надпись «Хлеб».
Он оттуда вышел, в сумке схоронивши пару булок,
И побрел по переулку, деловой как Роза Клебб.

По дороге в овощном он взял картошку, помидоры,
Огурцы, капусту, перец и имбирный корешок,
А затем, пройдя на кассе сквозь обыденные ссоры,
Положил он все продукты в бело-матовый мешок.

На углу он, скрипнув дверью, а точней – её пружиной,
Заскочил в отдел стеклянной тары, полной райских вод,
Там он взял коньяк и водку, соду и бутылку джина,
Восемь «Туборга» и даже из Массандры «Старый грот».

Вот он площадь переходит возле парка небольшого,
Где стоит на постаменте молодой гусар-поэт.
До моста не дотянувши, резко вправо вдруг ушел он,
На стене нажавши кнопку, ожидает он ответ.

Ждет он долго, сматерившись на забытом сленге «идиш»,
Вот во гневе обернулся и лицо своё явил…
Посмотри скорей, читатель, ты такое редко видишь,
Тот, кто нас интересует – это Сипер Михаил!

 

Прогулка

 

На улице-речке есть «зебры» брод,
Иду по нему, небрит.
А на берегах скопился народ,
И меня от него тошнит.

Он – богоносец, хранитель идей,
Непознанная глубина.
А я беспечный простой иудей,
И мне он, скажи, на хрена?

Бархат есть бархат, сатин есть сатин,
И с места им не сойти.
Я вот один. А народ – един.
Нам явно не по пути.

Куда качусь я, пугаясь луз –
Неведомый мне секрет.
Несу в одиночку немалый груз
Почти неподъёмных лет.

Я не наследник своим корням,
Я с ними вообще не знаком.
Пойду себе, шаркая по камням,
В космос дыша чесноком.

Мальчик, увидев меня вблизи,
Вцепится маме в пальто.
Господь! Ты, копаясь в райской грязи,
Создал вообще не то.

 

Застольная

 

Когда восстанет брат на брата
И небо полыхнёт огнем,
Вот тут я выйду к ним: «Ребята!
Давайте лучше-ка бухнём!

Из буряков? Да не проблема!
Где сало? Тут же накрошим!»
Под это мы обсудим тему,
Под это мы её решим.

Бутылок не бывает много,
Кто пропускает? Ни один!
Абрам, Мыкола и Серёга
И к ним примкнувший Нуретдин.

«А помнишь – деды воевали?»
«Ружьё? Так то на глухарей!»
«Плесни, хохол! Ведь ждать устали
Москаль, татарин и еврей!»

Мы вытрем корками посуду,
Уже не помня, в чём раздрай,
И невручёнными пребудут
Медали за Бахчисарай.

 

* * *

 

Понимаешь, душа Тряпичкин,
Время – деньги, а бабы – дуры.
Погружался не раз я лично
В эту область родной культуры.

Зачеркнув телефон в блокноте,
Я прощался. Меня прощали.
Помня всё о жене и Лоте,
Не копался в былой печали,

Рассуждая спокойным тоном
О клубке ядовитых гадов,
Не молился чужим иконам
За бронёй золотых окладов.

Мучит совесть? Как это дивно!
Самоеды – лихая каста.
Продавался я непрерывно,
Покупали меня нечасто.

Ежедневное тутти-фрутти
Наполняет моё корыто.
Мы, Тряпичкин – одно по сути.
Потому говорю открыто.

Я стараюсь не сильно гнуться,
Но природа подобна астме,
Где дожди о брусчатку бьются,
Разбиваясь при этом насмерть.

 

Февраль

 

Опять заливает дом через лопнувшую черепицу,
Рыжая кошка отчаянно гребёт против течения.
Не выходя из дому, можно вполне утопиться,
Но о подобном финале есть различные мнения.

Можно построить жизнь, а можно её разрушить,
В обоих случаях останутся сломанные года.
Я стараюсь в стихах не использовать слово «души»,
Хоть другого, как ни старайся, не находится иногда.

Что же дальше, малыш? Камо, скажи, грядеши?
Все ли истратила молнии стихающая гроза?
Вонь горящих покрышек доносится реже и реже.
Чернокрылые ангелы трут слезящиеся глаза.

Чернила давно в чернильнице, бронзовой и крылатой.
Слезы навзрыд проплаканы. Средь хлябей настала сушь.
Так с сотворенья принято, что брат точит нож на брата,
И среди разных глупостей – это не главная чушь.

Увидев, как погода над пугливой планетой бесится,
Графиня бежит куда-то с изменившимся лицом.
В толпе однообразных воистину гойских месяцев
Гордо февраль возвышается обрезанным мудрецом.

 

* * *


Под водой прозрачной ползали кораллы,
В пальмах лимитрофы вешали мосты,
И парили в небе грустные коалы,
Грустные коалы, длинные хвосты.

Вы куда летите, нежные созданья?
Ветром шерсть волнует, гонит белый дым…
Разве недостойны вашего вниманья
Сусуман и Певек, Диксон и Надым?…

Ничего коалы мне не отвечали,
В синеве блестели добрые глаза.
Как мне вас избавить от густой печали,
Чтоб от ветра сохла быстрая слеза?

