Михаил Рабинович

Михаил Рабинович

Четвёртое измерение № 27 (52) от 1 октября 2007 года

парсек, ещё парсек…


* * *


Летит, летит галоша по самым облакам,

и скорость неплохая, и гул мотора тих,

ей птицы объясняют, как правильно дышать,

а снизу кто посмотрит, тот скажет: Скоро ланч.

А молния ударит галоше хоть бы что,

eсть у неё резина, чтоб напряженье снять,

На заднике наклеен ярлык со словом Ой,

а на другую ногу галоша далеко.

А кто сидит в галоше? Да это мы с тобой.

Нас ветер обдувает, вопросы задаёт.

Размеры у гaлоши известно каковы,

настанет скоро осень. Но перед ней весна.

Tо в облаках витаем, то сбрасываем вес,

хоть мы сидим в галоше, но всё-таки летим.


* * *


В моей рубашке девяносто процентов хлопка, а другие

шесть с половиною процентов акрил, пропил, проел, метан,

и мы идём с рубашкой вместе как сорок тысяч неразлучных

идти не могут, но однако мы часть народа и толпы.

Любое утро совпадает с утройством мира и Вселенной:

проснулся, сдернул одеяло, поел каких-нибудь сметан,

закрыл будильник будто книгу, переведённую обратно,

туда, на шесть двадцать четыре, когда ещё он не звонил.

Неоднородный как рубашка поток всемирных электронов

такую составляет пару с потоком встречным, что гляди –

ещё немного, и столкнутся – то в вихре страсти, то напротив,

где у соседа – злая кошка, что, впрочем, тоже человек.

Нет монолитности – смешалось не только, скажем, у Облонских,

а даже в рядовом проекте (как лучше данные хранить):

профинансирован, но сдержан нечётким взглядом на событья

не только, скажем, у начальства, но у меня и у тебя.

Злодей, который рвёт и мечет с той стороны телеэкрана

на девяносто двa процентa как есть злодей, совсем плохой,

но, губы оторвав от дамы, когда все зрители устали,

вдруг нежно замурлычет песню: лямур, акрил, пропил, банзай,

и злая кошка у соседа, услышав через стенку ноты,

ему ответит еле слышно, хвостом отгонит электрoн,

а мы идём к метро с рубашкой шеcть с половиной, девяносто

Всегда немного остаётся, что никому не подсчитать.


* * *


Удав не хочет причесаться, удав не может удавиться,

устав от некоммуникаций, он приползёт тогда в полицию,

где лет прореженных расчёской пригладят прядь воспоминаний,

покрасят в новые полоски, напомнят первоклашку Аню,

посадят на траву у дома. Уж нету тех, кто был далече,

кто близко вряд ли с тем знаком он, зуб у расчёски. Bот и вечер.

Проходит день, исчадье века, под тишину и разговоры.

и ни травы, ни человека – лысеет ветер вдоль забора


* * *


Вышла звезда на край. Слышен неясный гул.

Ногу ногой цепляй, больше, мол, не могу.

Вместе, плечом к плечу – Фрейд, Полевой, Толстой.

Я их читал, но – чу! Жизни хочу простой.


Путин завел ЖЖ. Буш его ждал уже.


Трудно не объяснить. Нить потерять легко.

Шорох чужих ресниц, кислое молоко.

Губы прижми к губам, чтоб по усам текло.

Почта приносит спам, в ступе толчёт стекло

время. Перевести лучше бы не на час,

лучше – на жизнь. Прости нынче, Герасим, нас.


Путин прочел «Муму». Буш ему: «Не пойму».


Локоть к локтю прижав, будто тяни-толкай,

сами себе – анклав, к краю приблизят край

карты без букв, слепой. Пой же, Герасим в крик,

ногу цепляй ногой, всех cчитай: раз, два, три.

Только – один сейчас. Мысли топить легко.

Тих вопиющий глас, кислое молоко.


Путин закрыл свой комп. С Бушем он не знаком.


Пушкин, Тургенев, Пруст уст не сомкнули, нет.

Чувства ли, чу! иль чувств отсветы на волне.

Зал ожиданий пуст. Смотрят глаза в глаза.

Запах солён на вкус. Лодка плывёт назад.


* * *


Мимо меня из газеты смотрит бритая Бритни.

Чувства мои задеты, сердце мое разбито,

уши мои дугою, насморк из носа хлещет.

