Михаил
Левин

Февральское

А сугробы-то совсем не на годы,
Не нырнуть в них, как детишкам, с разбега.
И не выпросить взаймы у природы
Ни любви, ни прошлогоднего снега.

Наше прошлое нам дышит в затылок
Еженощно – и настойчиво очень.
Лёд непрочен, и февраль этот стылый
Основательно дождями размочен.

Не хочу ни горькой водки, ни чаю,
Ни играть, как будто трагик на сцене.
Слишком часто я делился печалью
С кем попало, а не с той, что оценит.

Мы с тобою, словно снежные люди,
Порожденья бесконечного спора.
Но зимой влюбляться лучше не будем,
Ибо зимняя любовь тает скоро.

Жертвоприношение

Прошлое не ночью, а под утро
Навещать повадилось теперь.
За окном ещё темно и мутно,
В воздухе – предчувствие потерь.

И в душе ни благости, ни мира,
Шёпот мой не слышен небесам.
Сотворивший из любви – кумира
Принесён кумиру в жертву сам.

Я надеюсь, ты теперь довольна,
Сердцем всё оплачено давно –
И когда мне было очень больно,
И когда мне стало всё равно.

* * *

Я обиды забываю,
Поднимаю паруса –
Убываю, убываю,
Уплываю в небеса.

Где за облаком конечным
Уготован мне приют,
И о вечном, и о вечном
Птицы Божии поют.

Нам обещано по вере –
Высоту иль пустоту.
Видишь двери, видишь двери,
Да крылатый на посту.

Опозданья и потери
На прощальном вираже:
Видишь двери, видишь двери,
А войти нельзя уже.

Расставались как попало,
Дорогая, не грусти.
А душа уже пропала,
Затерялась в небеси.

Не про любовь

Про любовь мы не ведём разговор:
Я от этого словечка отвык.
Помню, ты мне предлагала на спор
Убедиться: одному – невпротык.

А зимою я опять поседел –
Вот такие ледяные дела.
Видно, Тот, кто на раздаче сидел,
Мне отсыпал слишком мало тепла.

Не удастся вознестись над судьбой –
Тяжеленько и в миру, и в дому.
Только спорил я совсем не с тобой
И проспорил не тебе, а Ему.

Приёмный покой

Когда слабеет дух и стонет плоть,
Когда вокруг я зрю чужие лица –
Ты в свой покой впусти меня, Господь,
Хочу к Тебе поближе поселиться.

Я знаю – там прекрасные врачи,
Я знаю – там стерильные палаты,
Но на двери табличка: «Не стучи!» –
Для тех, чьи души больше не крылаты.

Не много слов осталось про запас,
Моленья не помогут и гаданья,
Когда Тебе, кто лечит, – не до нас:
Ты исцеляешь язвы мирозданья.

Уже мне до небес подать рукой,
Струится время млечною рекою,
А я всё рвусь в приёмный Твой покой –
Чтоб приняли, оставили в покое...

Мастер и тени

Где бал шумел, там нынче правят тени:
Он, прежний, – рядом с женщиной нагой,
Что перед ним вставала на колени,
Смеялась, пела и звалась Марго.

Там пудель – набалдашником на трости,
Там из фонтана бьющее вино,
Беспечные танцующие гости,
Что умерли уже давным-давно...

Всё было, было – и почти забыто.
Он стар и болен, и чертовски пьян.
Когда вернулась к мужу Маргарита,
Недрогнувшей рукой он сжёг роман.

И плакал над судьбиною земною,
Ругался отвратительно и зло
И видел, как становится золою
Всё, что сулило радость и тепло.

Придётся заплатить за прегрешенья,
Как и за то, что слишком много знал.
Повторного не будет приглашенья
Ни в прошлое, ни к Воланду на бал.

Недолог срок – и призовёт к ответу
Неведомый, кто полночи черней...
Наивные пускай стремятся к свету,
Но света не бывает без теней.

Вдоль по Невскому

Если ездить в прошлое – лучше бы в карете,
Кучер бы прилизанный сел на облучок,
Кланялись прохожие, и кричали дети:
«Ваше благородие, киньте пятачок!»

Я вкушал за завтраком пудинг бы из рису,
Попивал бы кофию, что черней чернил,
А рукой проказливой баловал актрису –
И меня в харрасменте кто бы обвинил?

На проспекте Невском бы проживал счастливо,
Защищал без промаха на дуэлях честь,
Если же закончится в этом доме пиво –
На такие случаи крепостные есть.

Дни же, как положено, проводил бездельно,
А попозже – с Пушкиным лёгкий променад:
Он, бедняга, трудится аж еженедельно,
Вечерком развеяться очень будет рад.

О прогулке с гением грезят все на свете,
Если мне предложите, я скажу: «Мерси!».
Но одно условие: только чтоб в карете –
Неуместно в прошлое шастать на такси!

