* * *
Как рассказать тебе про ночь и снег,
про то, что капли падают на снег,
про то, что снова оттепель настала,
тяжёлой влагой пропитался снег.
Как рассказать, что ночь меня найдёт,
так далеко за городом найдёт,
промозглый ветер в форточку ворвётся,
я сплю, да ночь и спящего найдёт.
И мокрые снега войдут в меня,
озябшие, бездомные поля,
и долгий, горький голос электрички,
и вся ночная спящая земля.
Тогда мне снова можно будет спать,
и все они со мною станут спать,
пойми, им нужно в ком-то поселиться,
иначе им не перезимовать.
* * *
Зима – как рисунок тушью
на белом листе снегов.
И сонно. И солнце тусклое
затеряно меж облаков.
Но спят, в семенах свернувшись,
в себя корешки вобрав,
разливы весенних трав –
колеблющихся, цветущих...
* * *
Приближенье весны
изменяет оттенки коры.
Ещё зелени нет и в помине,
но что-то иное заметно, –
не чернеют на белом
крон древесных сквозные шары –
киноварью, кармином и охрой
окрашены хрупкие ветви.
А потом набухание почек
паутину ветвей тяжелит…
Ещё зелени нет и в помине,
есть нечто иное, иное:
перелесок, недавно прозрачный,
словно сизою дымкой закрыт,
сквозь подтаявший снег
смотрит чёрный зрачок перегноя.
И стучится капель.
Так приходит апрель на порог
С розоватой глазурною коркой,
Хрустящей на дёснах дорог.
* * *
Запрокинь лицо в синеву, и среди её граней, разломов,
в беспокойно роящейся тверди, в заоблачном пепле,
как пловец, погружаясь в ключи и потоки озона,
ты поймаешь стрижа, выводящего быстрые петли.
Но далёкой страны, где живут добродушные мальвы,
где ручей, испугавшись шагов, переходит на шёпот,
где верблюжья колючка, полынь и горячие камни,
так похожей на детство, не сможешь коснуться душою.
Незнакомые звёзды выходят на пастбище ночи,
недоверчивый стриж в холодеющем воздухе кружит,
незнакомые сны осторожно идут стороною,
как олени, не веря, что я к ним иду безоружным.
Глаза танцующего неба
Он был замечен мною, знак
растущих в воздухе потёмок:
проголодавшийся сквозняк
играл со шторой, как котёнок.
Кем вознесён над стадом крыш
тот кружевной, тот мглистый сад,
где в цепких нитях корневищ
лохмотья чёрные висят?
И клёны, кажется, в гостях
у скверов, и готовы взвиться
вослед, но мощный их костяк
чернеет в мечущихся листьях.
Гроза, кто здесь твоим ходатаем,
кому скажу я: успокойся?
В каналах бьётся небо, сжатое
в жгуты, в серебряные кольца.
Куда восходишь ты, скажи? –
в такую даль, такую высь,
что меньше мошкары стрижи,
которые туда взвились.
Там молоко сбегает, но,
кипя, висит, не льётся с неба,
там глыбы пенистого снега растут –
над далью, где темно,
где, в чёрной раздробясь воде
залива, из жерла пещеры,
седая шерсть клубится где,
гроза, скользнувши, как пантера,
волною мглы сверх труб и окон
накрывши город, в нетерпенье
огромной кошкой треплет облако,
урча, разбрасывая перья,
заламывает руки липам,
ревёт, подолы теребя...
И водосточная труба
вдруг выплюнет медузу ливня.
И сразу – ночь. Но вихрь бы не был
собою, если б не рыдал
и в миг, когда, по жилам неба
скользнув, расплавленный металл
покажет, занавес отдёрнув,
и накренённые сады,
и фиолетовые зёрна
висящей в воздухе воды.
Во тьме же с ветром пополам
всю ночь лианы ливня стелются
по скатам крыш, по куполам,
по маскам львов на Менделеевской.
Авто, полосонув дорогу,
пронижет фарами своими
безумствующий мрак, заросший
стеклянною щетиной ливня.
Рассвет в четыре. Город спящий.
Свалясь на север, тучи спят.
В проулках дыбится слепящий
щербатым золотом асфальт.
Шлепок волны на Малой Невке.
Поймал, оборотясь на звук его,
глаза танцующего неба,
как божество, тысячерукого.
Гроза
Далеко. Её ветер сносит.
Осторожно к нам подходя,
семенит паучок-сенокосец
посреди волоконец дождя.
На тонюсеньких ножках молний
не спеша, шатаясь, идёт,
слабый звук, как тележку, гонит, –
то ли гром, то ли самолёт…
Только ласточки хороводят,
издавая тревожный свист,
и в глубокий вираж уходят,
как на треке велосипедист.
