Михаил
Матрёнин

Бабочка

Валентине Петролай

Там бабочка была. Она

ко мне сползала со стены.

Была видна её спина.

На ней проплешины видны.

Она ползла неудержимо,

и хоботок её свисал,

как будто лопнула пружина

в остановившихся часах.

А глаз фасеточный мерцал,

как слабый красный стоп-сигнал,

как будто слабый ветерок

все дул на слабый уголёк,

но пепел, лёгкий, как пыльца,

не мог он сдунуть до конца,

и в наступившей тишине

давил на уши инфразвук,

и прозвучало слово вдруг,

как будто «бам» сказали мне.

Всё это было и прошло.

Там был пустой холодный дом,

заледенелое стекло

и в чайных чашках жёлтый ром,

и чьи-то белые глаза…

Но это рассказать нельзя.

Ведь это жизнь моя была.

Она прошла, но не прошла.

Она стоит в окне, как лёд.

Не отрекаюсь от неё.

Всё это было так давно,

но под колёсами машин

бензинным, радужным пятном

большая бабочка лежит.

Белая ночь на Вуоксе

Стоит луна. Она почти дневная –

так плоть её рыхла, что сквозь неё

просвечивает небо. И дорожка,

словно береста, на воду легла.

Всю ночь блестят на валунах чешуйки

слюды, и тёмные массивы леса,

снедаемы бессонницею, дышат

и вздрагивают стаями листвы.

За всю-то ночь едва ль одна звезда

взойдёт в глушайшем закоулке неба

и свянет; убегают по воде,

подобные следам копыт коровьих,

тёмно-зелёные листы кувшинок,

и в страшном, заболоченном заливе

скребутся в борт бессонные, косые,

костлявые травинки, и поют,

и плачут надо мною комары...

В далёком городе текут, быть может, годы,

а здесь они образовали заводь.

На век, на век растянут каждый миг

и на воде с прожилками зари

так долго заживает шрам от лодки.

Лечь отдохнуть, и небо белой ночи

над лодкою, как над огромным глазом,

вращаться станет…

* * *

Была эта оттепель, с каплями в жесть,

с тяжёлыми, полными влаги ветрами,

как ложь невозможной весны, как болезнь, –

последняя боль заживающей раны.

И не было вздыбленных льдин, но везде

чернели орнаменты луж и проталин,

и в снежной, густой и зернистой воде,

колючие, медленно гибли кристаллы.

Дыханье подъездов и арок, сопенье

и спазмы, одышка зимы на бегу,

антенны под жёлтыми тучами, тени

ветвей на изъеденном оспой снегу…

Я стал бы сильней, распрямляемый злостью,

под тяжестью зноя, в тисках холодов, –

но талая кровь моя вкрадчиво льётся,

и тело пустеет, как брошенный дом.

Не крошатся грани, и связи не рвутся,

а тают – так тихо, что нечем помочь;

не травы, а столбики спирта и ртути

восходят в термометрах, впаянных в ночь.

И пальцы вот-вот разожмутся, и, плавясь,

ручьи потекут, и дома задрожат,

и город, тяжёлый, пропитанный влагой,

начнёт оседать и ломаться, шурша.

Время пилить черешню

Просит мама черешню спилить.

Отжила своё. Больше не родит.

Сохнут ветви.

Вся в язвах и струпьях кора.

Мерно ходит пила. Тень черешни

дрожит на чужом огороде.

Не упала б туда, на клубнику…

Отжила своё. Значит, настала пора.

Ствол пойдёт на дрова

(ах, как пахнут опилки черешней!),

листья – козам… А будут ли лопать листву?

Это козы-то? Слопают!

…Вот и падает дерево

на траву.

Надо пень корчевать.

Ну и корни ветвятся!

Чтобы их подрубить,

их придётся сперва подкопать.

Двадцать лет пролетело.

Неужто?

Действительно, двадцать.

Можешь кольца на пне

годовые

пересчитать.

Я сажал деревцо.

По весне зацвело оно белым.

Тоньше посоха или кларнета

был тогда его ствол.

Это шутка ли, милый, сказать –

двадцать лет пролетело!

Что утратил ты в эти года,

что нашёл?