Бритни, да что с тобою? Похожа теперь на Лещен-

ко и слегка на Шаова. Но всё же ищу, волнуясь,

в газетах, опять и снова, кудрей твоих волну я.

Да хоть бы с густой косою, в прозрачных как небо шортах.

Бритни, да что ж такое? Нет, в мире неладно что-то.

Под фотографией буквы. Руки трясутся в такт им.

Да правда ли это, будто Бритни постриглась так-то?

Как-то печально в мире. Мимо ристалищ и Рима,

прямо к седалищу Спирс движемся неумолимо.

Такой из-за Бритни хаос уже не поможет Сорос.

Нам всем лишь одно осталось следить, как растёт там волос.


* * *


налоговой декларации


опять февраль на босу ногу

на скору руку подсчитать

что я могу списать с налогов

что я могу ещё списать

какие мысли споры тренья

какой убыток и расход

какой пассаж стихотворенья

где выглядел как идиот

какие выкрики из зала

какую тишину и шум

какая музыка играла

нет впрочем это не спишу

чтобы уменьшить сумму платы

за то что жил не так как мог

ищу я честный виноватый

списанья правильный предлог

опять бежим нога не в ногу

пришла пора не денег жаль

вам не списать меня с налогов

достать чернил вздохнуть февраль


* * *


Любовь это большое и глубокое чувство,

а уплата налогов неприятная обязанность,

в огороде, кстати, выросла бузина, а также капуста

капуста не в смысле денег, хотя с деньгами на свете всё связано

(но всё жe меньше, чем с любовью – и нелюбовью,

всем, кроме медлительности, тяжелее ненависти),

просто бывают же богатые урожаи, ну, бузина с морковью,

а бывает, что ничего не бывает, и что же тогда нести

дядьке налоговому инспектору, который за нас в ответе,

тётке, не голод душевный, что нас приучил избегать аналогий

с урожаем, ласкаемым снова и солнцем и ветром,

с любовью, с медлительностью, с которою платят не только налоги.


* * *


Японская любовь дарована японцу, когда он не один, когда японцев два, –

друг к другу устремясь, как Фудзияма к Солнцу, над островом летят, заметные едва.

Есть в паспорте печать: мол, так и так, японец. Женат и не женат другая есть печать.

Их главная река ревёт, а также стонет, за всё, япона мать, придётся отвечать.

Давай, японец, жми, ласкай свою подругу – такой же, как и я, но всё-таки другой:

раскосые глаза, взгляд цепкий и упругий, ты тянешься к груди разнеженной рукой.

От жизненных утех разбухнет иероглиф, туда или сюда – японцам всё равно.

Кто двигает людьми – несчастный случай? Бог ли? Взгляни на потолок, на даму и в окно.

Там звёзды сыпят рис, японский мирный трактор гудит на посевной, гори, огонь, гори,

там к запуску готов космический реактор – реши судоку там, ряд цифр не повторив.

Залётный космонавт целуется с вольтметром: то лампа подмигнет, то – глаз за тенью век.

Цунами улеглось, лети под тёплым ветром. Вы были так близки – парсек, ещё парсек…


* * *


Когда б Тургенев про меня решил с тоскою написать

не знаменитый пусть роман, а так, мол, розы хороши

в саду, где, ласково звеня, порхают птички, твою мать, –

простите, вырвалось – обман всегда в томлении души.

Когда б Тургенев меня знал, а лучше Чехов – он ведь врач,

Ионыч, Фирс, вишнёвый сад, крыжовник... Фрукты перед сном

мне прописал бы, люминал, сказал б: «Читай меня и плачь.

Но знай: я не люблю Мосад». И про ближайший гастроном

Довлатов бы меня спросил, но ничего писать не стал б.

Зачем? и так ведь в голове герои в жизнь играют блиц.

Уже как будто нету сил, пускай Майн Рид снимает скальп –

его индейский человек, однако, из других страниц.

А наше всё? О, Боже, мой! Но с ним опасно, с нашим всем:

горячий негр. А счастья нет – в саду мне птички просипят

в ответ на волю и покой. Сжимаю скальп свой, фрукты ем

и, соло, в нервной тишине, пою частушки про себя.


* * *


Справедливость торжествует не как малое дитё,

что намазало зелёнкой под коленкой кукле крест:

чернокожий полицейский очень медленно идёт

от своей машины к нашей. Как ему не надоест

говорить одни и те же заунывные слова,

всё про скорость на дорогe да про знаки «двадцать пять».

У него такая лысая смешная голова.

