Михаил Ромм

Михаил Ромм

Все стихи Михаила Ромма

11 сентября 2001 года

 

Обилие земли и воли,

И не стесняйся, иммигрант,

Черпай! Расплатой – злость от боли,

А боль – надёжнейший гарант

 

Прилива злости. Так и надо,

Нас занесло на вираже,

И объявления «джихада»

Что ждать – объявлено уже...

 

Моя прибрежная пустыня,

С тобой мы нынче заодно.

Ты не какая-то святыня,

Ты просто – светлое пятно

 

На глобусе. Пожалуй, рано

Нам предлагается погост,

Ужель велением Корана

Всю нашу жизнь коту под хвост?

 

Какая дьявольская сила

Играет на твоей струне?

Она нас, разве что, взбесила,

Разлившись горем по стране.

 

«Аллах Велик!» – звучит из Мекки,

И нам за это – в горло кость...

Бывают каменными реки...

Зачем меня терзаешь, злость?

 

2001, 22 сентября

 

American

 

Река течёт. Войдя в неё по пояс,

Стою, смотрю: всегда шумит река.

Звенит её меняющийся голос,

Течёт поток – так вяжется строка.

 

Шумит поток, вода его – живая.

Начала нет и нет конца пути.

Мне в нём стоять, застыв, осознавая,

Что дважды в эту реку не войти.

 

Поёт река, и вторит ей осока,

Я познаю тебя, речная студь!

Прозрачна гладь, но свежестью потока

Сухое горло мне не сполоснуть.

 

Звенит река, звонарь её вульгарен,

Не прекращает дёргать за язык.

И англо-сакс дивится, как татарин,

Как фин, тунгус и друг степей калмык.

 

Язык звенит, не зная остановки,

В нектар перерабатывая яд.

Смотрю: его вчерашние обновки

Сегодня никого не удивят.

 

Течёт река-язык, плодятся сленги,

Их золото – народное, ничьё.

Охотников за золотом – шеренги,

А мне – лишь брызги жгучие его.

 

2006, 3 июня

 

 

* * *

 

«Я не поэт», – сказав однажды так,

немедленно иди в универмаг,

в отдел «Игрушки».

Покупай не пушки,

А ядра к ним, но только из свинца...

Сходи и в мастерскую кузнеца,

А то и в оружейный магазин:

Проси свинца для самообороны...

Сходи туда, где продают патроны,

Грузила – всё равно, куда – не суть,

Сходи куда-нибудь – свинца добудь!

 

Не пожалей ни злата, ни валюты,

Добыв свинца, не медли ни минуты,

Скорее – в поезд, в пригородный лес,

Там разведи кострище до небес,

На нём расплавь свинец и в рот себе залей,

Чтоб неболтать напрасный бред:

«Я не поэт!» –

Вот дуралей!

 

31 июля 2006 года

 

Акросонет

(О книге стихов «Заветное желание»
Михаила Наумовича Ромма из Москвы)

 

Мечты, мечты... Разрушенные здания,

Иссохшие колодцы юных лет.

Художник и Вселенная – дуэт,

А также и модель самопознания.

 

Исполнится ль «заветное желание»?.. –

Летит комета – остаётся след... –

Нам не судить, а сочинять сонет... –

Арба времён – привычка ожидания... –

 

У каждого свои дела в долине,

Миры летят – необъяснима спесь.

Родиться, чтоб играть на мандолине,

Останется как миф благая весть.

 

Мерси, мерси за это Эвелине.

Мы встретились не где-нибудь, а здесь.

 

28 марта 2005 года

 


Поэтическая викторина

Акростихи

(О книге стихов Владимира Ромма
«Листая времени страницы»)

 

Вечером, оставшись наедине с книгой,

Легко предаться меланхолической хандре.

Автор притягивает не драматической интригой,

Даже не приглашением к словоохотливой игре, –

Исключение из правил, «последний из могикан»,

Может быть, даже ископаемый романтик,

Иногда – рискующий хулиган,

Решительно – не догматик;

Русским языком, чёрным по белому,

Обжигаясь сам, обжигая нас,

Медленному взгляду более, чем беглому

Мостик прокладывает к музам на Парнас.

 

23 февраля 2005 года

 

Болид 

 

To John Sardina

 

Болид – яркое космическое тело, ярче планеты Венера,

несущееся в пространстве с огромной скоростью. 

 

Прошло пятнадцать лет. Я встретил Джона здесь,

В метрическом пространстве клонов и амбиций.

Весь вид его твердил: «В прошедшее не лезь

И не болтай про небеса Аустерлица».

 

Как будто что-то в жизнь вошло, чего тогда,

Пятнадцать лет назад, ещё не испытал он.

Развод, женитьба, смерть, неправедность суда –

Не знаю, что скрывалось в облике усталом.

 

Заметно поседел. Чудно не поседеть

За эдакие сроки! Лоб как будто вырос.

Меня он разглядел и улыбнулся средь

Каких-то бутербродов, что он брал на вынос.

 

«Да, много лет прошло!» – «О, много лет прошло!»

И разговор повис, подобно башне в Пизе.

Он всё сказал давно, а повторять грешно,

Ха-ха, и разошлись, как корабли в круизе.

 

Припомнилось, когда остался я один

И сумерки пришли в ежевечернем сплине,

Что дед его ловил в Италии сардин

Ещё до мировой войны, при Муссолини.

 

Субтропики! Нежны сардинские юга,

Прекрасны средиземноморские русалки,

И незачем бросать родные берега,

Но Муссолини! – рыбакам не до рыбалки.

 

В один осенний день ушёл рыбацкий бриг

На запад, в Гибралтар и дальше, дальше, дальше...

На бриге белый флаг провозглашал блицкриг,

Молниеносный штурм без пошлости, без фальши,

 

Без шовинизма, без непрошеных гостей:

Багровых маков, эдельвейсов под ногами,

Без чёрной свастики и воинских частей,

И броненосцев с огнестрельными рогами.

 

Бежать, спасать семью туда, где ты – игрок:

Австралия, Канада, Штаты... дно морское.

Ты беженец, и выбор, стало быть, широк,

Гораздо шире, чем Москва и Подмосковье.

 

Я вспомнил тот рассказ, что много лет назад,

Разоткровенничавшись, весело поведал

Мне сын изгнанника. Теперь он был зажат

Тисками времени, тем более, обедал.

 

Теперь он был не склонен говорить со мной

О прошлых временах, о доме и работе.

В тот летний день стоял жестокий зной

И дело продвигалось медленно к субботе –

 

Он не хотел общаться. Без обиняков

Я понял и не спотыкался на обидах.

Подумал: ностальгия – дело стариков,

А мы летим, летим стремительно в болидах,

 

Ярчайших капсулах, у каждого – своя,

И страшно ненароком встретиться в эфире

С ракетами чужих осколков бытия,

Чужих исходов, чисел... Иова... Псалтири... 

 

5–6 декабря 2011 года  

 

В Древнем Египте

 

1.

 

В Древнем Египте любили и чтили спокойный порядок,

Тысячелетняя память его неустанно хранила:

Солнце рождается каждое утро; пророча достаток,

Точно в сезон разливаются воды великого Нила.

 

В Древнем Египте хранили гробницы и слово о предках,

Память побед согревали священные буквы на камне,

Соль поражений – не словом, морщинами на статуэтках,

О неудачах молчали, как рыбы, всегда египтяне.

 

Мифы бессмертие дьявола дали коварному Сету,

Вечного счастья герои достигли, Изис и Осирис.

Древние мумии рушатся прикосновением к свету.

Что остаётся? – надменные сфинксы и вечный папирус.

 

2004, 7 августа

 

2.

 

Что Россия без царя?

В. Музыкантов

 

Без фараона нет Египта,

Без Нила нет и без жрецов,

Без каменного манускрипта

Нет и не может быть Египта –

Так Рима нет без близнецов.

 

Закон Египта – постоянство,

Утробный голос старины.

Ему смертельно мессианство,

Египта нет без постоянства –

Так нет Китая без стены.

 

Вся жизнь Египта – повторенье,

Застывший лист календаря.

А новый день влечёт гниенье,

Спасенья нет без повторенья –

Так нет России без царя.

 

2004, 13 августа

 

В гости к писателю

 

Он не простой писатель. Он большой, крупный, где-то великий. И мы знакомы с ним давно, лет восемнадцать. Лично встречаемся во второй раз.

 

От Новогиреево в Балашиху идёт маршрутка. Едем по улице Советской. Проезжаем памятник Ленину: рука в кармане, другая на груди. Сворачиваем на улицу Ленина, или проспект его же. Всё здесь ленинское: и «Винный супермаркет» у фонаря, и магазин «Правильные игрушки» у аптеки, и даже ломбард «Благо», тоже ленинский. Двое рабочих долбят обледеневшие останки снежной роскоши.

