Михаил Левин

Михаил Левин

Четвёртое измерение № 21 (549) от 21 июля 2021 года

О времени и серебре

В стиле ретро

 

Когда задёрнут занавес заката,

Показывает память, как в кино,

Того, кто на Амуре был солдатом,

На Волге с речниками пил вино,

Учил детей в провинциальной школе,

Носил значки, как будто ордена,

И был не из последних в комсомоле,

И верил в то, что родина – одна.

 

Он не привык и не умел сдаваться,

Всегда готов из храма гнать менял.

Жаль, поздно научился целоваться,

Чем сверстниц несказанно удивлял.

Он торопился жить – скорей, скорее! –

Как с ледяной горы, летел, скользя.

К тому же оказался он евреем,

И это было изменить нельзя.

 

А век гремел на площади парадом,

Вождей меняя в зеркале кривом.

И женщины ложились, как снаряды,

Всё ближе – в полном блеске боевом.

Придётся помотаться по планете,

Чтобы понять, спустя немало лет,

Что жизни смысл – не женщины, а дети,

Другого смысла, может быть, и нет.

 

Смотреть назад – недобрая примета,

Но он и Вечность – давние друзья.

К тому же оказался он поэтом,

И это было изменить нельзя.

Уж не надеясь выбиться в герои,

Вдруг осознал, прощаясь со страной,

Что жизнь бывает не одна порою,

А родины – и вовсе ни одной.

 

Когда-то он хотел быть капитаном,

Мечтал объехать сотни дальних стран

И переплыть четыре океана,

Но время сносит в пятый океан,

Которого совсем на карте нету,

Раскинутый не в ширь, а в глубину –

Тот океан, куда впадает Лета

И гонит Стикс тяжёлую волну.

 

Катрены о времени и серебре

 

Недожаренный солнцем рыжим

И за что-то судьбой храним,

Я увидел Париж – и выжил,

После этого видел Рим.

 

И мелькали за далью дали,

Дни и ночи вели игру,

Словно листья, пооблетали

Пряди жёсткие на ветру.

 

Я шагал по мостам сожжённым,

Собутыльников звал «друзья»,

В чём-то клялся не нашим жёнам

И прощал, что простить нельзя.

 

Открывались на сердце раны,

И сжимались персты в кулак.

Я менял адреса и страны

И со следа сбивал собак.

 

Стены лбом сокрушал упрямо,

А когда, через сорок бед,

Ртом разбитым шепнул я: «Мама!» –

Оказалось, что мамы нет.

 

Поминальные гаснут свечи,

Тянут Парки тугую нить,

И неправда, что время лечит –

Время может лишь хоронить.

 

Одиночество встало гордо

У моих непослушных ног,

Я схватил бы его за горло,

Но до горла достать не мог.

 

Что ж, придётся – такое дело –

Уживаться: ведь мы близки…

Время мне серебра жалело,

А теперь серебрит виски.

 

Амнистия

 

Всё совершится в лучшем виде:

Отмерят долгожданный срок –

И всем простится. Даже Фриде

не будут подавать платок.

 

И письма разошлют по ЖЭКам:

О прошлом поминать нельзя.

А палачи предложат жертвам:

«Возьмёмся за руки, друзья!»

 

Взовьётся фейерверк ночами,

Нас всех поздравят горячо,

И те, что на меня стучали,

Мне сообщат: и я прощён.

 

За что? – Ах да, мы ж побратимы

И дурака, и подлеца. –

Ну, хоть за то, что нетерпимый,

Не толерантный до конца.

 

Что с негодяем был неистов,

А с трепачом – брезгливым был,

И звал фашистами – фашистов,

Чем беспричинно оскорбил.

 

Не признавал безмозглых правил

(Дурной пример! Нехорошо!),

И власти подлые не славил,

А хлопнул дверью – и ушёл.

 

Не возжелал со злом братанья,

Не захотел по-волчьи выть.

И радость реабили-танья

Не заслужил, но так и быть…

 

…А на крыльце искрился иней.

И снег похрустывал в горсти.

И я амнистии не принял.

И не прощён. И не простил.

 

Дети Атлантиды

 

Мы тоже дети страшных лет России…

В. Высоцкий

 

Переживать нам вовсе не годится,

Тем более, бессмысленно жалеть,

Что не успели вовремя родиться

И пропустили сроки умереть.

 

Пускай мы не стояли на Сенатской,

Не мчались на тачанках, грохоча,

Но можем без стеснения признаться:

Молиться не пришлось на палача.

 

Героев не щадит молва и плесень,

И зла хватает на любом веку.

Мы не шептались «за погром в Одессе»,

Но другу не забыть погром в Баку.

 

Мы рождены не поздно и не рано,

А в память обжигающие дни,

Вобравшие в себя позор Афгана

И пахнущую нефтью кровь Чечни.

 

Нам памятны надежды и обиды,

Победы, кои стать грозят бедой…

Мы – дети затонувшей Атлантиды:

Горды уж тем, что дышим под водой.

 

* * *

 

Под вальс, задумчивый и старый,

Роняли свечи отблеск зыбкий.

Мелькали чопорные пары

И равнодушные улыбки.

Все очень весело скучали

И очень вежливо шутили.

Казалось, не было печали,

Казалось, обо всём забыли.

И больше ничего не будет...

А за окном сгущался вечер.

И свечи плакали, как люди.

И люди таяли, как свечи...

 

* * *

 

Под уклон идёт дорога –

Видно, жребий мой таков,

Но гоню я от порога

Всех гадалок и волхвов.