Разогнувшись, с ножовкой в руке,

ни к чему тебе снова,

отрешённо следя

за движением туч над собой,

проводить ту, идущую от

Заболоцкого или Толстого

параллель между жизнью деревьев

и жизнью людской.

Вот и всё.

И лежит под дождём

много щепок кирпичного цвета

и опилки песочного цвета,

ветка с птичьим гнездом,

опустевшим, видать, ещё летом,

и листва черепичного цвета…

Как покинутый дом.

И алеет забытая ягода,

что уже не скрыта листвой,

сладко-горькая,

горько-сладкая,

с пресной капелькой дождевой.

Глаза танцующего неба

Он был замечен мною, знак

растущих в воздухе потёмок:

проголодавшийся сквозняк

играл со шторой, как котёнок.

Кем вознесён над стадом крыш

тот кружевной, тот мглистый сад,

где в цепких нитях корневищ

лохмотья чёрные висят?

И клёны, кажется, в гостях

у скверов, и готовы взвиться

вослед, но мощный их костяк

чернеет в мечущихся листьях.

Гроза, кто здесь твоим ходатаем,

кому скажу я: успокойся?

В каналах бьётся небо, сжатое

в жгуты, в серебряные кольца.

Куда восходишь ты, скажи? –

в такую даль, такую высь,

что меньше мошкары стрижи,

которые туда взвились.

Там молоко сбегает, но,

кипя, висит, не льётся с неба,

там глыбы пенистого снега растут –

над далью, где темно,

где, в чёрной раздробясь воде

залива, из жерла пещеры,

седая шерсть клубится где,

гроза, скользнувши, как пантера,

волною мглы сверх труб и окон

накрывши город, в нетерпенье

огромной кошкой треплет облако,

урча, разбрасывая перья,

заламывает руки липам,

ревёт, подолы теребя...

И водосточная труба

вдруг выплюнет медузу ливня.

И сразу – ночь. Но вихрь бы не был

собою, если б не рыдал

и в миг, когда, по жилам неба

скользнув, расплавленный металл

покажет, занавес отдёрнув,

и накренённые сады,

и фиолетовые зёрна

висящей в воздухе воды.

Во тьме же с ветром пополам

всю ночь лианы ливня стелются

по скатам крыш, по куполам,

по маскам львов на Менделеевской.

Авто, полосонув дорогу,

пронижет фарами своими

безумствующий мрак, заросший

стеклянною щетиной ливня.

Рассвет в четыре. Город спящий.

Свалясь на север, тучи спят.

В проулках дыбится слепящий

щербатым золотом асфальт.

Шлепок волны на Малой Невке.

Поймал, оборотясь на звук его,

глаза танцующего неба,

как божество, тысячерукого.

Гроза

Далеко. Её ветер сносит.

Осторожно к нам подходя,

семенит паучок-сенокосец

посреди волоконец дождя.

На тонюсеньких ножках молний

не спеша, шатаясь, идёт,

слабый звук, как тележку, гонит, –

то ли гром, то ли самолёт…

Только ласточки хороводят,

издавая тревожный свист,

и в глубокий вираж уходят,

как на треке велосипедист.

Только воздух меркнет, клубится…

Это в мареве над головой

начинает вдруг шевелиться

и смещаться за слоем слой.

Это небо растёт, клокочет,

через ямы ползёт и рвы,

в белых башнях, графитных клочьях,

слабых проблесках синевы.

Это пляшет укроп в огороде.

Это ветер, скользнув по реке,

против ворса погладил воду,

завернул, как листву на ольхе.

Вот сейчас! Но пока – ни капли.

Лишь берёза бледна, как мел.

Лишь земля так тревожно пахнет,

словно ливень уже прошумел.

* * *

Запрокинь лицо в синеву, и среди её граней, разломов,

в беспокойно роящейся тверди, в заоблачном пепле,

как пловец, погружаясь в ключи и потоки озона,

ты поймаешь стрижа, выводящего быстрые петли.

Но далёкой страны, где живут добродушные мальвы,

где ручей, испугавшись шагов, переходит на шёпот,

где верблюжья колючка, полынь и горячие камни,

так похожей на детство, не сможешь коснуться душою.

Незнакомые звёзды выходят на пастбище ночи,

недоверчивый стриж в холодеющем воздухе кружит,

незнакомые сны осторожно идут стороною,

как олени, не веря, что я к ним иду безоружным.