 

В полдень пробки сносные. Выхожу на остановке «Нарсуд», как наказал писатель. Через дорогу – двухэтажное здание, на котором две синие вывески: на восток смотрит вывеска «Адвокаты», на свер – вывеска «Юристы». Одна это контора или две разные, я не разобрался. Бородатый человек с длинной жестяной банкой пива сидит на остановке. Это писатель. Он похож на Герасима на следующий день после поминок Муму. Вчера писатель ездил в Митино по делам, там подошёл к одному русскому и другому нерусскому, чтобы стать третьим. «Классные чуваки», – говорит. «А как же я?" – отвечаю я. «Вы, Миша, гораздо класснее». Я укоризненно молчу. До дома писателя – тридцать секунд пешим ходом, не успеть выкурить сигарету (так говорит писатель). Но мы идём в гастроном за свининой и двумя «гусями». Два «гуся» – это две литровые бутылки пива GUS. Писатель опирается о моё плечо, налегает на мою руку, хватается за перила на ступеньках магазина... Справа и слева он похож на вопросительный знак. «Как же Вы в таком виде в магазин?" – спрашиваю я. «Меня тут все знают», – отвечает писатель. Он интересуется моими предпочтениями в еде, я соглашаюсь на все его предложения. Свинину только сегодня привезли, свежая. «Мама пожарит», – говорит писатель.

 

У меня в руках два пакета и бутылка воды, которую я взял для себя. В рюкзаке – дорогой коньяк и книги, но я уже решил об этом не вспоминать. Писатель рассказывает, падая мне на грудь, что раньше тут стоял памятник Ленину, но его знакомый Серёга, когда стал бизнесменом, сразу этот памятник снёс и раздолбал. Потом Григорий застрелил Серёгу единственным патроном в самое сердце, но не из-за памятника, а чтобы самому стать самым главным бизнесменом. Григорий – идиот! Его вскорости тоже застрелили и закопали вместе с охранником. А теперь здесь стоит новый памятник Ленину, недавно поставленный. Мы идём смотреть. Этот Ленин протягивает правую руку вперёд, в будущее.

 

Наконец, преодолеваем пятьдесят метров до дверей многоэтажки. Это непросто с двумя пакетами еды и напитков в одной руке, литровой бутылью воды в другой и писателем на плече. Он долго ищет ключи, прикладывает магнитную отмычку к принимающему устройству. Двери открываются, следующая станция – лифт. Поднимаемся на седьмой этаж. Открыть двери ключом писателю трудно, однако он справляется. Мама 78-ми лет с палочкой в руке выглядывает из дверей. Нас знакомят. Мама очень приветлива, здоровается, приглашает. Писатель предлагает ей поджарить свинину. Мама говорит, что вчера вызывала себе скорую помощь, а сейчас еле стоит на ногах. Она уходит в свою комнату и закрывает дверь. Писатель говорит, что это ничего, он сам поджарит свинину. Он усаживается на кровать в своей комнате, открывает нового «гуся» и наливает полную чашку. Я пива не пью. Обращаю внимание на за̀мок из воска, скопившегося за много лет: пиша романы, писатель жжёт свечи. Я уговариваю его прилечь, он отказывается, потом всё же соглашается. Я потихоньку выхожу в переднюю, одеваюсь и выскакиваю из квартиры, не хлопая дверью. Нахожу автобусную остановку на противоположной стороне улицы, где «Адвокаты» и «Юристы», и вскорости подъезжает маршрутка. До Новогиреево – 24 минуты.

 

Писатель перезванивает через полтора часа. Я с трудом понимаю его слова. Предлагает встретиться в другой раз. Я соглашаюсь, говорю, что он может приехать ко мне в любое время. Он предпочитает, чтобы приехал к нему я, но у меня плотный график. Будемживы – непомрём!

 

22 марта 2017 года

 

* * *

 

В курортном городе, на пляже

Легко ль избавиться от блажи

Свой затянувшийся вояж

Звать эпатажно: «ПИЛГРИМАЖ»? –

 

Нельзя уйти от наважденья...

Принявший гул могучих вод

За голос вечного движенья,

Задумался: наоборот,

 

Всё то, что вечностью блефует,

Волной лишь нервы нам волнует.

Возможно, даже вечность есть,

Но не как благо, а как месть.

 

Послушай: шум воды безмерной

Скорее, гулок, чем спесив.

Его порыв не столько нервный,

Сколь бесполезный. Он – Сизиф.

 

Присядем на песке. Молчанье –

Чудесное предначертанье

Тому, кто ищет лёгких муз

Приход, общение, союз.

 

Представь: сидим мы на Эгейском,

О Пятикнижье говорим

На протоиндоевропейском,

А за скалой – Великий Рим.

 

Картинка фантасманорична?

Отнюдь! Скорей, она первична,

Ведь это западный пейзаж,

Привычный, древний, в целом – наш.

 

Хотя... сомнение в деталях.

Восточный ветер, свежий снег,

Дорожный морок, бабы в шалях,

Шальные образы калек...

 

Длинноты «Мухи»* и «Моллюска»*,

Бутылка «красного», закуска,

Коса, колодец и топор,

Дворняга, дворня, просто – двор...

 

Грустим, припоминая дворик

Из детства, шумный, городской...

Мой старый мир, мой бедный Йорик,

В какой канаве череп твой?

 

Зачем стебаться, друг Гораций?

Всё уже круг аллитераций,

Мельчает, видимо, порода,

Мы дальше, дальше от народа.

 

А ну, давай к народу выйдем

Принять участие в резне,

Но опасаюсь, что увидим

Всего лишь тени на стене.

 

Там тени, сломаные копья,

Фонарь, аптека, рать холопья.

Я лучше буду нелюдим.

Садись-ка рядом. Посидим.

---

*«Муха» и «Моллюск» – длинные стихотворения И. Бродского

 

2005, 17-22 июля

 

 

Вторая годовщина

 

Надежды маленький оркестрик...

Булат Окуджава

 

Когда война проходит мимо,

Уместны грустные слова.

Когда планеты половина

Ещё жива, но лишь едва,

Дай Бог нам быть на половине

Земли, что не горит в огне.

Дай Бог нам жечь дрова в камине

И спать ложиться при луне.

 

А если мы в разгаре битвы,

Где сентименты ни к чему,

Где быстры лазерные бритвы

И в бомбы пичкают чуму, –

То неуместно падать духом...

Что ж, веселись, пока живой,

И слушай – маленький по слухам –

Большой оркестр передовой.

 

2003, 12 сентября

 

Гордий

 

I

Согласно античной легенде, фригийцы,

Царя не имея, спросить олимпийцев

Решили, кому быть над ними царём,

Явившись к оракулу. Над алтарём

Оракул то думала, то колдовала

(Даров-то фригийцы несли до отвала),

Пока не раскрылась им воля богов:

«Без лютых раздоров и лишних торгов,

Идите к Зевесову храму и ждите,

Кто первым проедет к нему – победитель,

Он будет царём наречённым для вас..». –

Фригийцы исполнили этот наказ.

 

II

Простой землепашец по имени Гордий –

Не знатный, не славный, не алчный, не гордый,

Он местный был, знаете, из старожил –

В телеге дорогою к храму спешил.

Ему предвещали небесные птицы,

Что станет царём, посему торопиться

К Зевесову храму он должен теперь,

И Гордий поехал. Тут верь иль не верь,

Ослушаться воли богов не хотел он.

Встречали правителя в праздничном, в белом,

И стал он царём, и потомки его,

Вот так приключается, а, каково?!

 

III

Он бывший крестьянин практичного нрава,

Страна процветала, и множилась слава

От моря до моря, а там – за моря,

Вся Малая Азия знала царя.

С богами не стал бы мараться он ссорой,

Ведь был суеверен. Повозку, в которой

Приехал сюда, поместили во храм –

Для божьей услады, к священным дарам.

Тут сделана будет важнейшая сноска:

Чтоб крепче, надёжней стояла повозка,

Он толстый канат для неё заказал

И гордиев узел царь сам завязал.

 

IV

Был узел непрост, это каждый заметил,

Таких не видали доселе на свете,

Ещё бы, ведь Гордию огненный бог,

Могучий Зевес, его сделать помог.

Гордец не единый себя оконфузил,

Пытаясь разъять сей божественный узел,

Считалось, что тот, кто сумеет разъять,

Всей Фригией станет один управлять,

И многим хотелось добиться успеха!

Они приходили, а Зевсу – потеха,

И для гордецов сочтены были дни,

В опалу к царю попадали они.

 

V

Так было. Фригийцы стояли за троном,

Столицу назвали они Гордионом,

Там стены из камня, вода из ключей,

Жилища фригийские из кирпичей.

