В списках значился: R027
«45-й калибр» – конкурсная подборка
* * *
Маше Гольц
«Ты помнишь его?» – «Да, я помню его.
Мы были знакомы ещё с института.
То пламя давно безвозвратно задуто.
Я больше не знаю о нём ничего».
«Ты знаешь её?» – «Да, я с нею знаком.
Она стала первой в длиннющей цепочке». –
«Слыхал, у неё две красивые дочки?» –
«Ну, это от мужа. Я был далеко».
Потом помолчали. Смотрели в окно,
Где резал троллейбус рогами пространство.
«Скажите, вы верите ли в постоянство?» –
«Хотелось бы верить. Хотелось бы, но..».
«Вы знаете их?» – «Кто ж не знает? Пойми,
Они безупречно друг друга любили...
Их души под звёздами медленно плыли,
Не часто случается так меж людьми».
Причудлива память. Порой миражи
В ней выглядят прочно и неколебимо,
А боль нескончаема и нестерпима.
Кружи меня, ветер, сильнее кружи!
Вопросы закончились. Всё, господа.
Темнеет. Рождается дождик холодный.
На небе не видно звезды путеводной,
И, значит, дорога ведёт в никуда.
* * *
Видишь, вон там, за излучиной самой кривой,
В русле зажата, река ускоряет течение.
Небо кончается сразу над жёлтой травой
Или над бурой – тут цвет не имеет значения.
Что тогда значимо? Твой очарованный взгляд,
Голос кондуктора тягостный: «Площадь Восстания!»
Знаешь, железные камни в пространстве летят,
Чтобы сгореть, выполняя простые желания.
Знаешь, минута нисколько не меньше, чем год,
Это ошибка – не верить подобному факту.
Зоны меняются, время почти не идёт.
(«Выбрось про зону!» – сказал мне угрюмый редактор.)
Козыри вышли, но длится и длится игра,
Хочется снова зайти в нескончаемый трафик,
И продолжается жизни святая пора –
Время раздумий, прощения и эпитафий.
Листья
Опавшие листья сегодня в аллеях не жгут,
Их в кучи сгребают и сыплют в большие мешки,
А после мешки, как большие, представь, пирожки,
Куда-то загрузят и в дальнюю даль увезут.
А там, в той дали есть особое место для тех,
Кто стар, пожелтел и не в силах себя содержать,
Их там оставляют в мешках этих синих лежать,
Без ветра, дождей, снегопадов и прочих потех.
Вокруг в тишине не видать ни крыла, ни лица,
И им остаётся, являя закатную медь,
Из лопнувшей сини стекая на пыльную клеть,
О чём-то ушедшем шуршать и шуршать без конца.
* * *
Переулок, пропахший котами,
Мусор в чёрных пузатых мешках...
Жизнь бросала меня на татами
Не по-честному, исподтишка.
Лодка шла неожиданным галсом –
Из меня никудышный матрос...
Всё равно я упрямо держался,
Утирая расквашенный нос.
Что могло утонуть – не сгорело,
Кто был люмпен – пробился в князья…
Предавали друзья между делом,
Как меня предавали друзья!
Я менял за квартирой квартиру,
Чтоб себя от невзгод упасти,
Честным быть пред собою и миром,
Ну а там – хоть трава не расти.
И в январской промёрзшей пустыне,
И в июньском летящем дожде
Я надеялся: козыри вини,
Хоть давно были крести везде.
Исхлестало порывистым ветром
Занавесок тяжёлую плоть.
Город. Стены. Квадратные метры.
Что-то ты недодумал, Господь.
Марку Фрейдкину
Жизнь долго не длится, словно грома раскат,
Когда-нибудь надоедает своё тело таскать.
В шуршащих часах – явно излишек песка.
Красные и белые тельца плывут наперегонки
В быстром течении единственной той реки,
Чей бег плотиной не укротили большевики.
Покрывается кожа лица параллелями,
А может – меридианами, кустами, аллеями.
