Михаил
Голодный

Баллада о дезертире Осоке Кудель и командире Тернике

Николаю Островскому

Смушковая шапка,

Серая шинель.

По полю гуляет

Снежная метель.

А в тепле за чаем

Два дружка сидят.

Рыж один, как пламя,

А другой щербат.

Говорит щербатый:

«Мне начхать на мир.

Я Кудель Осока,

Вольный дезертир.

У меня в деревне

Мельница и дом.

Брат мой при хозяйстве.

Хорошо живём.

Ну, а ты, товарищ?

Кто ты есть такой?

Почему качаешь

Рыжею башкой?..»

Отвечает рыжий:

«Не чихай на мир.

Я товарищ Терник,

Красный командир.

У тебя в деревне

Мой отряд стоит.

За рекой у белых

Брат в петле висит.

Не растопишь бани,

Не поспишь с женой,

Скоро в снег уткнёшься

Мёртвой головой.

Ну, вставай, Осока,

Выходи на двор!

Кровью я отмою

Чёрный твой позор...»

По полю гуляет

Снежная метель.

Смушковая шапка,

Серая шинель...

1932

В рейхстаге

Брожу среди руин рейхстага.

Под щебнем в мусоре бумага,

С гербом империи у края,

Бесшумно тлеет, догорая.

А туча над просветом крыши

Бросает злую тень на ниши,

Куда укрылись от потомка

Четыре короля-обломка,

Все безголовые (по моде).

Как чучело на огороде!

Стоит среди безвестных статуй

За Карлом Первым Оттон Пятый,

А рядом - Фридрих Барбаросса,

С лицом расколотым, без носа;

И тупо каменные очи

Уставились из вечной ночи

На незнакомого поэта,

Пришедшего с другого света.

Я говорю: «Ну что, вояка?»

Но статуя молчит, однако.

Читаю надписи на стенах

О днях, для памяти священных:

«Дошёл с боями из Ростова

Иван Игнатьевич Подкова!»

«В Берлине мы, ура, ребята!

Рука Потапкина Игната».

А дождик - странный гость в рейхстаге -

Стучит по щебню, по бумаге,

По мрамору, по ржавой жести,

И звук - как шёпот дальней вести,

Как матери-природы слово

О безвозвратности былого.

Брожу среди колонн тяжёлых,

Дверей разбитых, статуй голых...

Где вход, где выход - неизвестно.

Пролом в стене выводит честно

Меня на улицы Берлина.

Туманно, сыро и пустынно.

Ни голоса людей, ни света,

Как мёртвый глаз луна-планета

Скользит в тумане надо мною,

Всё одевая пеленою.

Плывёт осенних туч ватага

Над зданьем бывшего рейхстага.

1946

Возвращение

Горбатая улица. Низенький дом.

Кривые деревья стоят под окном.

Кривая калитка. Кругом тишина.

И мать, поджидая, сидит у окна.

Ей снится - за городом кончился бой,

И сын её снова вернулся домой.

Иду как во сне я, ружьё за плечом.

Горбатая улица. Низенький дом.

Калитка всё та же, и дворик - всё тот.

Сестра, задыхаясь, бежит из ворот.

- Я плачу, прости мне, обнимемся, брат!

Мы думали, ты не вернёшься назад.

За годами годы бегут чередой.

Знакомой дорогой иду я домой.

Чего ж мне навстречу сестра не идёт?

Чего ж меня мать из окна не зовёт?

Забита калитка. Кругом - тишина.

Высокое небо, большая луна.

О детство, о юность! О бой за Днепром,

Горбатая улица, низенький дом...

1936

Волки

Под зимним небом воют волки,

Окно заносит мокрый снег.

Спят гении на книжной полке,

Я книгу взял: я - человек!

Как синий дым над водопадом,

Мне снится в шуме жизнь моя;

Долина детства где-то рядом,

И к ней бегу без шапки я.

Неслышная, легко и прямо,

Уходит женщина в закат.

Не ты ли это? Мама? Мама!

Не уходи, вернись назад...

Молчание, под свист метели

Поёт сверчок, хрипят часы.

