Михаил
Лаптев

* * *

Поражённый июлем, стою у окошка «Приём 
     стеклотары», 
начиная вдруг осознавать, что авары, 
     мадьяры, татары 
не валили толпой ни с того, ни с сего, 
а пришли продолжать дело жизни Его – 
омолаживать семя народов, усталых и 
     старых. 
  
Но завьюжило восемь тарел, и из окон 
     повылезли деды, 
эти голуби и гондольеры, – победы, 
     победы, победы, 
и улыба ушла, Потворыню закрыв, 
золотыми ключами платя ей за кровь, 
что пролили на вспаханном поле отцов 
     самоеды. 
  
Умный череп на палке взнесён под глухое 
     российское небо. 
И сознание теплится в двух злых 
     провалах. И нет места, где бы 
я ушёл от судьбы – Парки дело секут: 
не хватает каких-нибудь долей секунд, 
чтобы выпить – хотя б из горла 
     заглотнуть – кубок Гебы. 
  
А вокруг-то, вокруг – низкорослые 
     старые тёмные блваны, 
со щелястых скамеечек каменно смотрят 
     орлы-ветераны. 
Они этих гондол не видали в глаза, 
они мучают долго собачку-шиза, 
и по тангенсу перемещаются на 
     вертикали. 
  
И по снегу, по снегу, по снегу, по 
     первому снегу, 
и по следу, по следу, по следу, по 
     верному следу – 
в зрячий воздух начала, и в вымя весны, 
и в безротость травы, в её мясо – 
     вонзись! – 
и к комбеду, и в зондеркоманду, и снова 
     к комбеду. 
  
А в комбеде колдунья сидит, а в комбеде 
     – летучие мыши, 
и по просеке прёт продотряд, и за гатью 
     – громадные мысли, 
и по мышцам мычанье нисходит со звёзд, 
выпрямляясь во весь неосмысленный рост, 
и на лапах его кагебешник и дворник 
     повисли. 
  
Но сместил Азраил центр тяжести шара 
     земного, 
и на чаше весов перевесило слабое 
     слово. 
И идёт караван из китайчатых стран – 
на Кучу, на Турфан, на Согдан, на Иран. 
И всё это по-прежнему ново, по-лунному 
     ново!