* * *

Звезда застенчивая, сонная,

в зелёном крестике лучей,

ты равнодушной стужей сломлена,

твой свет уходит, он – ничей,

ты затаилась, обречённая,

как семена таят плоды,

ты стынешь в сердцевине чёрной

растущей сферы темноты…

Над городами, над ангарами

танцует звёздная листва,

и тупо кружатся галактики,

как мельничные жернова.

* * *

Зима – как рисунок тушью

на белом листе снегов.

И сонно. И солнце тусклое

затеряно меж облаков.

Но спят, в семенах свернувшись,

в себя корешки вобрав,

разливы весенних трав –

колеблющихся, цветущих...

* * *

Как рассказать тебе про ночь и снег,

про то, что капли падают на снег,

про то, что снова оттепель настала,

тяжёлой влагой пропитался снег.

Как рассказать, что ночь меня найдёт,

так далеко за городом найдёт,

промозглый ветер в форточку ворвётся,

я сплю, да ночь и спящего найдёт.

И мокрые снега войдут в меня,

озябшие, бездомные поля,

и долгий, горький голос электрички,

и вся ночная спящая земля.

Тогда мне снова можно будет спать,

и все они со мною станут спать,

пойми, им нужно в ком-то поселиться,

иначе им не перезимовать.

* * *

…Когда же стемнело, я расположился

в беседке с огнём, и случайно открыл,

как много в ночи перепонок и жилок,

пыльцы, хоботков, и чешуек, и крыл…

Ночь грею свечой,

как огромный котёл закопчённый,

и ночь закипает…

* * *

Т.Р.

Кустарник гипсовый с железной арматурой

за голым, незавешенным окном,

оцепенелый дуб, соседский дом,

над ним текущий небосвод понурый,

гладь озера, что кажется листом

мелованной бумаги, сосен бурый

неровный частокол с мелькнувшей в нём

едва заметной лыжника фигурой, –

всё стало сном, воспоминаньем, мглой…

Зимует нынче кто на даче той,

кто у печи с лучиною колдует,

кто бегает к колодцу за водой?

И кто же будет вспоминать, тоскуя,

про Озерки, Удельную, Ланскую?

Ночь инея

опять лицо как маска стынет

и преодолеваешь вновь

ночь осаждающую иней

рождающую иней ночь

сто сумасшедших ювелиров

стекло слюду и соль кладут

они мельчайшую былинку

вниманием не обойдут

в стеклярусе и стразах вскоре

защеголяют тополя

в перенасыщенном растворе

мороза

тонет вся земля

и над тобой висящий вяз

из теми вынут словно слепок

как будто впрыснут алебастр

в венозную систему неба

за ним во тьме границей сада

где ночь как чёрная вода

висит чугунная ограда

мохнатая в шерстинках льда

скрипит и трудно поддаётся –

как двери распахнуть невмочь

льдом оседающую в лёгких

ломающую кости ночь

так грозно эта ночь настала

как ледяной салют

в крови растут её кристаллы

и капилляры рвут

её забыть давно пора

так позабудь скорей

как иней словно мошкара

вился у фонарей

как воздух будто рафинад

хрустел и скрежетал

и паутиной белой сад

полнеба заплетал

Памяти Сесара Вальехо

Бесприютная, поздняя осень меня наполняет,

и скитаются ветры во мне, обрывая гнилые листы.

Я огромен, как поле, лежу, прогибаясь в лощинах,

одинокую руку свою – пятипалое дерево – к мутному небу воздев.

Я – бродяга босой на мучительных вязких дорогах.

Я последний листок, улетающий вглубь ноября,

горький запах травы, крик бездомной тоскующей птицы,

хриплый шёпот седых тростников над шершавой от ветра водой.

Самый грустный на свете, я счастью себя посвящаю.

Ради вашей весны я вбираю в себя растворённую в мире печаль.

После бессонницы

Нарушен ритм разрезанной на доли привычной жизни. Ночь и день со мной. Ещё живут, ещё не смыты сном события, но гаснет голос боли.

Брожу по прошлому, и падаю в провалы минутных снов, с собою порывая.

Сместились все пласты, и на краю открывшихся, зияющих расщелин, как вечный жид, вне жизни я стою, вне времени, и путь вперёд потерян.