Он квитанцию напишет и в кусты уйдёт опять,

чтобы нового водителя остановить потом,

подойти к нему, качая непреклонной головой

и, разжёвывая тщaтельно – как сэндвич – буквы ртом,

показать на «двадцать пять»: вон знак висит как таковой.

А на улице – машины, пешеходы, мелкий дождь,

а на крыше дома ставят металлический каркас.

Полицейский появляется когда его не ждёшь.

Непогода не указ ему, а он для нас – указ,

Парикмахерские, прачечные, бани и метро

подчиняются указам, циркулярам, проводам,

объясняющим наш мир так обстоятельно, тепло,

что девяносто восемь долларов я с радостью отдам –

чтоб порядок был, спокойствие, скрепляющий каркас,

чтобы стать строкой в квитанции, цепочкою в строю.

Дождь скользит по полицейскому и падает на нас.

На сиденье пассажирском тихо песенку поют.

Я мельчайшая частица, я случайный человек,

незнакомым полицейским остановлен и учтён

в Книге мелких нарушений – и подрагиваньем век

пассажирки, у которoй красный мягкий телефон.

Он почти как настоящий, жизнь почти что хороша.

Она номер набирает, неизвестный никому,

её пальчики так ласково и нежно мельтешат –

справедливость торжествует непонятно почему.


* * *


Проставляя дебет и кредит в смете,

посылая мяч к небесам футбольным,

понимаешь вдруг, что живёшь на свете –

так уж получается: смешно и больно,

хорошо ли, плохо – вдох-вдох-вдох – не выход,

раз-два-три – и в дамках, оглянулся – счастье,

потянулся – мимо, закричал – но тихо.

Покупаешь ты рыбу ли, мелкий частик,

или для салата огурцы из бочки,

получаю ли я из прачечной брюки,

мы с тобой всё равно часть одной цепочки,

знаки формул тех же и молчанья звуки.

Понимая отличья яблок и апельсинов,

видишь сходство движений со случайным прохожим.

Вот такие огурцы продают в магазинах.

Жизнь берёт своё, но и наше тоже.

Я раскрою книгу, ты из дома выйдешь,

я поставлю чайник – и мороз по коже,

я тебя не слышу, ты меня не видишь.

Тебе сон приснился, но и мне – такой же.


* * *


Поздний ветер, исчезнув в морщинах реки,

оставляет свой город в тишине и печали,

и в разношенных тапках ползут старики

за таблеткой от кашля, что поможет едва ли,

но должна ведь помочь. Эта ночь без числа

вновь прошла как прошла жизнь, стоявшая насмерть, –

этой ночью ни крика, ни скрипа весла.

Не сегодня, Харон, не сейчас. Просто насморк,

пустяки. Будто чудо, себе вопреки

начинается день – тень ушедшего ветра,

освещается утренний берег реки.

Там бегущие люди в кроссовках и гетрах

в сантиметрах от края, в начале пути,

и с него не сойти, пустоту выбирая,

где ни ада, ни рая, лишь ветер гудит,

неизбежно в морщинах реки исчезая.


* * *


Уж

пораньше уложить детей спать чтобы поскорее насладиться остатком вечера чтобы пораньше уснуть – чтобы пораньше проснуться чтобы побыстрее отправить детей в школу чтобы пораньше придти на работу чтобы быстрее закончить задание чтобы пораньше уйти на обед чтобы быстрее наесться и освободиться чтобы пораньше начать новое задание чтобы побыстрее его закончить чтобы пораньше придти домой чтобы пораньше заставить детей сделать уроки чтобы пораньше уложить их спать чтобы быстренько насладиться остатком вечера чтобы пораньше уснуть чтобы уж завтра


* * *


Ложечку растворимого кипятком залил – вот и завтрак.

Две пересадки и один переход – вот и добрался.

Пальцем по клавиатуре постучал – вот и поработал.

Непонятной чужой шутке улыбнулся – вот и повеселился.

Рукой глаза прикрыл – вот и отдохнул.

Опять по клавиатуре постучал – вот и премия.

Облака над головой шуршат – вот и пусть шуршат.

Дождик накрапывает – а вот и зонтик.

Бюллетень в урну опустил – вот и президент.

Заскочил в парикмахерскую – вот и лысина.

Поздоровался – вот и поговорили.

«Вам покороче?» – вот и жизнь...


© Михаил Рабинович, 2006-2007.
© 45-я параллель, 2007.