В любом государстве есть нечто такое,

Особенно редкое и дорогое,

И вот уж по свету разносится весть,

Что гордиев узел во Фригии есть,

А царь их, великий и гордый фригиец,

Пока благоволит ему олимпиец,

Искусно умеющий делать узлы –

Об этом вещали купцы и послы.

 

VI

Но где Громовержец, а где земледелец?

Пускай ты теперь и на троне сиделец,

Кто смертный, запомни: удача – на срок,

Хоть бог и умеет одаривать впрок.

От точки до точки петляет планида,

Харон перевозит нас в царство Аида,

И царь или пахарь, но жизнь – ураган,

Последний приют – погребальный курган.

Пороки бессмертных – такие ж, как наши,

Устанут они от заваренной каши,

И новые игры им душу свербят,

Им хочется пира и ратных услад.

 

VII

Века – перелётные зевсовы кони.

Наследники Гордия здесь, в Гордионе

Надменно глядели на всяческий сброд,

Что с просьбами вечно стоял у ворот,

Вели дипломатию, бились с врагами

И гордиев узел разъять предлагали

Тому, кто гордился счастливой рукой –

Но кто же способен на подвиг такой?!

Кто может, кто смеет? Кто смеет, тот может!

Кто хочет, тот смеет, он лезет из кожи,

Он жизнь – за идею, идея – вся жизнь,

С таким повстречаешься – крепче держись!

 

VIII

Вослед за набегами вражеских конниц,

Однажды пришелец, он был македонец,

Во Фригии земли чужие топтал,

Чтоб след оставался и чёрен, и ал.

Он верил: далёкое сделает близким,

И прошлых империй осколки, огрызки

Ему заповедано богом самим

Собрать воедино. Фортуной любим,

В походе далёком, великом, заморском

Однажды пришёл он во Фригию с войском,

И к зевсову храму дорога ему,

Чтоб гордиев узел узреть самому.

 

IX

Да, боги – такие же люди, как люди.

Сегодня припомнит, а затра забудет

Велекий Зевес фаворитов своих.

Века – облака, нет надёжности в них.

Что Зевсу фригийское царство? Игрушка!

И всех не упомнишь, судьба же – вертушка,

А гордость царей безгранично растёт,

Её укорачивать надо, и вот

Приходи пришелец (забавно, не так ли?

Бог – первый из зрителей здесь, на спектакле),

И узел ему приподносят: гляди,

Какие препятствия ждут впереди!

 

X

Пришельцу же снились далёкие земли:

Великий Восток, что до времени дремлет,

И юг – аж до самого края земли,

Куда ещё греки дойти не смогли,

И он, ощущая себя полубогом,

Седлает коня, отправляясь в дорогу,

И все города по дороге его,

В ногах полководца лежат одного.

О Фригии с детства он слышал рассказы,

Где гордиев узел досель не развязан,

Спешит македонец сюда, в Гордион,

Где следует к храму великому он

 

XI

И видит: повозка, простая повозка,

Стоит неприметно как-будто, неброско,

Но узел, который завязан на ней,

Сюда приманил уже многих коней –

Хозяева пали их все, горемыки!

Пришельцу пристало быть самым великим,

Он держит загадочный узел в руке,

Все зармерли сзади. Стоит налегке

И смотрит на узел, на хитросплетенье,

Пытаясь припомнить одно сновиденье

О том, что развязка труднейших узлов –

Удел горделивых, великих умов.

 

XII

Улыбка тогда пробегает по храму,

Зевс в храме! Он сам сочинил эту драму,

И руку пришельца он на рукоять

Меча положил, чтоб из ножен изъять.

Меч вынут, блестит, отражаются блики

Светильников в нём. Это значит, великий

Властитель народов теперь же готов

И узел разъять, и присвоить улов.

Меч падает, узел развязан? Разъят он!

Меч в дерево странной телеги впечатан,

Отныне здесь царь и владыка другой

В историю входит мечом и строкой.

 

XIII

А Гордий? Что Гордий! Не в Гордии дело.

Удачлив он был и умён. Оголтело

Потомки гордились наследством своим,

А стоило крепко подумать самим

О том, чтоб не только узлом сокровенным

Престол их силён был, но прикосновеньем

Божественной силы, а значит, мудры

Лишь те, кто на капище носит дары

И помнит, что есть в Македонии воин,

На подвиг способен, а также достоин,

Который по выбору Зевса гордец,

И если забудешь об этом...

Конец.

 

23–29 августа 2017 года

 

Диалоги с писателем

 

Завтра – первое апреля,

А сегодня снег идёт.

На печи сидит Емеля,

Потому что идиот,

Потому что он не знает,

Как, зачем, куда пойти...

Снегом свет оконный залит

От полудня до шести.

Будет падать он, летая,

Будет, падая, летать…

Эх, тоска моя пустая,

Переменный ветер, блядь!

 

Мне звонил с утра писатель,

Он был трезвый, как стекло.

Говорит: «Работодатель...

Бла-бла-бла... бухло, бабло...

Я 'гуся' пока оставил,

Приезжай на порося…»

Это как война без правил –

Что писатель без 'гуся'?

Я сказал ему, что еду,

Скоро еду в Новый Свет.

Нашу странную беседу

Не осмыслил бы сосед.

 

Мы с писателем на птичьем

Говорили полчаса.

Я же взял его с поличным,

Типа, что вы за писа...

Он нисколько не в обиде,

Он писатель, а не кент!

Он не фраер толстый в МИДе,

Он поток, вулкан, торрент,

Ныне спящий, ныне пьющий,

Ныне вымерший, во льдах...

Мамонт он, когда-то сущий,

А теперь – увы и ах!

 

31 марта2017 года

 

Записка в бутылке

 

Апостол – посол (греч.)

 

В 1935 году во время ремонта в доме некогда ссыльногодекабриста Матвея Ивановича Муравьёва-Апостола (1793–1886), под полом, на котором стояла печь, была обнаружена бутылка. Внутри находилось послание потомкам, написанное Муравьёвым-Апостолом. В нём автор кратко описал историю дома, перечислил жителей-декабристов и закончил его словами: «Для пользы и удовольствия будущих археологов, которым желаю всего лучшего в мире, кладу эту записку 18 августа 1849 года».

 

Где свет погас и музыка утихла,

Где пушки отгремели навсегда,

Где снег ложится – плотно или рыхло,

Не знаю я, но больше нет следа –

Следа чего? Кружка идеалистов?

Собрания романтиков пустых?

Здесь часто нависают тучи низко

И нет тепла от их бород седых.

 

Бород седых... Немое соучастие

Рабов – замиллионом миллион.

Был идеал, пленительное счастье,

Свободный ветер, новизна времён,

Был некий смысл, а также стыд и совесть,

Хотелось разбудить, перебороть

Всю эту слякоть, сырость, эту сонность,

Ночь, полумрак, недвижимую плоть.

 

А что теперь? Послом из Петербурга

В Тюменский край, да и каким послом!

В Сибирь, в страну блуждающего вспурга,

Да-да, в пургу, на край, в земли излом...

 

Что вам сказать, надменные потомки?

Что я скажу?! Поэты говорят!

Я не поэт, но шёл по самой кромке

С поэтами – прекрасен был отряд!

 

Их нет, уже их нет, они далече,

Они туда ушли, куда и я

Теперь иду. Мечтаю ли о встрече?

Там, в копях рудных заживо гния,

Мечтают не о встрече, а о смерти...

Не за горами уж конец времён –

Да, да, конец времён, не лицемерьте,

Недолог сей куриный вавилон!

 

Но всё-таки, и всё-таки, и всё же,

Для пользы вашей, будущая рать...

Ха-ха, для пользы! Лезут вон из кожи,

Чтоб кожу снова с ближнего содрать!

 

Нет, хватит, дорогие, успокойтесь,

Вот вам бутылка и записка в ней.

Вы не за страх копайте, а за совесть,

Бог даст, и вам покажется ясней

Всё то, что мне заволокло туманом,

Всё то, что похоронит снежный наст,

Пусть вам предстанет, землекопам рьяным,

Когда Бог даст!

 

9, 10 июля 2017 года

 

В фондах Государственного архива Российской Федерации по истории России XIX – начала XX в. хранится «Погостный список» декабристов с указанием дат и мест их смерти и захоронения, составленный М. И. Муравьевым-Апостолом в 1886 г. Долгое время этот документ оставался единственным источником сведений об обстоятельствах кончины многих декабристов.

 

Комментарий к «Илиаде»

 

Боги пировали на Олимпе,

Поглядывая вниз по привычке,

Вспоминая о том,

Что священные жертвы

Необходимы в срок и сполна,

Невзирая на войну.

 

Жертвоприношение было обязательным,

Хоть и не достаточным условием победы в бою.