И вижу: человек в шинели

Кладёт два мира на весы.

И, вихрем в комнату влетая,

Заносит книги мокрый снег,

Скребётся в двери волчья стая...

Я взял ружьё: я - человек!

1940

Время-пряха тянет нитку,...

Время-пряха тянет нитку,

И скрипит веретено.

Выхожу я за калитку

И стучу к тебе в окно.

Гаснет свет на стук напрасный,

Ты выходишь из ворот.

И лицо, как месяц ясный,

На меня сиянье льёт.

И, от встречи замирая,

Бродим улицей одни.

Мутна-лунна высь без края,

В хлопьях мутные огни.

До рассвета бродим оба;

Ветер снег шагов метёт

От сугроба до сугроба,

От ворот и до ворот...

Где же ты? Приди, явися!

Или всё, что было, - сон?

Снова в лунных хлопьях выси

И пурга со всех сторон.

Или ты, как юность, где-то

Затерялась, пронеслась

Между ночью и рассветом

Невидимкою для глаз.

Только улицей знакомой,

Где бродили до зари,

Нет ни улицы, ни дома -

Пустыри да пустыри.

И напрасно за калитку

Я хожу, ищу окно...

Время-пряха тянет нитку,

И скрипит веретено.

1948

Детство

На память брату.

Всё вдаль уйдёт - пройдёт пора лихая,

И, чудом сохранившись за селом,

Степная мельница, одним крылом махая,

Начнёт молоть легенды о былом.

Мальчишка выйдет в степь с бумажным змеем,

Похожий на меня - такой же взгляд и рост;

Его курносый брат, товарищ по затеям,

Расправит на земле у змея длинный хвост.

«Пускай! Пускай!» - И в небо змей взовьётся

И, еле видимый, уйдёт под облака.

И братья лягут рядом у колодца

На ясный день глядеть издалека.

Глядеть на степь, на небо голубое,

На мельницу, притихшую в тени.

Она расскажет им о том, как мы с тобою

Под этим небом коротали дни,

Как в степь мы выходили на рассвете

Томиться высотой, бумажный змей пускать.

О вечной юности напомнят людям дети,

И будут взрослые их к небу поднимать.

Весь вдаль уйдёт - не канет мир нетленный,

Он зло переживёт и встретит песней труд.

И перед ним - там, на краю вселенной,

С бумажным змеем мальчики пройдут.

1943

Долго дорогая...

Долго дорогая

Смотрит на меня,

С книгой засыпая,

Не гасит огня.

Вздрогнет с полуслова,

Взглянет в полусне,

Засыпая снова,

Улыбнётся мне.

Улыбнётся сладко,

Бросит взгляд тайком:

Все ли там в порядке

За моим столом?

Пусть молчу часами,

Пусть для всех - другой,

Для неё я самый,

Самый дорогой.

Самый, самый славный,

Лучших в мире нет.

Для неё я главный

На земле поэт.

1939

Люби до смерти. Мне в любви ...

Люби до смерти. Мне в любви

Конца не увидать.

Ты оттолкни, и позови,

И обними опять.

С тобою просидим вдвоём

С зари и до зари.

Люби до смерти, а потом,

Коль можно... повтори!

1925

Любовь – война

Любовь, по-моему, война,

Где битва треплет битву.

Не стоит плакать,

Коль она

Невольно нагрубит вам!

Любовь, по-моему, плацдарм.

Пять чувств — мои солдаты.

И я, угрюмый командарм,

Кричу:

— Смелей, ребята!

Скажите, кто в бою не груб,

Но разве в этом дело!

Сраженный властью женских губ,

Веду войну умело.

Глаза огромные растут,

Пугают тусклым блеском.

Вперёд! Ещё один редут —

И нам бороться не с кем!

Катится кровь, за валом — вал,

Грохочет сердце маршем,

Склонилась набок голова.

Ура! головка — наша!

А ночь летит, как миг, как час,

То рысью,

То карьером.

Пять чувств крылатых, горячась,

Ломают все барьеры.

А день, а я — весь впереди.