Что ж, разобраться в собственной судьбе, распутать, взвесить, разложить на части, и стать надгробьем самому себе, недостижимым для беды и счастья (так головастик, погружённый в формалин, таращится печальными глазами, как будто что-то видит он один, вися, как поплавок, над временами), и, что б ни делать (плакать или петь, что говорить, какие слушать речи?), всё ж затихать и пристально смотреть из жёлтой комнаты на тёмно-синий вечер.

* * *

Приближенье весны

изменяет оттенки коры.

Ещё зелени нет и в помине,

но что-то иное заметно, –

не чернеют на белом

крон древесных сквозные шары –

киноварью, кармином и охрой

окрашены хрупкие ветви.

А потом набухание почек

паутину ветвей тяжелит…

Ещё зелени нет и в помине,

есть нечто иное, иное:

перелесок, недавно прозрачный,

словно сизою дымкой закрыт,

сквозь подтаявший снег

смотрит чёрный зрачок перегноя.

И стучится капель.

Так приходит апрель на порог

С розоватой глазурною коркой,

Хрустящей на дёснах дорог.

* * *

…Припоминай, не обознайся –

всё вдалеке.

Был березняк, была лужайка

в березняке.

Был день – не праздник, не суббота. –

скользил, как тень, –

не после сессии, не в отпуск, –

был просто день.

Он выпал бусинкою с нити,

строкой из книги бытия.

Как удалось его похитить –

не помню я.

Просмотрен богом, государством,

забыт людьми,

он выскользнул, казалось, даже

из рук судьбы.

И прогибалась, и слепила

голубизна,

и кровь в моих и неба жилах

текла одна.

Но что-то зрело средь качавших

Траву шмелей,

И становился день легчайший

Всё тяжелей.

О господи, забыв о теле,

душа моя

так долго, так легко летела –

что ж плачу я?

Оборваны все путы – что же

к земле влекло?

Нет ничего. – Нет ветра, чтобы

держать крыло.

Ты горний воздух пил – снижайся,

чтоб различить

в земных путях иное счастье,

иную жизнь.

Вода с разводами мазута,

камыш гнилой...

Лети, вернись в свой город трудный,

где дом, где боль.

И тяжести судьбы не бойся:

ведь у неё –

закон: возьми на плечи больше,

чем лишь своё.

Возьми всё то, чему ты предан,

что в кровь войдёт,

и только этим, только этим

вернёшь полёт.

* * *

Разлит по щиколотку редким соснам

закат – и городу не по себе

от пристального взгляда горизонта,

от подступивших к кадыку степей.

Как пепел, иней в костяках и перьях

листвы, сгоревшей в осени дотла.

Прозрачные осенние деревья –

прожилки стрекозиного крыла.

Любимая, ну что тебе ещё?

Вот клёна лист, вот мёртвый стебель мяты.

Пустырь, покрытый битым кирпичом.

Куст, застеклённый розовым закатом.

Как пепел – иней на сухие травы

и в борозды, и в комья на меже...

Вся осень – обретение утраты:

уходит, оставляя след в душе.

Симферополь

Людмиле Терпуговой

В последний раз мы в сонный дворик вышли.

Высокий свет горел в пустом окне.

Краснели земляничины огней

в невидимых суставах телевышки.

Из мглы вечерний город выступал.

Туман белёсый над землёю плавал

и на пальто в шерстинках застревал

мельчайшими, как манная крупа,

сверкающими шариками влаги.

Фонарь горел в переплетеньях веток.

Деревья мокро, глянцево светились.

Плясала золотая паутина

на вздрагивавшей плёнке чёрных луж.

И тишина была тугой, как лук.

И обнимал нас призрачный, слепой,

чужими судьбами по крыши полный город,

где, наливаясь горькой желтизной,

пульсируют ночные светофоры,

повисшие над площадью пустой.

* * *

Сумрачный парк, облетевший и грустный.

Сонная галка летит на восток.

Осень, как погреб, пахнет капустой,

плесенью, бочками, прелым листом.

Словно олень, убегает беседка

между стволами в даль без теней…

Чёрное дерево. Чёрные ветки.

Чёрные сучья на белой стене.

Вечер. И призрачны бледные лица.

Холодно. Осень. Парк у реки,

где по тропинкам кленовые листья

ползают медленно, как пауки.