Мы машем рукой на то, что раньше лелеяли.
Волос седеет, редеет и выпадает,
От движений расчёски безудержно пропадает.
И это в то время, когда Африка голодает!
Ещё ползут по шершавой бумаге строчки,
Откровения выползают из оболочки,
Но уже ощутимо приближение точки.
Весь мир съёживается до картинки в окне.
Ноль семь цикуты – это что, всё мне?
Доволен ли я собою? Вполне, вполне, вполне.
* * *
С балкона Сашкиного
Вся площадь «Плешки» нова.
А из окна его –
Улица Кунаева.
А мы – не политики,
Не аналитики.
Сидим, красиво
Пьём пиво
И, под стаканов звон –
Самогон.
Сидеть – как раз
Занятие простое.
Что вокруг нас?
Время застоя.
Пульс бьёт в виски,
Сжаты кулаки,
Но беспечно лицо худое –
Дело молодое.
На стенах коллекция икон,
На столе – самогон.
…Сижу один, спирт в крови,
Вполглаза смотрю TV.
Умерли все,
Трава в росе.
Что об этом блажить?
Надо так прожить.
Я пока ещё тут,
Пусть они подождут.
Я не спешу –
Пишу.
Светопреставление
Двадцать первого декабря я надену свежие брюки,
Незаношенную рубашку и от «Castro» носки.
Нежным душистым мылом вымою шею, и руки,
И остальные поверхности, как бы ни были далеки.
Я очень мелко нарежу, что должно быть нарезано мелко,
А то, что резать не надо, приготовлю цельным куском.
Соседям моим на зависть будет красоваться тарелка,
И все прилипнут к окнам – полюбоваться одним глазком.
Совершив подобные действия, я доложу супруге:
«К концу окружающего света полностью готов!»
Главное в этот момент – не начать чихать от натуги,
От осознания важности и от раскачки основ.
Выдержанный вискарик станет шляться по пищеводу,
Одновременно спасая от разных излишних бед.
Пусть небосвод расколется и даже нахлынут воды –
Рушащемуся мирозданию дадим симметричный ответ!
Что мне конец света, не ежедневный, а одномоментный?
Не обращать внимания на глупую круговерть.
…Двадцать второго наутро, как положено интеллигенту,
Пиво. Затем вискарик. Потом снова пиво. И смерть.
* * *
Принимаю с трудом перемены, замены, обмены,
Мне не радуют глаз непредсказанность и новизна,
Где, подъём потолка завершая, сдвигаются стены
И темнеет паркет, превращаясь в колодец без дна.
Почему так шумят? В душной комнате тесно от крика.
Отменили весь мир, доказав, что он нам ни к чему.
Горек сумрачный вдох, всё опять и случайно и дико,
Как орешки в горсти, век нас щёлкает по одному.
Хоть торгуем собой, но что толку от этой торговли?
Потеряв старый путь, где теперь обретаемся мы?
Возле двери в потёках, у дома без стёкол и кровли,
На углу мирозданья, на грани рассвета и тьмы.
* * *
Игривый ветерок над Шарташом
Волну качает и на берег тащит,
Я, как Ильич, стою над шалашом,
Где с милой рай, как, впрочем, в каждой чаще.
Магнитофончик сильно тянет звук,
И «Let it be» длиннее, чем токката.
Мы не расцепим наших тёплых рук
От самого утра и до заката.
Летает над Палатками листва,
Роняет лес, как сказано поэтом,
А я ищу, не находя, слова,
Как без тебя мне плохо было летом.
Потом пойдём среди густых домов,
Где жизни ритм трамваями навязан.
А может, и не надо этих слов?
Уйму старанья до другого раза.
Не хмурь, генсек, со стен густую бровь,
Ведь жизнь моя прекрасна как в поэме:
Со мной – в коротком платьице любовь,
И есть ещё портвейн на УКМе.
©Михаил Сипер, 2013
© 45-я параллель, 2013