Гляжу вокруг, смущенный,

И чувствую, что, победив,

Остался побежденным!

1926

Мир поющий

Мир поющий, полный звонов

И огней,

Я люблю тебя, зелёный,

Всё нежней.

Твой простор голубоватый -

Сторож гор -

Мне остался верным братом

До сих пор.

Не пахал твоих полей я,

Не косил,

Но в бою с врагом посеял

Ряд могил,

Чтобы кровь узнавший колос

Выше рос,

Чтобы пел весёлый голос

Звонче кос.

Вышина твоя живая

В тишине

Всё расскажет, остывая,

Обо мне, -

Как я шёл со смертью рядом

По полям,

Как мешали радость с ядом

Пополам,

Как любил тебя, зелёный,

Всё нежней,

Мир поющий, полный звонов

И огней!..

1924

Мой стих

Всегда во мне живёт мой стих.

Пою ли я, иль не пою, -

Средь сотен голосов чужих

Его я голос узнаю.

Я бурею гражданских дел

Его венчал, сзывая в бой,

Чтоб он будил, чтоб он гремел

То лёгкой флейтой, то трубой.

Чтоб мог я с ним в одно сливать,

Что ненавижу, что люблю.

Он будет для меня звучать,

Как я хочу, как я велю!

Я с ним брожу вдоль старых стен

И жадно вглядываюсь в тьму,

Он слышит запах перемен,

Пока не слышных никому.

Пространств высоких смутный гуд,

Движенья вихрь и блеск огня,

Отображаясь, в нём пройдут

Через меня и от меня.

И в час, когда весенний гром

К победе призовёт живых,

Паду я на землю бойцом

И рядом - мой последний стих.

1925

Не выйдет это, господа!

Давно ль мы грозною стеною

Шли в бой за мир и честь труда?

Опять пугают нас войною...

О чём шумите, господа?

Не вы ли русскую отвагу

Расхваливали в дни, когда

Кровь окропляла путь к рейхстагу?..

Долой цилиндры, господа!

От слов хвалебных что осталось?

От них ни звука, ни следа.

Играет бомбой мистер Даллес...

С огнём играет, господа!

Мы этим шуткам знаем цену.

От этих шуток иногда

Бывало тяжко джентльмену...

«Какому?» - «Многим, господа!»

Не с тех времён ли спорим с вами

И повторяем громко: «Да,

В своей стране мы правим сами,

Себе мы сами господа!

Претит нам ярмарка свободы,

Где продаются без стыда

Любовь, и песни, и народы,

И ваша совесть, господа!»

И оттого кричу открыто:

«Кровь павших в битве - не вода!

Ничто народом не забыто:

Поосторожней, господа!

Он видит правду в дружбе с нами,

Ей не изменит никогда,

Он вам не даст играть словами...

Не проиграйте, господа!

А мы не слово - дело ценим.

И воля, словно сталь, тверда...

Нас не поставишь на колени,

Не выйдет это, господа!»

1947

Осенняя степь

В осенний тусклый свет рядится

Дождливой осени рассвет.

Стоит-летит на месте птица,

Как будто ей пять тысяч лет.

Идёшь, идёшь, и всё знакомо:

Дорога, насыпи, овраг.

И двести километров к дому

Пройти без отдыха - пустяк!

Но вот в тумане холм покатый

И за оврагом перевал.

И кажется, здесь был когда-то,

И кажется, что не бывал.

Как древний ящер, дачный поезд

Ползёт от насыпи в Херсон.

И, рыжим дымом в небе кроясь,

Походит на забытый сон.

Какой? - Не вспомнишь, не опишешь,

Он тенью в памяти мелькнёт,

И долго голос детства слышишь,

Пока он в сердце не замрёт.

1940

Партизан Железняк

В степи под Херсоном высокие травы,

В степи под Херсоном курган.

Лежит под курганом,

Заросшим бурьяном,

Матрос Железняк - партизан.

Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону;

В засаду попался отряд.

Налево - застава,

Махновцы - направо,

И десять осталось гранат.