 

Вечные боги питались амброзией и нектаром,

А жертвенные всесожжения

Давали благоухание и умиротворяли богов –

Таковы были правила игры в кошки-мышки.

 

Однако,

Если случилась война,

Кто-то умрёт раньше,

А кто-то позже.

Боги не взвешивали жертвенных животных,

Сожжённых в их честь.

Они заранее ведали ход событий

И лишь играли в борьбу друг с другом,

Споря о победе данайцев

Или троянцев –

Так дети играют в оловянных солдатиков.

 

И подобно долгим родословным спискам древних царей,

Продолжительны цепочки убийств,

Совершённых героями:

 

Патрокл убил Сарпедона,

Гектор убил Патрокла,

Ахиллес убил Гектора,

Парис убил Ахиллеса,

Филоктет убил Париса...

 

Перечень мёртвых

В пятьдесят раз длиннее,

Чем перечень кораблей,

Но и перечень мёртвых

Не столь долог и горек,

Сколь долог и горек

На городской стене

Плач

Андромахи.

 

2006, 4 августа

 

Лети во мрачный Альбион!

 

Лети во мрачный Альбион!

Из колыбели чернозёмной

Воспрянь, не навлекая сон

На ум тяжёлый, неподъёмный.

 

Английский лоск, британский лев,

Ирландский паб, шотландский виски...

Туристу мил имперский блеф:

Размах, изящество, изыски.

 

Опасно, друг, из заграниц

Читать за образом – реальность.

Подняться в высь, в пределы птиц,

Душить в себе провинциальность –

 

Легко ль? – Вопрос на миллион!..

Не разглагольствуя жеманно,

Лети! Предстанет Альбион

Не так уж мрачно и туманно.

 

2006, 10-11 апреля

 

* * *
 

Луна. Чёрная ночь. Голосит койот.
(Ужинал падалью. Голосом воет отвратным.)
Без тебя – страшно. Без тебя трава не растёт.
Без тебя моё тело становится ватным.

Зажигаю свет, не гляжу в окно, ибо там луна:
Жёлтая, серая, тусклая, в грязных пятнах.
Приезжай поскорее ко мне! Только ты одна
Песню сумеешь спеть среди голосов невнятных.

 

2007, 31 мая, 27 июня

 

 

Мавзолей 

 

На горной дороге мы встретили дом,

Из дерева сделанный полностью: в нём

Из дерева стены, из дерева крыша

И окна, и двери, и каждая ниша.

 

На доме написано было: «Медведь

И дуб», а вокруг нарисована снедь,

Что значило: вот заведенье лесное,

Где пиво и кофе, а также съестное.

 

Мы припарковались, вошли в ресторан.

В дверях, улыбаясь, стоял ветеран,

Как видно, хозяин, и был он огромен –

Косматый жилец деревянных хоромин.

 

Обтёсанный стол из огромной доски,

И стулья резные стоят щегольски.

Всё лаком покрыто, чтоб ни заусенца.

Кирпичный камин – перифраз отщепенца.

 

Хозяйка в переднике. Зубы вразброд,

Весомая грудь, ненакрашенный рот.

Она, улыбнувшись, ладонью-лопатой

Меню положила на стол угловатый.

 

«Увы, чем богаты...» – известный пароль,

Сомненья клиентов он сводит на ноль

В таких ресторанах при дальней дороге –

В горах ли, в пустыне стоят недотрогой

Харчевни, встречая клиентов на час –

Так было от века, и так же сейчас.

 

Тем временем я осмотрелся и вижу:

Здесь ствол вековой упирается в крышу!

 

Ну да, в центре зала из пола пророс

Разлапистый дуб и пробился насквозь,

А ветвь толщиной в две ладони хозяйки

Увязла под крышей подобием спайки.

 

Тут я изумился (поскольку поэт).

«А дубу шестьсот приближается лет!» –

Хозяин увидел моё изумленье,

И вмиг распушил он своё оперенье:

 

«Дуб старше Колумба, а этот вот дом

Построил когда-то прапрадед мой Том,

И мебель, и стены, – он пел саблезубо, –

Всё сделано тоже из этого дуба».

 

Блестел в полутьме лакированный ствол.

Я встал и поближе тогда подошёл –

Холодный, без кожи и без заусенца,

А рядом, в камине, трещали поленца.

 

«И что же, хозяин, – спросил я, – весь дом,

А также столы и скамейки, что в нём,

Всё это из дерева, из одного лишь?!

Ты, старче, действительно правду глаголешь?»

 

И он засмеялся: «Послушай, сынок,

Ты прав, дуб, действительно, не одинок

Был некогда здесь, в девятнадцатом веке,

Пока не явились сюда человеки.

 

Легенда семейная есть с бородой:

Поблизости брат его рос молодой,

Чья крона сочна, зелена и тениста,

А был он моложе лет, где-то, на триста, –

Его-то прапрадед под корень срубил

Для мебели этой, а может, стропил».

 

Я поднял глаза к потолку, на стропила,

Задумчиво мямлил: «Что дальше-то было?»

 

«Ну, что?.. Здесь прапрадед мой корни пустил,

Вернувшись с Гражданской, детишек растил.

Здесь прадед...» –

«Постой, за кого воевал-то?»

 

«Неважно, забылось... пусть будет за Гранта.

Здесь прадед родился и бабка, и мать,

Мне тоже здесь роды пришлось принимать,

 

А там, за оградой, где свежая хвоя,

Мы кладбище держим – своё, родовое».

 

Я слушал и слушал, но думал сугубо

О дубе, вернее, о мумии дуба.

 

Хозяин болтал и про то, и про это:

Футбол и бейсбол, и про жаркое лето,

Лесные пожары, весенний потоп...

А я сомневался: здесь дом или гроб?

Зарубки на дереве – дань юбилеям –

Увидел и понял: дом стал мавзолеем,

 

Кому-то могилой, кому-то тюрьмой,

Кому-то свободой от смерти самой...

 

Мы вышли на воздух, вдохнули мороз,

Богатый озоном, как золотом – Крёз,

Я голову поднял: над самою крышей

Обрубок ствола пробивается выше,

И там, наверху, развевается флаг...

Храни тебя Господи, дом-саркофаг! 

 

3–5 января 2012 года

 

Москва – Одесса 

 

посвящается маме

 

1. Одесса

 

Когда-нибудь приеду я в Одессу,

Мой дед Арон там в юные года

В театре выступал, в балетных сценах,

А в море заплывал так далеко,

Что берег виден был, как горизонт.

Когда-нибудь приеду я в Одессу,

Но это будет город уж не тот,

Что дед однажды, 75 лет назад,

Оставил, перебравшись в Третий Рим

И там создав семью.

Его отец

И мать

В Одессе жили до войны.

Однажды

Пришли нацисты, и последний мост

Москва – Одесса

Был навеки взорван,

И никогда потом уж, никогда

Мой дед не возвращался в этот город...

Мой дед жил долго, умер в новом веке.

Меня в Одессу он не приглашал,

И я там не бывал.

Когда-нибудь... 

 

2. Музыка

 

Недавно я был на концерте оркестра Андре Рею

И видел там деда Арона, который давно в раю.

Увы, я не знал его в прежние годы, увы, не знал,

А тут распознал вдруг по силуэту...

                                                                А этот зал,

И каждое кресло, и каждый проход меж кресел

Был весел мажорной музыкой, жутко весел.

Я тоже был весел и пьян разноцветным светом,

Но деда припомнил, увидел – лишь силуэтом

Меж кресел в зале. Мой дед подпевал оркестру,

Особенно в такт «Болеро» это было к месту,

А также, когда заиграли «Полюшко-поле»,

Я вспомнил подругу седых волос его, тётю Полю.

Но всё это – я, это детство проснулось, юность,

И кровь моих предков одесских тоже проснулась,

И кровь моих предков, которые по пустыне

Ходили когда-то, а я ведь хожу доныне,

Я с ними хожу впотьмах, борода седая,

Всё тот же еврейский мякиш в душе снедая. 

 

3. * * *

 

Чем меньше слов,

Тем звонче речь.

И мой глагол

Пора пресечь.

Пора уйти

От тех длиннот,

Что нас влекут

В тоску болот,

Пора понять,

Что краткость есть

Полёт пера.

Длинноты – жесть. 

 

4. Москва

 

Когда-нибудь, встретившись с дедом снова,

Я попрошу досказать мне один рассказ...

 

Лето. Полдень. Влажность. Москва. Кусково.

Гости столицы. Дети. Рабочий класс.

Старые клёны, дубы, берёзы поменьше.

Посередине поляны – главный вожак.

Лес был, но так себе лес был, и жил там леший,

Так себе леший, вполне рядовой лешак.