 

Может, снова настрадаюсь,

Только это наперёд

Не предскажет Нострадамус,

А предскажет – так соврёт.

 

Ибо Тот, кто гасит свечи,

Кем измерена вина –

Не прислушается к речи,

Не заглянет в письмена.

 

Наказуя и врачуя,

Он своё воздаст всегда.

А людского не хочу я

Оправданья и суда.

 

Горгона

 

Твои глаза, как серые каменья,

Не пропускают солнце и дожди.

Какие мне ещё нужны знаменья? –

Зрачки кричат: «Спасения не жди!»

 

Я верю, что ещё во время оно

Они таили смертную печать,

И ты, моя милейшая Горгона,

Мужчин любила в камни превращать.

 

Но я тебе давно по духу ближний,

Не попадусь в расставленную сеть:

Мой взгляд и холоднее, и булыжней,

А сердце научилось каменеть.

 

И мне не страшно жить среди камней,

Как я, тепла лишённых и корней.

 

* * *

 

Ты замёрзла, милая, ты устала:

И деревья голы, и люди гадки,

Я таких решением трибунала

Всех перестрелять готов… из рогатки.

 

А во сне, конечно, цветы да звери,

За ночь по три раза меняет шкуру

Хворая змея над аптечной дверью,

Что из чаши дует свою микстуру.

 

Мне бы красотою твоей упиться

И оберегать тебя до рассвета,

Но известный бард нам велел крепиться –

Ты крепись, любимая: скоро лето.

 

Рыбка

 

Меняешь тень побед на звон монет,

Но если мир твой изнутри разрушен,

Бессмысленно надеяться, мой свет,

Что ты построишь новый мир снаружи.

 

С годами всё туманнее пейзаж

И всё дороже право на ошибку,

И никому не нужен опыт наш

Ловить на суше золотую рыбку.

 

Пускай плывёт за синие моря

И там расскажет скатам и дельфинам,

Как письма замечательно горят,

Особенно – когда полить бензином.

 

И, тратя на рассказ весь рыбий пыл,

Под всплески плавников и скрипы вёсел,

Воскликнет: «Да, он так её любил,

Что от любви, наверное, и бросил!»

 

Вот будь я котёнком...

 

Вот будь я котёнком, тебе о любви бы мурлыкал,

Свернувшись калачиком рядом с твоею рукой,

В молочное блюдце усатую мордочку тыкал

И радовал всех, что пушистый и мягкий такой.

 

А будь я щенком, то встречал бы заливистым лаем,

Домашние туфли тебе приносил бы в зубах,

И мячик гонял бы, хвостом от усердья виляя,

И грозно рычал, посторонним мужчинам на страх.

 

Будь я попугаем, всё мог за тобой повторять я,

Тревожа вечерний покой бодрым хлопаньем крыл,

И лапкой сквозь прутья тебя теребил бы за платье…

 

А будь я удавом, давно бы тебя удавил.

 

Гоморра

 

Когда я в ночную гляжу пустоту,

Вдруг тени мелькнут из угла,

И вновь вспоминаю я женщину ту,

Что в нашей Гоморре жила.

 

Она иссушала меня, как суккуб,

И я задыхался не раз

В плену её красных от жадности губ

И жёлтых от похоти глаз.

 

Но верность была ей чужда и смешна,

При трепете тонкой свечи

Гоморрских мужей принимала она

В горячей гоморрской ночи.

 

И кто-то был нежен, и кто-то был груб,

А кто-то монетку припас

За блеск её красных от жадности губ

И жёлтых от похоти глаз.

 

И кто-то был сед, кто-то юн – ну так что ж,

Терпеть больше не было сил,

И я вынимал свой наточенный нож,

И ревность я кровью гасил.

 

Потом горожане, убийцу кляня,

От пастбищ Гоморры и нив

Камнями и палками гнали меня,

Изгнанием казнь заменив.

 

Она ж усмехалась, я был ей не люб,

И тыкала, как напоказ,

В меня краснотой напомаженных губ

И жёлтою похотью глаз.

 

Да будет ей месть беспощадна и зла,

И в этом поможет мне Бог!

Я в жертву ягнёнка принёс и козла,

Моля, чтоб Всесильный помог.

 

Жестокой насмешки я ей не прощу,

Пусть тонет в горючих слезах,

И красным от страсти губам отомщу,

И похоти в жёлтых глазах.

 

И был я услышан! Гром грянул с небес,

И сера, и пламя, и дым…

И город Гоморра в минуту исчез,

И женщина та вместе с ним.

 

Она испытала ли чувство вины? –

Не видно от гари и мглы.

Но были глаза, словно угли, черны

И губы от пепла белы.

 

Увы, слишком поздно я понял тогда,

По выжженным плитам скользя:

К тому, кто стирает с земли города,

Взывать о возмездье нельзя.

 

Жестокий романс

 

Нет, поздно оптимистом становиться,

Кина не будет – кончилось кино.

Вокруг тебя снуют такие… лица,

Что сердце кошкам отдано давно.

 

Три четверти назначенного срока

По малым каплям утекли в песок.

Жестоко? Ну, конечно же, жестоко,

Но ведь и ты бывал порой жесток.

 

Дорога – не паркет, она – дорога,

С колючками и сорною травой.

И не тревожь мольбой напрасной Бога:

Таких, как ты, до чёрта у Него.

 

Все песни про любовь уже пропеты,

И про здоровье тоже не свисти.

Ты ж сам орал: «Карету мне, карету!» –

Карета «Cкорой помощи» в пути.