«Ребята, - сказал, обращаясь к отряду,

Матрос-партизан Железняк, —

Херсон перед нами,

Пробьёмся штыками,

И десять гранат - не пустяк!»

Сказали ребята: «Пробьёмся штыками,

И десять гранат - не пустяк!»

Штыком и гранатой

Пробились ребята...

Остался в степи Железняк.

Весёлые песни поёт Украина,

Счастливая юность цветёт.

Подсолнух высокий,

И в небе далёкий

Над степью кружит самолёт.

В степи под Херсоном — высокие травы,

В степи под Херсоном - курган.

Лежит под курганом,

Заросшим бурьяном,

Матрос Железняк - партизан.

1935

Песня о Щорсе

Шёл отряд по берегу, шёл издалека,

Шёл под красным знаменем командир полка.

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве.

«Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведёт?

Кто под красным знаменем раненый идёт?» -

«Мы сыны батрацкие, мы за новый мир,

Щорс идёт под знаменем - красный командир.

В голоде и холоде жизнь его прошла,

Но недаром пролита кровь его была.

За кордон отбросили лютого врага,

Закалились смолоду, честь нам дорога».

Тишина у берега, смолкли голоса,

Солнце книзу клонится, падает роса.

Лихо мчится конница, слышен стук копыт,

Знамя Щорса красное на ветру шумит.

1935

Поэтам-формалистам

Я мог бы тоже рифмой ловкой

На вздохи снова отвечать,

Я б тоже мог инструментовкой,

Как музыка сама, звучать.

Я б мог, как многие иные,

Всю славу взявшие уже,

Заставить строфы неживые

Мычать на «мэ», жужжать на «жэ».

Но миллионы ждут иного, -

И яростно, день ото дня,

Кую для них стальное слово

У ненасытного огня.

И вижу - с толпами, живая,

Родится песня без прикрас,

И сотни тысяч, распевая,

Идут с улыбкой мимо вас, -

За то, что вы, меняя кожу,

В душе не расставались с ней,

За то, что рифма вам дороже

Всемирной родины моей.

1936

Поэтическая лихорадка

Три дня, как мой голос вернулся ко мне, -

За песнею - песня другая...

«Что с вами?.. Вы бродите точно во сне!»

Не слышу. Не вижу. Не знаю.

Москва зеленеет. И парит три дня.

Присяду. Вон столик свободный,

Но нет, не ослышался - кличут меня.

Вот снова: «Голодный! Голодный!»

Как стёкла цветные висят небеса.

Кто мог их так низко повесить?

И душно. Должно быть, четыре часа...

А может быть, семь или десять?..

«Дружище, послушай, спешишь, ну куда?

Минуту, минуту. Здорово!»

«Спешу на Мясницкую... Ты не видал -

Там мною утеряно слово?»

«Не надо мне слова - я двадцать нашёл!..»

Откуда - не помню, не знаю.

Прислушался. Слышу. Пусть будет глагол -

За рифмою рифма другая...

Покровку, Покровку мне надо найти.

Шумнее и гуще бульвары.

Вот начало солнце за мною ползти...

За городом где-то пожары.

Качаюсь от блеска, от говора толп, -

Что будет с моей головою?

Ну, полно! Довольно! Как огненный столб

Взлетают стихи надо мною!

Три дня, как мой голос вернулся ко мне,

И я всё забросил жестоко.

И критик - мой друг - улыбается мне:

Спокойней, исполнились сроки.

1927

Призыв

Отцы уходят понемногу,

Вожди седеют средь забот,

Всё чаще их гнетёт тревога

За тех, кому пылать черёд.

И что ж, весёлые на диво,

Беспечные до простоты,

Глядим вокруг себя хвастливо,

Павлиньи распустив хвосты.

Века нам отданы в наследство,

А мы над истиной одной

Сидим, не в силах наглядеться,

Глумясь гнусаво над другой!

Раздолье овладело нами,

И, гогоча вослед всему,

Мы можем лишь играть словами,

И холодно от слов уму.

Любовь, любовь, ты сладко пела,

Но горько будет нас забыть,

Давно успели мы умело

Тебя распутством подменить!