Старая песня была ему слаще новой,

Но за железной дорогой, что в двух шагах,

Город гремел, и, ко всему готовый,

Леший безропотно прятал по дуплам страх.

В юности было светло, не свербело в подкорке,

Песни слагал про любовь и письма писал.

Но укатали и сивку крутые горки,

Леший познал, кто лорд здесь, а кто вассал,

Позеленел, чтоб навеки с листвой сродниться,

Чтоб не лежать в светлое время суток ничком.

Ибо лицо – не то, что людские лица:

Кровь зелена и вздёрнутый нос сучком.

Он растекался по древу, любя порядок,

Всем улыбался и кланялся, и шутил,

И оттого был людям почти не гадок,

Даже детей своих лешенских окрестил,

Чтобы никто не смог углядеть в них порчу,

Чтобы жилось его детям легко, светло.

Дожил до старости, умер беспечно ночью,

Зимнею ночью, и снегом его замело.

Через три месяца снежный покров растаял,

И на поляне, той самой, где умер он,

Дерево выросло. Крона его густая...

 

Странные сказки прятал за пазухой дед Арон. 

 

5. Панихида

 

Дед был добряком и душегреем,

Не любил рисковых авантюр,

Средь евреев не был он евреем,

В сущности, пройдя антигиюр*.

Дед мой человек был осторожный:

Никогда не лез он на рожон,

С давних пор остался в нём подкожный

Страх, который мог бы быть смешон,

Если б не московская прописка,

Да ещё на Набережной дом...

Чёрный ворон опускался низко

По ночам над Каменным мостом,

Краткий шум на лестничной площадке,

Тишина к утру на этажах…

Новые жильцы. В сухом остатке –

Идеалы, идолы и страх.

Страх туманом утренним садится,

Москвичей в заложники беря.

Каждая истории страница

Вышла из страниц календаря.

Дед был человеком с чувством долга,

Никогда не верил чудесам

И не знал, что проживёт так долго,

Что потом дивиться будет сам.

Он не опускался до обиды,

В разговорах был, скорее, нем.

Пережил такие пирамиды:

НЭП, социализм и МММ!

Странные дела происходили,

Всех не рассказать в один присест…

Что ещё припомнить? На могиле

Был начертан лазаревский крест.

Дед мой был большой любитель правил,

Но в одном – чудовищно не прав:

Мемуаров так и не оставил,

Хоть и был изрядный каллиграф.

Путь от правды к мифу есть крещендо,

Вот, и дед мой тоже мифом стал.

Пусть живёт семейная легенда –

Голос предков, ледяной кристалл. 

 

6. Кода

 

Вот проплыла и эта полоска света,

Что остаётся, когда позади сюжет?

Что есть поэзия? Кроме души поэта,

Нет ничего. Поэзия – сам поэт.

 

Как хорошо, окончив трактат о Боге,

Песню о жизни, сказ о родной стране,

Перевести дыхание в эпилоге,

С новорождённым оставшись наедине.

 

В этот момент посмотреть на зарю заката,

Перелистать страницы черновика

И улыбнуться, и выпить бокал муската –

Всё, что ты выжал из русского языка. 

 

21–26 марта 2013 года

 

---

*Антигиюр – слово, придуманное автором.

Гиюр – процедура обращения нееврея в евреи.

 

Необычайное приключение

 

Однажды ваш покорный Ромм,

Что проживает за бугром,

Поехал на аэродром

В конце недели.

И – в самолёт, а там – в Нюарк,

А там – в автомобильный парк,

Там рыжий клерк мне ножкой шарк,

И полетели!

 

Я ехал долго по шоссе,

По самой левой полосе,

Спешил, видать, давил на все

И доигрался.

Хотя, авария была

Легка: не выбито стекла,

Всего-то – вмятина крыла...

Я вновь помчался.

 

И ехал снова по шоссе,

Судьбу везя на колесе

Во всей, как говорят, красе,

Припудрив рыло.

Что будет завтра? А пока

Я был здоров, как сын полка,

И не дрожало у виска,

Легко так было.

 

И вот, приехал. Там поют.

Там было славно, был уют.

Привет, привет! Я тут как тут! –

Ещё не поздно?

Не поздно! Сколько светлых лиц!

Я про ворон и про синиц

Читал стихи и падал ниц

Вечерний воздух.

 

Пошёл поспать уже к утру,

Подумав: лишь глаза сомкну,

Назавтра с горкой наберу

Я впечатлений...

О, если б знать я только мог,

Что мне готовил завтра рок,

Что в наказанье приберёг

Жестокий гений.

 

Назавтра был нарочный час,

Явился он, не постучась,

Я не признал её тотчас,

О, злая шутка!

Вот, целый день: стихи, концерт,

Куплет, катрен, сонет, терцет...

Я раб, ничтожный, жалкий смерд,

Мне было жутко.

 

Костёр горел, стихи лились,

Я таял, превращался в слизь,

И говорил себе: пригнись,

Не покалечься!

Но сил не мог найти, чтоб встать...

Теперь уже не описать,

Как сам в себе почуял тать,

Почуял нечисть.

 

О, сумасшедший, дикий бес!

Зачем ты в пенсильванский лес

Пришёл? Чтоб в магии словес

Я выл волчицей?

Зачем тебе моя душа?

В ней гниль, короста и парша,

С неё возьмёшь чего? – шиша,

Притом сторицей.

 

И вот, вернулся я домой –

Мертвец, но плакал, как живой,

И тосковал... О, Боже мой,

Достойна ада

Тоска... Здесь камни, и опять

Пришла пора их собирать...

Устал глаголы рифмовать...

Но надо, надо...

 

2006, 22 сентября

 

* * *

 

Борису Штейну, эксклюзивно

 

Нет, он не бабник, он другой,

С таким не сладить и Мадонне,

Он с нами лишь одной ногой,

Другой ногой – в своём бетоне.

Он телефонный, виртуальный,

Всегда в дороге, за рулём.

К нему приедешь, он: «Нальём!» –

О, да, напиток капитальный

В его кухонных тайниках

Припрятан. Кормит не за страх,

За совесть, что и говорить,

На кухне проявляя прыть.

 

Итак, не бабник. Но поэт

(Пусть усомнятся злые люди).

Поэт привык в расцвете лет

Лежать под соусом на блюде. –

Но Боря Штейн кровей иных,

Он академик, он учёный,

Не карп на блюде, запечённый,

А лишь любитель на двоих

Под вечер приготовить ужин,

И коллектив ему не нужен,

А про обед на сто персон

Лишь пишет стих и смотрит сон.

 

10 ноября 2006 года

 

Ночная молитва

 

Дуб в дуб.

С. Саканский

 

Не грех ли – это звать тюрьмою? –

Ты скажешь: грех.

Стук будней где-то за стеною,

Орех в орех.

 

Не надо ношу или чашу...

Крюк или крест –

Ты вечно стряпал эту кашу,

И каждый ест.

 

Я воин, проигравший битву,

Убит в упор.

Творю тишайшую молитву,

Но не в укор.

 

Давай поговорим на равных,

Ведь я поэт.

Второстепенных или главных

Меж нами нет.

 

Мы пасынки одной утробы...

Водой, огнём

Давай лечиться от хворобы,

Давай вдвоём.

 

Довольно корчиться в пелёнках,

Права качать.

Я так устал в твоих потёмках

Чревовещать.

 

2006, 8 сентября

 

О временах

 

Ты мне родней, почти усатый

Век двадцать первый, не вопрос!

Прощай навеки, век двадцатый,

Я не люблю твой паровоз

И твой безумный эскалатор

Ломающегося стиха.

Прощай, двадцатый век, новатор!

Всех революций шелуха

Сойдёт похмельем после пьянки,

Чтоб на заслуженный покой...

Пусть явятся рэднеки, янки

И новый разведут гейгой!

 

2 апреля 2017 года

 

О любви

 

Да будет речь моя лучиста,

Мне говорить – не тяжкий труд:

Любовь – почти самоубийство

И непременно самосуд.

 

Но дар любить, любить безбожно

И без оглядки, напролом –

Надежда в нём, что всё возможно

На этом свете, не на том,

 

И верится в огромность выгод

Любви свободной, не в узде...

В почти самоубийстве – выход,

Как минимум – в самосуде.

 

2 апреля 2017 года

 

 

* * *

 

Борису Кушнеру

 

Об этом знают море, ветер,

Зелёный дуб и котофей:

Все боги смертны. Но бессмертен

Певец Орфей.

 

27 сентября 2006 года

 

Общий вагон

 

Про общий вагон хорошо не скажу вам,

Мне общий вагон ненавистен давно.

Вот он приближается с трепетным шумом,

И в нём продолжается то же кино:

 

Сидят на скамейках, на жёстких скамейках

Медведи, коровы, плотва, осетры.