Я отдам вам, звери, радость и удачу,
Вы – моя надежда, сын, а также дочь.
Я рододендроны высажу на даче,
Только оставайтесь, не летите прочь.

А они не внемлют, а они летают,
Истину напрасно я ищу в вине –
Если нас коалы тоже покидают,
Что ж тогда поделать, неизвестно мне.

Где-то в водах быстрых, где-то в белой пене
Предстоит плескаться тем, кто улетел.
Закружатся листья вычурных растений,
Будет в море тесно от пушистых тел.

Скроются рассветы там, за горизонтом,
Станут мне противны дол и окоём.
Зашуршит в кладовке кто-то старым зонтом.

Всё потом, ребята. Всё потом. Потом.

 

Памяти жирафа Мариуса

 

Начинала Дания неплохо,
Море, лес, война, рыбалка тож…
Эта неспокойная эпоха
Всех соседей загоняла в дрожь.

Конунгов и викингов обитель!
Я немного сбился в именах,
Но желавший странного правитель
Эрик Пятый был замочен нах...

С остальными тоже вышла лажа,
Кто-то сам, кому-то помогли.
И сбежать оттуда ну куда же,
Коль на самом краешке земли?

Позже мы узнали от Шекспира –
Вообще в державе цвёл бардак,
И Лаэрт заточенной рапирой
Гамлета закоцал только так.

Шли года. В заброшенном овраге
Расчленёнки рос культурный слой.
Заседали умники в ригсдаге,
Идиоты шли на смертный бой,

Бородаты, злобны, с кулаками,
С целой кучей неприличных фраз…
Только в результате пруссаками
Отымета Дания не раз.

Вам любой психолог скажет прямо,
Чем грозит такая смена поз.
Началась немыслимая драма,
Подхватила Дания психоз.

Убоясь внезапных эпитафий,
На соседей не задравши хвост,
На простом невиннейшем жирафе
Отыгрались суки в полный рост.

Загубили, гады, загубили,
Загубили молодость его.
И теперь, где раньше мы бродили,
Нынче не имеем ничего.

Не взойдет над липой в зоопарке
С рожками большая голова.
Только лев в кустах у старой арки
Желтой шерстью отрыгнет едва…

Глубоко к душе принявши это,
Мы весь мир о горе известим!
Не простим вам, Дания, Гамлета
И жирафа тоже не простим!!!

 

Критику

 

Вотще, зоил, меня бросаешь

Во гной своих вербальных рек.

Ведь ты ни пса не понимаешь

В словах, что я вечор изрек.

 

Твои не личат реприманды

Харит любимцу и певцу.

Хлебай цветистую баланду

Из виршей, любых подлецу.

 

Эрато или Каллиопа

Мя тщатся лавром увенчать.

Читатель ждёт уж рифмы «жопа»,

Но это стоит лишь начать…

 

Мой стих гранитным обелиском

Пронзит веков тугую грудь.

Я не паду настолько низко,

Дабы в твою вчитаться муть.

 

Мой свет зачнёт повсюду блики,

Меня чтить будут гордый росс,

И островной британец дикий,

И вольных прерий сын – пиндос.

 

Когда ж прикажет мне планида

Закончить сонм земных обид,

Я в царство мрачного Аида

Сойду, как истинный аид.

 

Возле Яузы

Песня

 

Это было на спаде жары,
Синеву замело белизною,
И листвой, запредельно резною,
Завалило пустые дворы.
До ближайшего ливня тогда
Надо только свернуть в переулок,
Стали липы черны и сутулы,
И опять нас тянуло сюда.…
 

Возле Яузы, возле Яузы
Мы с тобою не делали паузы,
Целовались мы как дураки
Возле Яузы возле реки.

В речке плавал изломанный шпиль
Удивительно стройной высотки,
Били волны в моторные лодки –
Современный технический стиль.
Мы стояли с тобой вне времён,
Не причастны какой-либо дате,
Был в речных неподвижен объятьях
Пожелтевший московский район.

Возле Яузы, возле Яузы
Не страшны ни угрозы, ни кляузы,
Были мысли чисты и легки
Возле Яузы возле реки.

 

Ах, как долго рассвет не идёт!
Лужи скованы белым корсетом.
Вот и осень ушла вслед за летом,
Вот и Яузу ветрами бьёт.
На пороге щемящей зимы
Закрывается памяти книга –
Умерла в нашей пьесе интрига,
Это были, наверно, не мы.

Возле Яузы, возле Яузы
Где кирпичные стынут пакгаузы,
Столько места теперь для тоски
Возле Яузы возле реки.

             

* * *


Пусть на ошибках кто-то учится,
Но я себя не обвиню.
Давайте, чтобы впредь не мучиться,
Я вас построчно сочиню.

Сирень вокруг возникнет залпами,
Мелькнут стрижи на вираже…
Давайте, встретимся внезапно мы
И не расстанемся уже.

Меня ведь сразу не осудите
За то, что ваш прославил лик?
Давайте, вы всё время будете,
Не пропадая ни на миг.

С собою так непросто справиться,
Особенно при свете дня…
Давайте, я вам буду нравиться
И вы полюбите меня!