Пандора

Наслаждаясь жарким пламенем пожара,
Пожирающего трепетное тело,
Ты прилежно Шэрон Стоун подражала,
Даже в чём-то превзойти её хотела.
За границей откровенья и позора
Обживала тёмной страсти закоулки...

Так, должно быть, любопытная Пандора
Подбиралась к тайнам запертой шкатулки.

Маски сброшены, и сброшена одежда,
И слиянье легче слова, легче взгляда.
Да даже зная, что разлука неизбежна,
Останавливаться поздно и не надо.
До поры таятся беды, ревность, ссоры,
Бесполезная, навязчивая жалость...

А на самом дне шкатулки у Пандоры
Позабытая надежда задержалась.

У зеркала

С бутылкой виски ночью при луне
Бесслёзно плачу и встречаю осень.
Не сразу вспомним, сколько лет жене,
А прочих дам о возрасте не спросим.

Не долог срок – иные рубежи
Готовят мне заоблачные дали.
И книг моих смешные тиражи
Сулят бессмертье автору едва ли.

Где верные соратники мои
По звонкой рифме и былинной речи?
К себе их на подмогу не зови –
Иных уж нет, других врачи долечат.

Умолк гитары дивный перебор:
Кто петь умел – тем больше не до песен.
А пресловутый ворон с Nevermore
Как собеседник мне не интересен.

И на душе сплошной базар-вокзал,
Бранюсь и пялюсь в зеркало при этом.
«Ну, вздрогнем!» – отражению сказал.
Оно не удостоило ответом.

Перелётный воробей

Ждут силки или пули
           за гордые миги паренья,
Да и кто в небесах
           защитит наши птичьи права?
Только нам в холода
           не пристало менять оперенье
И свободное пенье –
           на полные страха слова.

Пусть кукушка надрывно
           горелую славит лощину,
Пусть грозит чёрный коршун
           и щёлкает клювом удод.
«Вам, – кричат, – воробьям
           перелётными быть не по чину,
Не по вашим крылам
           за леса и моря перелёт!»

Вон снегирь красногрудый
           нахохлился возле кормушки,
И ночная сова
           слепо щурит неласковый глаз.
Но, по счастью, пока
           нет команды палить в нас из пушки,
А ни камнем, ни палкой
           уже не докинуть до нас.

Воробьиный наш клин
           виден снизу всё хуже и хуже,
Ветер нас не собьёт,
           мы уже с облаками на «ты».
Коль не светит нам край,
           где совсем нет мороза и стужи,
Не упустим свой шанс
           с надлежащей упасть высоты.

Рикки-Тики-Тави

О друг мой Рикки-Тики-Тави!
Ну кто, скажи, тебя заставил
Вернуться в край, где бой – без правил,
Ложь реставраций?
Здесь даже тот, кто теплокровен,
Пришипился, с ужами вровень,
И, чтоб меж змей не выделяться,
Стал пресмыкаться.

Что толку от твоей отваги,
Когда в стране лютуют Наги,
А что писалось на бумаге –
Быльём покрыто?
Ведь тут иного нет закона,
Чем воля серого питона,
А всё, что грело, – позабыто
Или убито.

Да хоть повесься ты с досады,
Не прекращают злые гады,
На нас испытывая яды,
Считать нас пищей.
Змеиные повсюду нравы,
Хитры, жестоки, и лукавы,
И мы покой напрасно ищем
На пепелище.

Бежать, покуда хватит силы,
Тебе придётся, друг мой милый,
Взгляни на отчие могилы,
Родные лики –
И снова в путь, по бездорожью,
Надеясь лишь на помощь Божью,
Оставь свой край, глухой и дикий,
О Рикки-Тики!

Багира – Маугли

...А в джунглях дорогого Индостана
Удавы очень выросли в длину.
Шакал Табаки выбился в Шер-Ханы
И развязал столетнюю войну.

Теперь его не то чтобы боятся,
Но избегают: запах – не того...
И только обезьяны веселятся,
Бездумно голосуя за него.

Они визжат и щёки надувают,
Сомкнув тесней хвостатые ряды,
Как будто стяги, гордо задирают
Свои патриотичные зады.

Где нашей вольной стаи честь былая? –
Кто был застрелен, кто ушёл в бега.
Да я б сама рванула в Гималаи!
В Килиманджаро! К чёрту на рога!

Лишь бы глаза не прятать виновато
И не завыть от боли и тоски,
Не слышать по ночам, как брат на брата
В безумье точит когти и клыки.

Уж новые обиды наготове
И старая соседская вина...
А я ничьей совсем не жажду крови,
Хоть я черна, и жизнь моя черна.

Похоже, тут я скоро одичаю:
Ещё немного – буду есть траву.
Мой Маугли! Я по тебе скучаю,
Но я тебя обратно не зову.

Пускай к другому ты прибился стану,
Всегда тебя в молитве помяну.
...А вот и радость: в джунглях Индостана
Удавы очень выросли в длину.