В тулупах, бушлатах сидят, в душегрейках,

Одежды толстенны, а лица серы.

 

В вагоне просторно, а в тамбуре дымно,

В окошках метёт и белеют поля.

И все пассажиры сидят анонимно,

Но в этот момент настаёт вуаля!

 

Качаясь по ветру, как тонкая ветка,

С кульком на груди и мешком за спиной,

Вплывает молодка, пятнадцатилетка,

А поезд несётся, что конь вороной.

 

Вот, поезд несётся, молодка вплывает,

Сидят пассажиры: медведи, плотва,

Деревья несутся, поля продувает,

И клонится, клонится в сон голова.

 

Молодка садится напротив коровы,

Кулёк положив пред собой на мешок,

И чуют, угрюмы, скучны и суровы,

Попутчики чуют: пошёл запашок.

 

От этой молодки несёт перегаром,

Её голова опустилась на грудь…

А поезд несётся возницей поджарым,

Увы, поездам не выходит вздремнуть.

 

Молодка сопит, ускользает кулёчек,

На пол покатился, под лавку утёк…

В кульке же уснул малолетний сыночек,

Румяный, пахучий, что твой колобок.

 

Лежит он под лавкой, сопит безмятежно,

А рядом медведи, плотва, осетры.

Тела неподвижны, объёмна одежда,

В глазах – недоступные прочим миры.

 

Прощай, колобочек, лежащий под лавкой!

Попрыгай на стыках, поёрзай в ногах!

В вагонном стогу будешь только булавкой,

Покуда состав этот вечный в бегах.

 

Ты в общем вагоне лишён привилегий,

Недетское зрелище – общий вагон,

Предмет запорошённых снегом элегий,

Где сон, вековой, заколдованный сон.

 

28 сентября 2017 года

 

По горячим следам

 

Это звучит настолько неправдоподобно, –

Мы, потребители изобретений, открытий,

Мы, что гордимся правом мыслить свободно,

Видим и слышим, но событийных нитей

Не постигаем, и говорим: «Да ладно,

Кто в твою нить поверит теперь, Ариадна?»

 

Мы постигаем космос, буравим недра –

Всё это физика, штука простая, шалость.

Делаем вид, что веруем в Храм из кедра,

Только вот кедра Ливана мало осталось.

Любим цитаты, источники, афоризмы,

А вдохновение выдохлось, нет харизмы.

 

Что означает: «автобус взлетел на воздух»?

Ловкий художник рисует стальные крылья,

Их превращая в красивый, но ложный послух,

Правду ж никто не понял, её зарыли.

Правду – когда на плаху, когда в застенки,

Что про автобус, что про вагон «подземки».

 

Правда, возможно, в том, что растут секвойи

И, не боясь беспредела лесных пожаров,

Помнят кедровый Храм и паденье Трои,

Старше империй: инков, китайцев, мавров,

Много прочней любых вавилонских башен,

Кажется, и самолёт им совсем не страшен.

 

Мы, слабаки, заложники ширпотреба,

Нежно лелеем миф своего всесилья...

Вымахали «двойняшки» почти до неба,

Только и их достали стальные крылья

Волей Аллаха или силой шайтана.

Непродолжительна, видимо, власть титана.

 

2004, 9 февраля

 

* * *

 

По священным законам вашего шариата

За всё хорошее и за год вперёд

Меня объявили персоной нон-грата,

И теперь за версту крамолой прёт.

 

Ничего смешного. Болею проказой,

И все шараются, как от огня.

Хожу небритый, чумной, чумазый,

Нечистая сила пасёт меня.

 

Будьте любезны, а ну, расступитесь,

Дайте пройти между вами, а то

Испачкаю вас, благородный витязь,

Иль ваше, мадам, задену манто.

 

Теперь мне дорога везде открыта...

На берегу оставляя сталь,

Я поудобнее устраиваюсь в корыто

И уплываю – в дальнюю даль.

 

2007, 28 января

 

* * *

 

Покорно цифры служат числам,

Но Апполон и Эхо* знают:

Бывает, форма правит смыслом,

И прирастают, примерзают

Они друг к другу – не разъять,

Поскольку спаяны «на ять».

 

Бывает, форма: рифмы, ритмы,

Рефрен, параболы, цезуры –

Остра и режет, вроде бритвы,

Сродни искусству режиссуры

Нам помогая улизнуть

Из формы в суть.

 

13 января 2004 года

 

---

*Бог «лиры и свирели» Апполон (Феб) и «бессонная нимфа» Эхо – Пушкин отдал им родительские права на Рифму в стихотворении «Рифма».

 

Посвящение

 (Книге «120 поэтов русскоязычного Израиля»
издательства «Э.РА»)

 

Не страшно ли тебе, когда роняет полночь

Небрежно в тишину двенадцатый удар?

Открой-ка том второй, найди, прочти «Бог помочь...»,

Возьми слова себе, поскольку это дар.

 

Возьми слова себе, поскольку не убудет

От дремлющих веков – ничто их не проймёт.

Века спокойно спят, никто их не разбудит,

Века текут в песок, слова идут вразлёт.

 

Века текут в песок, на них не понадейся,

Возьми себе лишь то, что золотом горит,

Иначе – всё в песок: и музыка, и песня,

Все языки в песок: и русский, и иврит.

 

11 июня 2005 года

 

Почти сонет

(Читая книгу Михаила Юппа)

 

Читая книгу эмигранта, вижу

Не Вену с Филадельфией, а Русь...

Там дует ветер, там и я прогнусь,

Мистически тоскуя по Парижу.

 

Там сетовать не следует на грыжу:

Легко ли тормозить земную ось,

При этом уповая на «авось»,

Артрит, склероз и сломаную лыжу?

 

Там наши словеса ещё слышны,

А голоса – предмет библиографий.

Там – невозможность полной тишины,

Хотя б из-за обилья эпитафий.

 

Там вновь четырёхстопный амфибрахий

Объявлен Гимном. Символы важны!

 

12 октября 2004 года

 

 

* * *

 

Поэт сказал, что ямб давным-

Давно неинтересен.

И предложил: «Стихом иным

Давай покуролесим!» –

 

Мастак ходить в дремучий лес,

Лежать на галсе…

А я плетением словес

Отзанимался.

 

По ветру больше мне не плыть

Под парусами,

И не плести тугую нить –

Плетите сами.

 

На сцену вылезу я, чтоб

Со сцены гаркнуть,

И, получив за дело в лоб,

Кровищей харкнуть.

 

О, до чего же мне смешно –

До смертной боли…

Доколе, Господи, оно?

Скажи, доколе?

 

2006, 10 сентября

 

Про Рим 

 

1. Пролог

 

Heres heredis mei est meus heres*

 

Мир, что мы лицезрим,
О нём и поговорим...
Великий некогда Рим
Мёртв и неповторим.
Правды не разыскать,
Если века пройдут.
Буквы от «аз» до «ять»
Неадекватны тут.

Правда – в недрах: в песке,
В глине, в золе, в скале.
Правда – в чужой земле,
Глубже – в чужом языке.
Правда – это портал
В подземные города.
Правда – это металл,
История же – руда.

Рима давно здесь нет,
Есть лишь о нём сюжет,
Есть лишь его портрет,
Мумия, трафарет.
Голос римлян так тих,
Как голоса камней.
Кто прародитель их,
Ромул или Эней?

Рим – это наша боль,
Запад – его юдоль.
Камень на камне – вопль.
Рим – это Константинополь.
Рим не впадает в сплин,
Кратка его тоска.
Рим есть Нью-Йорк, Берлин,
Лондон, Париж, Москва.

Рим – господин Земли,
Всюду его корабли,
Все на Земле короли
Без Рима – глина в пыли,
Просто затычки для дыр...
По-римски мы говорим.
Даже греческий мир
В нашу эпоху – Рим.

---
*Наследник моего наследника есть мой наследник (лат.)

 

2. Тайна

 

Vox emissa volat; litera scripta manet*

 

Предыстория Рима
Далека и легка,
Легче белого дыма
На пути сквозняка
В ясный день в чистом поле,
Ибо слово мертво:
То ли есть оно, то ли
Вовсе нету его.

Эпос – цвета лазури
Миражи среди туч.
На этруской культуре
Клио ставит сургуч.

Словеса – и поныне
Легкокрылый мотыль.
Только буква – твердыня,
А звучание – пыль.
Слово давит на фибры,
И – по Лете в аид.
Буква – царствию Тибра
И свидетель, и гид.

---
*Сказанное улетучивается, написанное остается (лат.)

 

3. Экспансия

 

Facta sunt potentiora verbis*

 

В Риме время движется быстрее,
Чем в Египте – там оно стоит.
Рим растёт и ширится, старея...
Долго свеж и молод он на вид.