Раздумье мы несём как бремя,

И оттого, - когда поймём,

Что молчаливо наше время,

Хоть барабанный бой кругом?

Мы знали буйное веселье, -

Что нам осталось от него?

Восторг слепой, любовь с похмелья

И спесь - и больше ничего?

Мы нищие. Ликуя, чванство

В нас охладило жар обид,

А чудные кипят пространства,

А сумерках полмира спит!

Гляжу - обнявшись, деревнями

Бредут невежество и мгла,

Гляжу - война висит над нами,

Два хищных развернув крыла...

Не радуйся, не ты, сомненье,

Вошло неслышно в грудь мою, -

Призыв второго поколенья

Я, услыхав, передаю...

Герои, где вы? Встанем! Встанем!

Кем путь наш прошлый не забыт,

Чья кровь стучит не в барабане,

Кто не одним восторгом сыт.

Я вас зову. Под Перекопом

Оставили вы славный след.

В бою не расточали ропот,

Не слепли жалко от побед.

Я вас зову, родное племя!

Нет лучшего, чем наш удел.

Нам суждено увидеть время

Не в шуме слов, а в блеске дел.

И в нас, бичуемые страхом,

Враги прочтут свой приговор:

Наш век им приготовил плаху,

Мы подадим ему топор.

Сомкнёмся! Будут дни тревоги -

Спокойно их переживём.

Вожди седеют понемногу.

Отцы уходят, мы - идём.

1925

С каждым днём

С каждым днём всё ближе дальний путь.

Дай-ка, милая, присядем отдохнуть.

Небеса прозрачны и тихи,

Видно, Лермонтов читает им стихи.

Пусть читает... Я хочу тебе сказать:

Начал я как будто уставать.

Взгляд не тот, да нет того огня,

И товарищи сторонятся меня.

Да, по правде, коль пошло на то, скажу -

Не печалюсь я об этом, - не тужу.

Верь, усталости не знает только тот,

Кто не любит, не жалеет и не ждёт.

Ну и нам - не раз с тобой в пути

И любить, и вянуть, и цвести.

Не устанешь - и на свете скучно жить, -

А устанешь - стоит ли тужить?

Что ж, смелей! Прижмись к моей груди,

Видишь - небо размечталось впереди.

Скоро свет его застанет нас вдвоём.

Отдохнём ещё немного - и пойдём.

1924

Сентиментальный монолог

Ветер. Дождик. Тьме конца не вижу.

А Москву такой люблю я слёзно.

Пёсик вон. Поди-ка, пёсик, ближе,

Да не бойсь, я только с виду грозный.

Это у меня как бы защита,

Чтобы ближний не кусался больно.

Я гляжу угрюмо, говорю сердито,

Это, знаешь, пёсик мой, невольно.

Ты слыхал, конечно, о поэтах?

О весне они поют, о солнце;

Все они обуты и одеты,

У одних таланты, у других червонцы.

Я хоть не одет, да сыт на диво.

Вот сейчас смеялся сам с собою.

Скажем: будь я женщиной красивой,

Кое-где успел бы больше втрое.

Труд каков мой? Труд мой невесёлый.

Непонятному всю жизнь ищу названья.

Ну, а ты? Всегдв ты ходишь голым?

Дождик каплет, сыростно. Молчанье.

Ты меня, мой пёсик, не обидишь.

Говорят, я в убежденьях шаткий.

Разве это верно? Это - видишь?

У меня любовь сидит в лопатке!

Да, да, женщина такая, значит,

Там сидит она, в лопатке... Гложет.

Умереть захочешь - горько плачет,

Говорит: - Иди, а-а-а, ты не можешь?..

То-то. Так-то. Носик твой холодный.

Дай-ка лапку. Хорошо. Похвально.

А теперь скажи мне: Михаил Голодный,

Ты мне не по вкусу. Ты оригинальный.

Что ж, прощай, собачка. До свиданья!

Говорить не хочешь, всё виляешь.

Или, может, скажешь на прощанье:

Отчего мы любим так? Не знаешь?..

1927