Только воздух меркнет, клубится…
Это в мареве над головой
начинает вдруг шевелиться
и смещаться за слоем слой.
Это небо растёт, клокочет,
через ямы ползёт и рвы,
в белых башнях, графитных клочьях,
слабых проблесках синевы.
Это пляшет укроп в огороде.
Это ветер, скользнув по реке,
против ворса погладил воду,
завернул, как листву на ольхе.
Вот сейчас! Но пока – ни капли.
Лишь берёза бледна, как мел.
Лишь земля так тревожно пахнет,
словно ливень уже прошумел.
Белая ночь на Вуоксе
Стоит луна. Она почти дневная –
так плоть её рыхла, что сквозь неё
просвечивает небо. И дорожка,
словно береста, на воду легла.
Всю ночь блестят на валунах чешуйки
слюды, и тёмные массивы леса,
снедаемы бессонницею, дышат
и вздрагивают стаями листвы.
За всю-то ночь едва ль одна звезда
взойдёт в глушайшем закоулке неба
и свянет; убегают по воде,
подобные следам копыт коровьих,
тёмно-зелёные листы кувшинок,
и в страшном, заболоченном заливе
скребутся в борт бессонные, косые,
костлявые травинки, и поют,
и плачут надо мною комары...
В далёком городе текут, быть может, годы,
а здесь они образовали заводь.
На век, на век растянут каждый миг
и на воде с прожилками зари
так долго заживает шрам от лодки.
Лечь отдохнуть, и небо белой ночи
над лодкою, как над огромным глазом,
вращаться станет…
* * *
…Когда же стемнело, я расположился
в беседке с огнём, и случайно открыл,
как много в ночи перепонок и жилок,
пыльцы, хоботков, и чешуек, и крыл…
Ночь грею свечой,
как огромный котёл закопчённый,
и ночь закипает…
* * *
…Припоминай, не обознайся –
всё вдалеке.
Был березняк, была лужайка
в березняке.
Был день – не праздник, не суббота. –
скользил, как тень, –
не после сессии, не в отпуск, –
был просто день.
Он выпал бусинкою с нити,
строкой из книги бытия.
Как удалось его похитить –
не помню я.
Просмотрен богом, государством,
забыт людьми,
он выскользнул, казалось, даже
из рук судьбы.
И прогибалась, и слепила
голубизна,
и кровь в моих и неба жилах
текла одна.
Но что-то зрело средь качавших
Траву шмелей,
И становился день легчайший
Всё тяжелей.
О господи, забыв о теле,
душа моя
так долго, так легко летела –
что ж плачу я?
Оборваны все путы – что же
к земле влекло?
Нет ничего. – Нет ветра, чтобы
держать крыло.
Ты горний воздух пил – снижайся,
чтоб различить
в земных путях иное счастье,
иную жизнь.
Вода с разводами мазута,
камыш гнилой...
Лети, вернись в свой город трудный,
где дом, где боль.
И тяжести судьбы не бойся:
ведь у неё –
закон: возьми на плечи больше,
чем лишь своё.
Возьми всё то, чему ты предан,
что в кровь войдёт,
и только этим, только этим
вернёшь полёт.
Время пилить черешню
Просит мама черешню спилить.
Отжила своё. Больше не родит.
Сохнут ветви.
Вся в язвах и струпьях кора.
Мерно ходит пила. Тень черешни
дрожит на чужом огороде.
Не упала б туда, на клубнику…
Отжила своё. Значит, настала пора.
Ствол пойдёт на дрова
(ах, как пахнут опилки черешней!),
листья – козам… А будут ли лопать листву?
Это козы-то? Слопают!
…Вот и падает дерево
на траву.
Надо пень корчевать.
Ну и корни ветвятся!
Чтобы их подрубить,
их придётся сперва подкопать.
Двадцать лет пролетело.
Неужто?
Действительно, двадцать.
Можешь кольца на пне
годовые
пересчитать.
Я сажал деревцо.
По весне зацвело оно белым.
Тоньше посоха или кларнета
был тогда его ствол.
Это шутка ли, милый, сказать –
двадцать лет пролетело!
Что утратил ты в эти года,
что нашёл?
Разогнувшись, с ножовкой в руке,
ни к чему тебе снова,
отрешённо следя
за движением туч над собой,
проводить ту, идущую от
Заболоцкого или Толстого
параллель между жизнью деревьев
и жизнью людской.
Вот и всё.
И лежит под дождём
много щепок кирпичного цвета
и опилки песочного цвета,
ветка с птичьим гнездом,
опустевшим, видать, ещё летом,
и листва черепичного цвета…
Как покинутый дом.
И алеет забытая ягода,
что уже не скрыта листвой,
сладко-горькая,
горько-сладкая,
с пресной капелькой дождевой.
© Михаил Матрёнин, 1966–2022.
© 45-я параллель, 2022.