Рим растёт, он ширится всечастно,
Предаваясь замыслам благим.
Риму с миром всё предельно ясно:
Мир есть Рим, ему не быть другим.

Да, он прав, поскольку кроме Рима
Ничему на свете не бывать.
Ибо сила непреодолима
Расширяться, то есть воевать.

---
*Поступки сильнее слов (лат.)

 

4. Амбиции

 

Beneficium latronis non occidere*

 

Успех – категория зыбкая,
А медные трубы врут.
На всякого ганнибала – Скипио,
На всякого цезаря – Брутт.

Но не насмехайтесь, мол, резво
Растрачивается запал, –
В каждом кесаре – Цезарь,
В каждом учебнике – Ганнибал.

История ухмыльнётся
На амбиции подлеца,
А амбиции полководца
Останутся в ней до конца.

---
*Благодеяние разбойника – не убить (лат.)

5. Страх

 

Adversa fortuna*

 

Услышь пророческий рефрен,
Под вечер глядя на багрянец.
Торговый город Карфаген,
О, неуёмный африканец!

Оставь надежду там, в лесах
Альпийских, где живут дриады!
Твои слоны внушили страх
Империи – и нет пощады!

Под утро пропоёт петух,
Провозглашая время краха.
Ты или Рим – один из двух –
Убьёт соперника от страха.

---
*Злой рок (лат.)

 

6. Позорище

 

Irafurorbrevisest*

 

От Рима не откупиться,
Не откупиться вовек.
Рим – это хищная птица,
Добивающая калек.

Бывшая средиземноморская жемчужина,
А теперь не зубаст, не клыкаст –
Будет Карфаген разрушен,
Даже если золото отдаст.

---
* Гнев есть кратковременное умопомешательство (лат.)

 

7. Эллинизация

 

Alma mater*
Alter ego**

 

Завоевать завоевавших нас –
Такая штука грекам удалась
(Другим бы удалась едва ли).
Они пришли, но не с мечом,
Поскольку меч был ни при чём,
Они на Рим пошли с ключом
И Рим завоевали.

Они заслали в Рим послов:
Учителей, философов,
Врачей и инженеров.
Рим принял греческий товар,
Поскльку сладок был нектар,
Рим уповал на божий дар,
А также дар Гомеров.

Он принял греческий канон
Размахом собственных колонн.
Жрецы в Дельфийском храме
Могли предречь и предрекли,
Что нужно строить корабли,
Ходить по всем морям Земли
И в мире жить с богами.

Гляди с почтеньем на Олимп,
Когда над ним вечерний нимб
И звёзды табуном!
Гляди с почтеньем на Парнас:
Когда копытом бил Пегас,
Струя гегзаметра лилась
Божественным вином!

О, Рим, признавший эллинизм
Венцом, харизмою харизм,
Дорогой всех дорог!
Ты прав был или был не прав,
Но выжил, смертью смерть поправ,
И став одной из главных глав...
Ты смог – не каждый смог.

---
*Кормящая мать (лат.)
**Второе «я» (лат.)

 

8. Эпилог

 

Actum est, ilicet*

 

Махать руками после драки
Всегда хватало мастаков...
Но не пропали в буераке
Загадки пористых веков.

Рим, восседающий на троне,
За место на скрижалях торг
Вести не станет. Он в Вероне,
Он древний Йорк и Новый Йорк;

Он вечный город – вечный, ибо
Всемирна римская юдоль,
Весома, неподъёмна – глыба,
Он царь царей и соли соль –

Так говорит дорожный камень
И византийский фолиант;
Смотри: нагруженный веками,
Скрежещет питерский атлант;

Вещает Статуя Свободы,
Втыкая факел в облака,
Про европейские народы –
Пока тверда её рука,

Она стоит, одета в тогу,
Чтоб видел каждый пилигрим.
Она подобна эпилогу
Большой истории про Рим:

Про варварское их соседство,
Чужбины соль, отчизны дым,
Про «цель оправдывает средства»,
Про все дороги в Древний Рим.

---
*Дело закончено, можно расходиться (лат.)

 

2007, март-апрель

 

Пятая годовщина

 

Я список кораблей прочёл бы до конца

Не потому, что мне от букв не оторвать лица,

А потому, что трудно до конца прочесть,

И почему ещё? Бог весть.

 

Земля вращается. Учусь стоять на голове.

Сегодня список до конца читают по ТВ.

 

2006, 11 сентября

 

РВС

(Ромм Владимир Семёнович)

 

Итак, за тридевять земель,

Где по весне звенит капель

И вязнет в слякоти прогресс,

Живёт товарищ РВС.

 

Товарищ РВС живёт…

Но жизнь – борьба не на живот,

Где и поэты, и волхвы

С нечистой силою «на вы».

 

«На вы» общаться он привык –

Не тянет лезть на броневик.

Несёт согбенно тяжкий стресс

Жизнелюбивый РВС.

Хоть РВС и жизнелюб,

Не попадает зуб на зуб,

Когда очередной эксцесс,

Презрев технический прогресс,

Являет внешняя среда:

«Ты, РВС, иди сюда!»

 

Противник жалоб и кручин,

Он, улыбаясь без причин,

Идёт опять на зов среды

И в магазины, и в суды,

 

А там его жестоко бьют,

Кнутом – так свищет этот кнут,

Всем кажется: среди ветвей

Свистит Разбойник-соловей.

 

Пред серенадой Соловья

Пасует муромский Илья,

Гнетёт и давит вечный бес...

Улыбчив только РВС.

 

15 октября 2005 года

 

Репортаж

 

Четыре дня в дороге – это повод

Забыть работу, дом и целый город.

Лас-Вегас по пути на Гранд-каньон –

Там жар, асфальт, фонтаны и неон,

Пустынный призрак, неуёмный вызов,

Король сюрпризов и слуга капризов,

Не ворошим друг другу потроха,

Расходимся с улыбкой – от греха.

 

Мы едем дальше, Вегас остаётся.

Невада мимо поездом несётся:

Пустыня, горы, небо и холмы,

В другие страны, мимо едем мы.

В горах, на высоте встречает Юта,

Зионский лес, каньон свисает круто,

И красный камень, некий железняк,

Повсюду – тоже мне, варёный рак.

 

Итак, Зион-каньон... Вот пирамиды,

Ступени, сфинксы и кариатиды

(Не знаю только, почему Зион).

Здесь множество предметов тех времён,

Что нам-таки оставили руины

Из камня и окаменелой глины,

И, с удивленьем стоя на плато,

Подозреваешь: что-то здесь не то.

 

Иль древние бывали в Новом свете

Три тыщи лет назад и горы эти

Копировали? Может быть, во снах

На древних боги нагоняли страх

В Египте, Междуречьи, на Белканах

(И в остальных хрестоматийных странах),

Являя им картины стран иных,

Чтоб древние копировали их.

 

2004, июнь

 

Русский журнал

 

Американский писатель Джон Стейнбек

В 1947 году

Совершил на Советский Союз набег,

Нет, наезд. Как медведь на льду.

Он ворвался в Союз, что твой печенег,

Он влетел на полном ходу.

 

Он контракт заключил и визу добыл,

А потом через финский путь

Полетел, поехал, пошёл, поплыл,

И попутные ветры дуть

Продолжали и в парус, и в спину крыл –

Что увидишь там? Что-нибудь.

 

Поначалу его тормознули слегка:

Кто, зачем, почему, куда?

Но легка была у него рука,

И ему говорили «да»,

И увидел он новые облака,

А потом ещё города.

 

Наконец, ему показала Москву

Комсомольская девушка-гид.

Он увидел на самом что есть наяву

Камень сталинских пирамид,

Раскурил этот город, полынь-траву,

Разыграв советский гамбит.

 

Этот Джон был открытой души человек,

Он хотел узнать, всё как есть:

И какого цвета в России снег,

И что любят там пить, что есть.

Ежедневно записи вёл Стейнбек,

Отрицая и брань, и лесть.

 

А потом повезли его в Киев, там

Он увидел руины войны.

И повсюду ходили за ним по пятам

Переводчики-хохотуны,

И играли марши – трам-тата-там –

Оркестры советской страны.

 

Киев был не похож на Москву, о нет –

И пейзаж, и люди не те.

Москва раздевала звоном монет,

Киев – проще и в наготе,

Но повсюду – банкет, и снова банкет,

Так вояж проходил – в еде.

 

Повезли их в село, это был колхоз,

Хаты хлипкие в образах.

Там глаза старух прозрачны от слёз,

А глаза девиц – в небесах.

Но банкеты эти... еда – невроз,

И в верхах невроз, и в низах.

 

Им сказали колхозники: «Через год

Или два приезжайте вновь.

У нас будет новый колхозный флот

И комбайнов, и тракторов,

Полегчает скоро, уже вот-вот,

И не станет бедных дворов.

 

И опять – в Москву, чтоб потом – в Сталинград,

Где руины среди руин.

Это что? Это в каменный век возврат,

Это морфий и героин,

Будто здесь булавой прошёлся стократ

Не германец, а бабуин.

 

Но и тут «Интурист», и, конечно, банкет,

Ибо так уж здесь повелось.

То, что нынче днём подадут на обед,

Ты едва осилишь, небось.

Будь послушным, турист, соблюдай этикет!

И сдавайся, а хныкать – брось!

 

И опять – в Москву, чтоб лететь в Тифлис,

Сторож всех городов – Москва.

А в Тифлисе – платаны и кипарис,

Там орехи и там айва,

А вино в горах пьёшь и смотришь вниз,

Но не кружится голова.

 

Здесь заморский гость – что заморский фрукт,

Все его раскусить хотят.

Из-за моря гость – будто морепродукт

Для невидевших моря кутят.

От напитков – хворь, от еды – недуг,

Но ведь пьют, и едят, и едят!

 

Наконец, повезли его в храм отца,

И вождя, и бога богов.

В этом храме, в Гори, не мертвеца

Почитали, а будь готов

Присягнуть на верность – чтоб до конца,

Без вопросов и без счетов,

 

Присягнуть тому, кто мудрее всех,

Ты уж на слово им поверь,

Не поверишь? Тогда твой великий грех

Будет стоить больших потерь,

Промолчи, припрячь ядовитый смех,

Если в эту вошёл ты дверь.

 

Не пора ли, Джон, возвращаться вам

И – писать про Советский Союз?

Хорошо после отпуска – по домам,

После пира – в жилище муз,

К их желанным и чувственным закромам!

А чужая страна – конфуз.

 

Дорогой сер Джон, свет очей Стейнбек,

Ваша книга мне – просто клад!

Вы большой писатель и человек,

Тут писателю – райский сад!

Иностранный ангел в стране калек

Различает легко фасад.

 

Вы пришли и увидели то, что вам

Показали в театре теней.

Молоко текло и текло – по усам,

Но попробовать – хлопотней,

Чем, вернувшись в родной Нью-Йорк, словам

Отдавать распорядок дней.

 

Интурист в Москве – человек в бреду,

Ибо всё вокруг – шельмовство.

Ни про снег России, ни про еду

Не узнали вы ничего,

Вы же в сущности только что были в аду,

Ну и что оно, каково?

 

Здесь мираж на мираж наступает в ночи,

Да и днём, не смыкая глаз.

И когда распознал ты его – хохочи,

Это значит, твой глаз – алмаз,

Только без улыбочек, не кричи,

Да, без этих давай гримас.

 

Здесь серьёзные люди из красной зари

Высекали искру кайлом,

Шифровали школьные словари,

И вольт превращался в ом.

Вам же, сударь, местные блатари

Процедили бы так: «Облом!»

 

23 апреля 2017 года

 

* * *

 

Снег умер, он уснул, он обратился в прах,

Его убил, его прибрал к рукам Аллах,

Теперь лежит он, труп, на чёрных мостовых,

И место ему – здесь, средь нас, едва живых.

 

Он шёл, он был велик, он покорял миры,

Он одевал сады и расстилал ковры,

И нас не замечал, когда в его морях

Захлёбывались мы в метельных январях.

 

Ему дорога – смерть, иначе не бывать,

Нельзя же круглый год – и век – лишь убивать!

А нам, едва живым, весенние дымы

Дадут хотя бы шанс до будущей зимы.

 

15 февраля 2017 года

 

 

* * *

 

Стихи пропали. Ямб исчез навеки,

Хорей однажды сгинул в темноту,

Анапест вышел из библиотеки

И канул, будто сослан в Воркуту.

 

Где амфибрахий? – никому не ясно,

Ищи его, свищи – найдёшь едва ль.

И дактиля не встретите, напрасно

Не напрягайтесь, всматриваясь в даль.

 

Пиррихий сгинул и спондея нету,

Кругом – бурьян, быльё и трын-трава.

Не купите за крупную монету

Раскрашенные, сочные слова.

 

Метафоры исчезли и забыты,

Все мысли – в лоб, символика гнусна.

Рядами по бумаге паразиты

Шагают, и шеренга их тесна,

 

Не развернуться, не вдохнуть свободно,

Аллитераций более не жди,

Всё мелко, жалко, никуда не годно,

Средь литер – как пустыни посреди.

 

Плодятся пошляки и дилетанты,

Крепчает их потомственный маразм,

Который собирают в фолианты –

Откуда, чёрт возьми, энтузиазм?!

 

Обиделись, ушли навеки музы,

Оставив нас на произвол судьбы.

Отсечены преемственности узы,

Без коих мы бесплодны и слепы.

 

Покуда царь-кощей над златом чахнет,

Редеет, мрёт интеллигентный класс.

Его однажды вовсе чебурахнет,

Забудется дорога на Парнас.

 

...Так долго сочинял я эти строки –

Исчезло девять слов из словаря...

 

...Но, может быть, и злы, и однобоки

Мои стихи, а все наезды – зря?

 

25-28 марта 2006 года

 

Тихая песенка

 

Заиграй-ка балалайка,

Время – без пяти.

От клондайка до клондайка

Сорок лет пути.

 

Через пять минут я вырвусь

И – на млечный путь.

Там зима и жуткий минус,

Замерзает ртуть.

 

Нам, всезнайка-балалайка,

Льда не расколоть.

Забирай-ка из Клондайка

Ледяную плоть.

 

2006, 6 сентября

 

* * *

 

Ты рухнула с неба? (Березин куражится: «С дуба!»)

А грешное тело – почти тавталогия это.

...За окнами ливень куражится: «Любо, не любо...»

Отдай мне всё то, что осталось, ведь песня не спета.

 

Ты помнишь, конечно, тебе говорил я сегодня:

Латунью латать это зыбкое золото – страшно.

Куражится ночь у кострища, бесстыжая сводня,

Легко ли сказать «навсегда»? Но другое – не важно.

 

О прошлом печалиться – дело нехитрое, верно?

Где не было неба, там было в избытке тумана.

Куражится нечисть. Дай срок, и забудется скверна.

Гляди на неё с Эвереста (хотя бы с Мон-Блана).

 

2006, 31 октября

 

* * *

 

Устанем плыть и, воспаряя над веками,

Не Водолеем воду лить, а выть волками.

 

Но я медведь, моя дремотная берлога

Могла б глядеть на появленье Козерога.

Дыши, медведь, легко, свободно, чисто, ровно

На неземное молоко, Луну и Овна.

 

2006, 12 сентября

 

* * *

 

Четыреста лет назад мы виделись. Это было

Настолько давно, что плоть рассыпалась, став золой.

Земля тяжела, она заброшенная могила,

И неба над нею нет, а только туман густой.

 

Я встретил тебя вчера – как в памяти тяжко рыться! –

Потом наступил провал в четыреста чёрных лет.

Каких ты была кровей!.. Прости меня, я не рыцарь.

Вот камень – твои стихи – на шею мне амулет.

 

2006, 6 сентября

 

Читая «Общую тетрадь»

 

Вот он – двор, точнее – дворик...

Александр Бурш

 

1.

 

В Старом свете много места,

Только ты, поэт, – ничей.

Не бери с собой реестра

Там оставленных вещей.

 

В Новом свете места – прорва,

Ты ничей и даже рад.

У кого счётов по горло,

Тот и гнётся. И горбат.

 

2.

 

В тёмном доме чёрной кошкой

Затаившись, пью глинтвейн

За название с обложкой –

Их придумал Боря Штейн.

 

А искать меня не нужно:

Чёрен в тёмном я дому.

С Борей нам работать дружно,

Стыдно пить мне одному.

 

Дайте срок, приедет Боря.

Отдыхая от дорог,

Вместе с ним мы выпьем море!

Он приедет, дайте срок.

 

3.

 

Так кончаются поэмы –

Облетающей листвой.

Стих – кому-то – хрясь! – по нервам,

А кому-то – звук пустой.

 

Мы сидели на канале

И читали – про себя.

Мы заглядывали в дали,

В Даля, в Ожегова – для

 

Насыщенья любопытства,

Ибо зуд неистребим.

Всюду листья, листья, листья,

Жар стихов – не прозы дым.

 

Всюду рифмы, ритмы, знаки...

Оборона, фланги, тыл...

Кто-то вспыхнул в Зодиаке,

Кто-то просто так остыл.

 

Что Отечество нам? Время,

Слово – больше ничего.

Мы соратнику поверим,

С остальными – статус кво.

 

Ибо мы – не на параде,

Языка – не замарать.

Океан стихов в тетради –

Это «Общая тетрадь».

 

19 мая 2007 года